Река времен. Портной

Как и вся страна, измученная затянувшейся войной, Свирины и Настя жили в ожидании писем с фронта. Петр писал редко и скупо. На сообщение о Настиной свадьбе написал: «Приду с войны – разберемся». И было не понятно: то ли он одобряет, то ли не доволен.

Родион Насте писал аккуратно, и жалованье, которое ему полагалось, как военнослужащему, пересылал Насте. Она старалась не тратить этих денег, обходилась тем малым, что платили в госпитале. Надеялась, что к тому времени, когда вернется Родион, они смогут не снять, а, может быть, даже и купить свою квартиру. Хотелось сделать мужу сюрприз, да чтобы он похвалил, какая она рачительная хозяйка.

В конце 1915 года от отца перестали приходить письма. Нюся с Настей сначала старались не тревожиться, потому что Петр писал не так уж и часто. Успокаивали друг друга, убеждая, что это перебои на почте, или наступление какое, что отцу просто некогда написать.

А когда после Рождества 1916 года к ним вдруг пожаловал сам атаман Кубанского казачьего войска, сразу все поняли. Атаман выразил свои соболезнования и сообщил, что в Гродненской губернии на реке Стрыпе, что недалеко от города Тернополя шли ожесточенные бои, где 17 декабря 1915 года и сложил свою голову Петр Елисеевич Барабашев. Атаман передал сестрам его личную шашку, два выслуженных им Георгиевских креста и положенное в таких случаях денежное пособие.

– Вот и осиротели мы с тобой, Настенька, – обняла Нюся сестру. – И даже на могилку к тяте не сходишь.

Сестры поплакали, погоревали, как-то сразу повзрослев. Правду говорят, что пока родители живы, какие бы они старые и немощные не были, мы все – дети, которым есть куда преклонить голову в беде. И только после их смерти начинаем ощущать свое одиночество и беззащитность.

Но как бы ни была тяжела утрата, жизнь продолжалась. Летом, по настоянию Андрея Нилыча Нюся с Настей опять поехали в Ялту.

– Вам, дорогие мои, непременно нужно отдохнуть. И хоть ненадолго сменить обстановку. На вас столько несчастий в этом году обрушилось! Да еще изнуряете себя дежурствами в госпитале, и каждый день лицезрите кровь, боль и смерть. А ведь так недолго и чахоткой заболеть. Нет, нет, вам непременно надо ехать в Ялту, – убеждал он сестер. – Заодно и квартиру проведаете.

В тайне он все еще лелеял надежду, что Ялта поможет, и еще будут у них с Нюсей детки.

В курортном городе, казалось, ничего не изменилось. Все также по вечерам из кафешантанов доносилась легкая, фривольная музыка. Все также по Александровской набережной и по аллеям Приморского парка разгуливали томные парочки, в кафе и в парке выступали приезжие артисты и певцы, читали стихи поэты. Разве что среди отдыхающих стало больше военных – единственная примета военного времени.

Настя, еще два года назад восхищавшаяся курортной жизнью, сейчас на все эти проявления свободы нравов, смотрела с осуждением:

– Как они могут? – возмущалась она, глядя на откровенно флиртующие парочки, – По всей стране столько горя, а они… Народ с голодухи пухнет, а у них шампанское рекой льется! Пир во время чумы!

– Не суди их строго, Настя, – осаживала ее Нюся. – Помнишь, как Иисус сказал: «Пусть кинет в меня камень, кто без греха». Кто знает, что их ждет завтра? Во времена лихолетий многие живут одним днем. Хоть миг счастья, но мой, а после – хоть потоп…

– Все равно обидно. Отец не понятно за что голову сложил, Родион в окопах гниет, а они тут… Я понимаю, если бы на Россию германцы напали, а так непонятно за что наши мужики воюют? Сколько уже семей осиротело, и конца этому не видно.

– Не нашего это ума дело. – Окорачивала ее Нюся. – Для этого царь есть. Он за все это думает.

– Сомневаюсь я, что он что-то думает. Ты посмотри, что в стране творится! Народ бунтует, кругом голод, царица чудит. Выискала какого-то не то чудотворца, не то попа-растригу, только его и слушает. Что он скажет царице, то царь по ее подсказке и делает. Словно своей головы нет.

– Ты чего несешь? Тебе это откуда известно? – удивилась Нюся.

– Так раненые в госпитале гутарят. Да в очередях за хлебом. Уж на всю страну трезвон идет. Все про то знают. Только царь один, как слепой и глухой. Говорят, что у царицы с этим расстригой… – замялась Настя.

– Чего?

– Ну, как бы это покультурнее сказать? Любовь, вроде бы…

– Ну, это уж слишком! Ты бы поменьше слушала всякую ерунду! – возмутилась Нюся.

