Из глубин

Все менторы получают пропуска на площадь Святого Фабиана, но присутствовать там привилегия, а не обязанность. Шлих, к моему немалому удовольствию, еще вчера умчался к своему обожаемому семейству, а Кваретти отговорился возрастом и больными суставами. Я бы тоже предпочел уклониться от созерцания разодетых ничтожеств, но ученому и литератору приходится изучать жизнь во всех ее проявлениях. И я поехал. Разумеется, удовольствия мне это не принесло. Неприятности начались уже в тряской лаикской карете, где моими попутчиками оказались неизбежный Арамона с его собутыльником-аспидом, Робсон и рисовальщик. Компания была верноподданно озабочена самочувствием молодой королевы, по сведениям Арамоны, страдавшей не то малокровием, не то чем-то подобным. Откуда пучеглазый фехтовальщик узнал сию государственную тайну, я прослушал, но с ним никто не спорил, так что какие-то доводы он, по-видимому, привел. Аспид полагал, что королеве поможет хранящий династию Создатель, ему вторил Робсон, объяснявший, что, согласно его науке, все пройдет хорошо, если только не случится чего-то плохого, а рисовальщик то и дело вставлял, что королева прекрасна, утонченна, добра и разбирается в искусствах. Я припомнил, что Капотта упоминал что-то в этом роде, но вплетать свой голос в этот концерт счел излишним, удовлетворившись ролью слушателя.

К счастью, все в этой жизни имеет свой конец, и наша карета остановилась у переносных решеток, окруживших площадь Святого Фабиана, посредине которой торчит некая архитектурная причуда, именуемая Фабиановым столпом. Расфуфыренные гвардейцы проверили наши пропуска и кивком указали нам на переполненную правую галерею. Разумеется, ведь центральную занимали Лучшие Люди.

Арамона хрюкнул «держитесь за мной» и принялся работать локтями. Благодаря этому обстоятельству нам удалось занять места, с которых было видно и шеренгу унаров, и увитую гирляндами королевскую галерею. Расстояние не позволяло рассмотреть лиц, хотя мне было бы любопытно в подробностях рассмотреть всесильного временщика и королевскую чету. Унары стояли ближе, но распознать их сверху мешали шляпы, превратившие головастиков в грибы. Зато с галереи открывался отличный вид на оседлавшего белую лошадь Дюваля, похожего на памятник самому себе.

Трубили трубы, били барабаны, гвардейцы совершали заученные и бессмысленные, как все это действо, движения, и вдруг все замерло и стихло. Через площадь медленно и важно прошествовал осанистый генерал, и я догадался, что это церемониймейстер. Он махнул платком, барабаны зарокотали вновь и к ним прибавился писк флейты. Вперед выступили двое надутых чиновников со свитками, один собирался читать, другой, вставший у переносной конторки, записывать. Еще одна хорошая мина при плохой игре, ведь все давным-давно решено.

Ликтор зачитывал список унаров, начав с того, кого сделали лучшим, хотя, по справедливости, наследник Дораков, если ставить вперед шпагу, шел пятым, а если голову, то четвертым. Тем не менее он стал первым. Если где-то и искать справедливость, то уж точно не в Лаик и не в Талиге. Оповестив мир о достижениях тридцати одного доблестного дворянина, чтец сообщил, что еще трое благородных потомков по не опорочивших их честь причинам не прошли всех положенных испытаний, и доблестный капитан Дюваль не может за них ручаться, однако если кто-то из тех, на чьих плечах держится королевство, сочтет возможным взять их в оруженосцы, его величество изъявляет на сие свое согласие…

Фраза сия своей длиной и своим «изяществом» привела меня в такое восхищение, что я пропустил появление командора Бергмарк, оптом взявшего всех горцев, как прошедших испытания, так и отказавшегося от судьбоносной драки Германа. Последний, к слову сказать, оказался отнюдь не родичем маркграфа, как я было подумал, когда он проявил свою пусть и дикую, но строптивость. Это вызывало определенное уважение, особенно на фоне талигойских Лучших Людей, под фанфары разбиравших готовых стать жабами головастиков.