– Так все про то болтают… – смутилась Настя. – А ты, Нюсь, словно в лесу живешь! Хотя и правда, кто тебе все это расскажет? Прихожане в церкви помолятся, да разойдутся, и в госпитале поостерегутся при тебе такое говорить. Как-никак матушка! Они к тебе только с почтением. А я – кто для них? Сестричка на побегушках – «подай-принеси». Они при мне и не боятся говорить про все. А Андрей Нилыч тебе ничего не сказывал, что ли?

– Нет, ничего такого он мне не рассказывал. Говорил, только, что в стране неспокойно очень. И в церкви что-то неладное творится. Но это все там, наверху, а мы – что, мы люди маленькие, нас это не касается. А что еще раненые говорят? – все же заинтересовалась Нюся.

– Да, гутарят еще, что какие-то большевики в стране объявились. А главный у них – какой-то каторжник. Только я не поняла, чего они хотят, эти самые большевики. И вообще хорошие они, или плохие. Кто ругает их на чем свет стоит, а кто – наоборот – хвалит. Ничего не понятно…

– Ничего, вот закончится война, и все опять наладится. Ведь когда-нибудь же все кончается, правда? Нам бы только лихолетье пережить, а там будем жить как прежде, а может, даже и лучше…

Сестры, не привыкшие к отдыху, каждый день, как по обязанности тоскливо бродили по берегу моря, вдыхали его терпкий аромат, настоянный на солнце и водорослях, наслаждались рассветами и закатами, но мысли их были далеки от всех этих красот. Отдых в этот раз не был им в радость. У Насти не было минуты, чтобы она не думала о Родионе. Душа и сердце ее мучительно тянулись к нему, словно предчувствуя беду. В конце концов, им наскучило их вынужденное безделье, и они, не выдержав срока, отведенного Андреем Нилычем, засобирались в Екатеринодар.

Не ведали сестры, что лихолетье, конца которого они ждали, затянется на долгие-долгие годы. В феврале семнадцатого к власти пришло Временное правительство. В стране было смутно и голодно. Исчезли продукты, у лавок и магазинов выстраивались чуть ли не километровые очереди за хлебом, керосином, спичками и мылом. Народ в страхе перед неизвестностью сметал с прилавков все, что можно. В городе образовывались какие-то Советы, люди собирались толпами на митинги и собрания, чтобы понять хоть что-то из новой жизни. По улицам маршировали отряды солдат с красными повязками на рукавах, по ночам звучали выстрелы, крики. Было страшно и ничего не понятно.

Но еще страшнее стало, когда в марте Николай II отрекся от престола. Казалось, что мир рухнул, и было не понятно, как же жить дальше. Но надо было как-то жить. Андрей Нилыч все также проводил службы в храме. Только жаловался, что народу стало ходить совсем мало. Настя с Нюсей целыми днями пропадали в госпитале. Ведь оттого, что в стране произошла революция, раненые сами не поправятся. Кто-то должен был лечить, смотреть за больными, печь хлеб, работать на заводах.

В стране катастрофически не хватало еды. Настю с Нюсей поставили на продпаек при госпитале. Они теперь, в основном и питались там, потому что некогда было стоять в очередях за хлебом. Да и не всегда его можно было купить. И Андрея Нилыча подкармливали в госпитале.

Уже во многих городах поднимались хлебные бунты. Голод и смута, как эпидемия расползались по империи. По деревням горели имения помещиков. В городах рабочие вместо того, чтобы работать, собирали бесконечные собрания, выбирали и переизбирали какие-то комитеты…

Летом, когда немного притерпелись и к этой новой жизни, неожиданно с фронта вернулся Родион. Но это был совсем не тот Родион, за которого два года назад выходила замуж Настя. Она не узнавала его. Куда девался бравый, щеголеватый и лощенный офицер? Запущенный, озлобленный вид, китель без погон, во взгляде – холодность и отчужденность. Он как будто не замечал Настиного присутствия, или стеснялся ее. Словно вернулся не к жене, а к Андрею Нилычу, чтобы обсуждать с ним, что творится в России. Совсем не о такой встрече мечтала Настя долгие два года, ожидая мужа.

Почти каждый вечер, иногда за полночь Родион о чем-то яростно спорил с Андреем Нилычем. Настя старалась не прислушиваться к их спорам, одиноко дожидаясь Родиона в своей комнате. Но сквозь закрытые двери невольно доносились обрывки взбешенного голоса Родиона, иногда переходившего на крик:

– Быдло, отребье! Им подчиняться?.. Ну, нет, я царю присягал… Какое отечество?.. Нет его, это другая страна… Вешать… Стрелять…

Потом он надолго уходил курить на улицу, а когда возвращался, ложился в постель, не обмолвившись с Настей ни единым словом. Они молча лежали в одной постели, совершенно чужие друг другу люди. Настя не могла заставить себя прикоснуться к Родиону, боясь своей неуместной назойливой лаской разбудить в нем ярость. А Родион? О чем думал он в такие минуты? Он не делился своими мыслями с Настей. Только иногда, он неожиданно поворачивался к ней и молча, без разговоров и ласк, с какой-то животной страстью овладевал ею. Настя, понимая, что так не должно быть, в кровь кусала губы от обиды и терпела. Женский инстинкт подсказывал ей, что это – единственное, чем она может сейчас помочь Родиону.