Виконта Дарзье, наследника графов Дорак, заполучил комендант Олларии граф Флашблау-цур-Мевен. Этьен, оказавшийся виконтом, внуком и наследником графа Шантэри, как и намеревался, отправился домой, а не внесенный в список Винченцо – на войну вместе с каким-то генералом Хейлом, который счел возможным обзавестись оруженосцем без ручательств Дюваля. Дальше я не слушал, запоминая для будущей книги всякие мелочи вроде пунцовых гвоздик на галерее и ядовито-алых перевязей и плащей, которыми мы были обязаны новой королеве. Хороший вкус требовал женить короля на ком-нибудь вроде девицы Придд или Колиньяр, но вкуса у кардинала было не больше, чем совести, к тому же Дораки тоже щеголяли в алом, и засилье этого цвета временщику не могло не льстить. Я так засмотрелся на маковое великолепие, что напрочь забыл о жертве нарианского листа. Мою память освежил смаковавший каждое избрание Арамона. Оказалось, унар Филипп на церемонии не присутствовал, предпочтя заболеть еще раз, правда, вновь обретенный недуг выглядел куда пристойней предыдущего. Служить с внезапно прорезавшейся сердечной слабостью благородный дворянин, разумеется, не в силах, то ли дело какой-нибудь бедняк, готовый хвататься за любое дело, лишь бы не умереть от голода.

Особого состраданья к больному я не чувствовал, хоть и не исключал, что опасного соперника устранил разгуливавший ночами по Лаик Анри. Наши «лучшие люди» тем и знамениты, что лучше других умеют пожирать друг друга. Впрочем, засевшие в Академии мерзавцы в мантиях ведут себя так же, а ведь мне предстоит стать одним из них! Наука в самом деле требует жертв, и это не только здоровье и молодость. Ученому, если он намерен следовать избранным им путем, приходится скрывать свои чувства и мириться с окружающей подлостью. Унар Герман мог отказаться от своего боя, я – не могу.

****

Талиг. Лаик

1-й день месяца Весенних Молний 391 года круга Скал

Первоначально я намеревался провести свободную от головастиков половину года в доме Форе, однако по здравом размышлении вернулся на лето в Лаик. Толстые монастырские стены должны надежно защищать от жары, которую я всегда переносил с трудом, а тенистый парк позволит гулять даже в самые знойные дни. Была и еще одна причина, но сообщать ее родным я по понятным причинам не стал. Я устал от навязчивой опеки Николь, в чью голову пришла нелепая мысль женить меня на одной из своих бесчисленных подруг и соседок. По мнению моей названой сестры, место в Лаик превращает меня в завидного жениха для любой столичной мещанки – не описать, насколько я этим польщен! Последней каплей, однако, стали верноподданные излияния моего зятя, после разрешения королевы от бремени перешедшие все границы терпимого. Габриэль был одновременно раздосадован рождением принцессы – ведь он ждал принца – и полон надежд на то, что его обожаемая маковая королева вскоре все же подарит Талигу наследника.

Меня у Николь полагают особой, приближенной к трону и, следовательно, не только всей душой преданной августейшей фамилии, но и разбирающейся в дворцовых хитросплетениях. Когда мне было предложено через моих влиятельных знакомых довести до сведения их величеств, что зачатию мальчика способствуют черносмородинный сироп и предшествующее недельное воздержание, я послал за наемной каретой. Расстались мы, впрочем, очень тепло, и я, пообещав вернуться как только схлынет жара, с облегчением устроился на кожаных подушках. Некоторые люди не только не ценят одиночества, но боятся его, а ведь оно бывает прекрасно.

****

3-й день месяца Весенних Молний 391 года круга Скал

В Лаик за время моего отсутствия ничего не изменилось, да и не могло измениться, ведь капитан все еще был здесь. Остальные разъехались, но Дювалю пришлось дожидаться королевских родов. Осчастливь Катарина Ариго господина Форе принцем, начались бы церемонии, на которых капитан Лаик обязан присутствовать по долгу службы. Что его задерживало сейчас, я не представлял, но это меня особо не занимало. Я собирался привести в порядок расстроенные навязчивостью родичей мысли и заняться, наконец, диссертацией, дела до начальства мне не было, однако Дюваль напомнил о себе сам. На второй день после моего возвращения я был приглашен на завтрак, который, однако, прошел почти в молчании.

Когда слуги убрали со стола, капитан пригласил меня в пустой, уже явно готовый к отъезду хозяина кабинет, велел садиться и объявил, что подал в отставку и вчера получил уведомление об удовлетворении своей просьбы. Признаться, новость застала меня врасплох. Никакой привязанности к Дювалю я, само собой, не испытывал, однако уход начальства, любого, тянет за собой неизбежные перемены. Не столь давно, узнав о скорой отставке господина ректора, я пережил краткое воодушевление, сменившееся глубочайшим разочарованием, нынешнее известие меня всего лишь насторожило. Судьба Лаик, в отличие от судьбы университета, которому я отдал несколько лучших лет жизни, меня не заботит, но я рассчитывал спокойно довести до конца свои труды. При Дювале это представлялось осуществимым, но что будет теперь?

– Вижу, вы расстроены, – капитан истолковал мое молчание по-своему. – Но я не мог поступить иначе… После того, что… Ну… То есть… Вы ведь понимаете?

Подобные вопросы ответов не требуют, но догадка у меня, разумеется, мелькнула. Логика подсказывала, что родичи Филиппа (а Феншо-Тримейны, по сведениям нашего болтуна Арамоны, влиятельны и состоят в дружбе с родней королевы) отомстили за позор своего отпрыска. Как оказалось, я ошибся, потому что та глупость, которую поведал мне Дюваль, могла быть лишь правдой – выдумать подобное нельзя, даже обладая воображением Дидериха.

Дальнейший наш разговор был столь нелеп, что я решил записать его более или менее подробно. Как можно было догадаться, доверия я удостоился благодаря призрачной близости к старому Хеллевальду, что в глазах, вернее, в глазу Дюваля подтверждает мою порядочность не хуже титула. Благодарность за столь лестную оценку своей персоны я из себя все же выдавил и был вознагражден дальнейшими откровениями. Если перевести прерываемое бесконечными «ну» и «вы ведь понимаете» капитанское мычание на человеческий язык, выйдет прелестный покаянный монолог о трусости и желании соблюсти справедливость, переложив груз ответственности на чужие плечи.

Дюваль начал с душераздирающего сообщения о том, что многие унары разгуливают ночами и устраивают всяческие каверзы как друг другу, так и вызвавшим их неудовольствие менторам. Такова одна из лаикских традиций, бороться с которой по мнению капитана и бессмысленно и неразумно, поскольку юность на цепь не посадить. Я догадался выразить удивление и услышал, что могу не опасаться залитой чернилами постели и лягушек в сахарнице, поскольку мои знания, ум и порядочность вызывают всеобщее уважение. Изумительная оценка, которую, увы, не направишь в Академию, где она пришлась бы кстати. Особенно если б под ней стояла подпись Дорака, но вернусь к капитанским излияниям. Сам убив свою молодость в Торке, Дюваль ожидаемо желал видеть первым в выпуске рвущегося в армию Винченцо, а вот в оценке Анри наши мнения сходились. Бывает и такое, хотя женщины и книги не терпят мышей по разным причинам.

Капитан Лаик подозревал, что за устранением Филиппа стоит либо сам наследник Дораков, либо покровительствующий ему аспид, но доказать ничего или не мог, или, всего вероятней, боялся. Ничья, которой внезапно удалось добиться Этьену, давала возможность изменить неизбежное, и Дюваля осенила показавшаяся ему замечательной мысль втянуть в это меня. То, что это подлость, кривой глупец не понимал, как не понимает этого развратник, подбрасывающий злосчастный плод своей похоти на чужой порог. Он не убил младенца, он даже на свой лад о нем позаботился, значит, совесть его чиста, дальнейшее его не касается! Дюваль не сомневался в моей смелости и готовности вступить в бой за справедливость. Эта великолепная уверенность покоилась не только на моих связях с Хеллевальдом, о которой мне вновь напомнили, но и на оде Веннена, которую я имел неосторожность прочесть на Зимний Излом. Великолепно, не правда ли? Но капитан просчитался, хоть и не так, как ему думалось.

– Я… – признавался он, терзая многострадальную повязку, – не подумал… Для вас… важней всего… Менторы не дают присяги, но ваша совесть не дала… Не дала вам помочь Этьену… Вы решили, что это нечестно… Мне следовало… следовало поговорить с вами… Я не думал… Я думал…

Он одновременно и думал, и не думал! Великолепное противопоставление, которое я как-нибудь непременно обыграю.

– Конечно, – терпеливо согласился я, – вам следовало со мной поговорить, однако Анри и Этьен в описательных науках были равны.

– Вы не поняли… Вы их знали и могли бы… Могли придумать… вопросы, на которые бы Этьен ответил, а Анри нет. Когда стало понятно, что выходит ничья… Я попросил вас усложнить… Я думал, вы поймете… подберете…

– Я сделал все что мог.