Видя по утрам ее заплаканные глаза, Андрей Нилыч утешал ее:

– Ничего, Настенька, все образуется. Ты потерпи немного. Уж очень он ожесточился сердцем на все земные несправедливости. Все это пройдет, дай ему только время.

– Может, он разлюбил меня? – жаловалась Настя сестре.

– Да кто же этих мужиков разберет, что у них на уме? – сочувствовала ей Нюся, не зная чем помочь сестре.

Днем Родион был спокойнее, и однажды за обедом Настя осмелела:

– Родион, я вижу, как ты извелся. А может быть, нам к тебе на Смоленщину поехать? Там природа, займемся хозяйством, будем работать…

– Хозяйством, говоришь, займемся? – Зло усмехнулся Родион. – Некуда нам ехать, Настя Имение крестьяне спалили, а в крестьянской избе жить как-то не хочется. Даже если мы с тобой и приедем туда, я не гарантирую, что живы останемся. Крестьяне лютуют. Наслушались большевиков, да эсеров, а чего хотят, и сами не знают. Мне теперь нигде места нет. Из армии ушел, поместья нет, никто я теперь. Зеро! Хорошо хоть смог деньги из Имперского банка забрать, а то еще неизвестно, чем вся эта кутерьма закончится.

– Да, в жизни нет ничего хуже неопределенности. Когда живешь и не знаешь, что тебя ожидает завтра. – Согласился с ним Андрей Нилыч и предложил:

– Вы знаете, Родион Васильевич, у нас в Ялте есть небольшая квартирка в небольшом домике, что-то вроде летней дачи. Я предлагаю Вам пожить там. Отдохнете ото всех невзгод, успокоитесь, наберетесь душевных сил, а там уже решите, что делать дальше. А может быть, там и обоснуетесь. Сейчас время трудное, что же вы будете снимать квартиру, когда есть хоть и не совсем подходящее, но все же свое жилье. Думаю на том, что Вы ушли из армии, жизнь не закончилась. Просто нужно как-то приспособиться к новому положению. Вы не думали о том, чтобы принять духовный сан? Я мог бы поспешествовать Вам в этом деле.

– Нет, если честно, я морально не готов к такому решению, – деликатно отказался Родион. – Возможно, позже…

Перед отъездом в Ялту, Родион, наконец, купил гражданскую одежду, а фуражку, военный китель, брюки и шинель вычистил, аккуратно сложил и спрятал в самый дальний угол платяного шкафа.

– Может и пригодится еще когда-нибудь, – горько вздохнул он. – Девять лет без малого коту под хвост.

Жизнь в небольшом курортном городке, ленивая и беззаботная, казалось, текла совсем по другим законам. Здесь не собирались собрания, не устраивались забастовки, не было и километровых очередей за хлебом. Все также по вечерам шумели рестораны и кафешантаны на Александровской набережной, все также до утра гуляли беззаботные парочки. Не оставалась в стороне и культурная жизнь: театры, открытые летние площадки в Приморском парке, на которых выступали поэты и певцы, были переполнены, как и до войны.

Но, несмотря на это чувствовалось в Ялте и веяние новых времен: в городе открылось очень много госпиталей и лазаретов, в которых на излечении лежали в основном офицеры после фронта. Потому и в городе поменялся контингент. Куда ни глянешь – повсюду блестят золотые шевроны и погоны. Да еще скакнувшие цены на продовольствие. Но Родиона это, казалось, совсем не беспокоило. Он с одинаковой легкостью тратил и остатки своего наследства, которые успел получить в банке, и деньги, которые за два года сумела накопить Настя. Иногда казалось, что он задался целью промотать все деньги. Настю, ценившую каждую копейку, достававшуюся отцу и матери тяжелым трудом, это, конечно, пугало, но она старалась не вмешиваться в финансовые дела мужа. Ее радовало, что Родион заметно успокоился, стал прежним: ласковым, заботливым и немного бесшабашным. Настя искренне верила, что помог самовар, который она, помня напутствие дяди Николая, прихватила с собой в Ялту. Они с Родионом так и прозвали его Миротворцем. Втайне Настя думала, что он заговоренный, и каждый вечер до поздней ночи они с Родионом устраивали чаепития на террасе. Это, действительно, как-то сблизило их, и отношения понемногу налаживались.

Старший брат Родиона – Олег, продолжавший служить на Балтийском флоте, писал ему, пытался образумить, не проматывать деньги. Звал в Питер, обещал устроить на службу в Мореходство. Но Родиона письма брата только приводили в ярость:

– Продался! – зло усмехался он. – Ну, уж нет, я не из таковских! Я присягал царю-батюшке, а быдлу служить не собираюсь!