– Конечно… Наверное, у Дораков был лучший ментор, а вы не догадались спросить такое, чтобы ответил только Этьен. Я недооценил вашу честность. Простите меня!

– Охотно, – иногда приходится кривить душой, и я покривил. – Давайте забудем это недоразумение. Я надеюсь, что вы не раскаетесь в своем решении.

Раскаиваться заработавший ректорский пенсион Дюваль не собирался. Оказывается, он думал об отставке уже несколько лет, и случившееся лишь ускорило развязку.

– Понимаете, мэтр… Лаик нужны другие руки и другая голова… Здесь не все чисто… Я не про призраков и не про ночной колокол, будь они неладны, я про унаров. Тут все, как при Франциске, но это хорошо, когда есть Франциск… Сейчас нужно что-то другое. Ноймаринен… Первый маршал найдет кого-нибудь, кто сумеет.

– Вы в этом уверены? – не выдержал я.

– Ну… – уверенности капитанский глаз отнюдь не излучал. – Он – Первый маршал, он должен…

Прекрасно. Сперва я был должен восстановить справедливость, а теперь герцог Ноймаринен обязан найти того, кто наведет в лаикских конюшнях порядок. Если бы этот господин хотел что-то изменить, он бы давно отправил Дюваля в отставку, а, вернее всего, не назначал вовсе.

– Я вам для чего-нибудь еще нужен?

– Да, – рука капитана опять метнулась к повязке. – Я надеюсь, что вы… что новый капитан вас оценит по заслугам, но… Бывает всякое, иногда люди друг другу… просто не нравятся. Без причины. Если вам придется уйти, я бы хотел…

Водруженный на стол кожаный кошель с королевским гербом был внушителен, по сути, это был не кошель, а небольшой мешок.

– Это премион, – объявил Дюваль, – за беспорочную службу. Мне его прислали вместе с приказом об отставке. Я бы просил… очень просил вас принять его в благодарность и на будущее. Вы молоды… Хеллевальд, когда говорил про вас, объяснил, что наука дело недешевое. Возьмите, прошу.

– Благодарю вас, – начал я, – но…

Некоторые люди всегда знают, что вы хотите им сказать, Дюваль относился именно к таким. Решив, что я отказываюсь, он принялся меня убеждать, хотя я сразу решился принять эти деньги. Хотя бы для того, чтобы они не оказались у какого-нибудь святоши или проходимца, которых бы он нашел в случае моего отказа. Капитан Лаик принадлежал к той части человеческой породы, которая полагает, что откупаться надо от всего, и прежде всего от собственной совести, впрочем, многие неспособны даже на такое. Когда капитанские доводы, наконец, иссякли, я сказал именно то, что он хотел услышать, дополнив парой строк из внезапно полюбившегося ему Веннена. Кажется, он стал почти счастлив.

Через два часа я имел возможность наблюдать, как Дюваль взбирается на свою лошадь и, не оглядываясь, отъезжает от словно бы накрытого сетью из тени и света крыльца. Свои немногочисленные вещи он, как оказалось, отправил еще вчера, задержавшись лишь для того, чтобы объясниться со мной. В какой-то мере это делает Дювалю честь, хотя разговор был нужнее ему, чем мне. Уже бывший капитан Лаик так и не научился отвечать за свои деяния и недеяния. Для душевного спокойствия ему потребовались прощение и напутствие человека, которым он пытался прикрыться. Что ж, он их получил, а я получил возможность расстаться с Лаик, если жизнь здесь станет совсем невыносима.

Я следил за Дювалем, пока он не скрылся среди еще по-весеннему зеленых, но уже пыльных деревьев, после чего, благо капитанские ключи теперь хранились у меня, решил внимательно осмотреть дом, начиная с обычно закрытых подвалов. Держать значительную сумму в жилых комнатах было бы опрометчиво, к тому же помнящая кабитэльские времена Лаик вызывала законное любопытство и до прибытия нового капитана, по сути, принадлежала мне.

    Конец тетради, помеченной цифрой «пять»

Из глубин

Звезды синеют. Деревья качаются.
Вечер как вечер. Зима как зима.
Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.

Все мы герои и все мы изменники,
Всем одинаково верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?

    ГЕОРГИЙ ИВАНОВ
О человек, кто бы ты ни был и откуда бы ни явился, – ибо я знаю, что ты придешь, – я Кир, создавший персидскую державу. Не лишай же меня той горстки земли, которая покрывает мое тело.