Привычка жить

– Ну, проходи, проходи… Познакомься, Гоги, это соседка моя, Женя. Вот приспичило ей, понимаешь… Звонит и звонит! Чего случилось-то, Жень? Ой, а что это у тебя в руках? Шуба, что ли?

– Оксан, ты меня не выручишь? Мне срочно деньги нужны… Вот, может, шубку у меня купишь? Она тебе подойти должна, мы с тобой одного вроде роста.

– Ой, дай я примерю.

Шуба тут же перекочевала из Жениных рук на белые Оксанкины плечи, села на них гордо и красиво, как влитая. Как тут и была. Будто обиделась на Женю за предательство. Повернувшись от большого зеркала к Гоги, Оксанка взмахнула широким норковым подолом, улыбнулась маняще, закутав лицо в мех большого капюшона. Красота!

– Вах-х-х… – только и сумел произнести толстенький Гоги, сверкнув плотоядно глазами. – Вах, хорошо… Как тебе это подходит, женщина!

– Ага, подходит… – грустно простонала Осанка, сделав жалостливо-глупое лицо. – Легко сказать – подходит. – И обращаясь к Жене и поддав в сторону Гоги еще немного жалости, проговорила тоскливо: – Зачем ты мне ее принесла, Женька? Знаешь же прекрасно, что мне такую никогда не купить. Где я денег столько возьму? А так хочется. Я так о такой мечтала всегда… М-м-м…

Оксанка снова прокрутилась красиво, вытолкнув наружу всю свою сексапильность, поймала в фокус восторженный Гогин взгляд. Потом застыла изваянием, разрешая до конца насладиться прекрасным зрелищем, потом вздохнула, потом погрустнела кукольным личиком, задрожала пухлыми губами.

Дальше уже следовала развязка спектакля. И в театральном, и в буквальном смысле. То есть дрожащими ручками Оксанка развязала на талии шубный пояс, безысходно повела плечами, небрежно скинула всю меховую красоту Жене на руки и с размаху упала в кресло – страдать. Страдала она очень убедительно – пустым взглядом, гордо вытянутой шеей и губами скобочкой. То есть изо всех сил сдерживала слезы будто. По сценарию в этот момент Гоги должен был соскочить с дивана и увести Женю вместе с шубой на кухню – производить процесс купли-продажи шубки для приютившей его прекрасной блондинки.

Он и встал. И повел. А куда было бедному Гоги деваться? Талантливое лицедейство – оно и не таких в нем неискушенных с ума может свести. Тем более по заранее продуманному сценарию. Теперь уж Женя должна была свою роль правильно сыграть. И не переборщить, не дай бог. Иначе Гогиного всплеска страсти пополам с благородством надолго не хватит. Они вещи очень тонкие, можно даже сказать, весьма ненадежные, эти мимолетные мужские страсть и благородство. Вот сейчас, в эту секунду, они есть, а в следующую глянь – уже и порскнули, как легкие птички с ветки. А сейчас птички как раз сидят, чирикают беззаботно и не чуют ничего. Так-так… Сейчас Гоги скажет – можно вас на минуточку, девушка…

– Можно вас на минуточку, девушка? – послушно произнес Гоги, показывая глазами на дверь кухни. – Очень поговорить хочу…

– Что ж, пойдемте, поговорим, – будто бы равнодушно пожала плечами Женя. – Раз просите, отчего ж не поговорить.

– И сколько ты хочешь за свою шубу? – сразу и деловито перешел на «ты» Гоги, садясь на кухонный стульчик и заботливо запахивая на волосатых ногах короткий махровый халат. – Только сразу предупреждаю – разумную цену называй. Иначе разговор не состоится. Поняла, девушка?

– Ну… Вообще, я думала за нее две тысячи долларов получить… – робко взглянула на него Женя.

– Сколько?! Сколько? Две тысячи? Я не ослышался? Ты что, девушка, меня за тупого лоха держишь, или как? Думай, что говоришь…

– Да я ее за четыре тысячи в магазине покупала! Вы что!

– Когда покупала? Десять лет назад?

– Нет, не десять… Да вы только потрогайте, какой мех! Это очень качественная норка! И сама шуба эксклюзивная. Вы посмотрите, как цвета шикарно подобраны – черный с переливом желтого и оранжевого! Ни у кого такой больше нет, честное слово! По крайней мере я точно такой второй не видела. А главное – ничего ей не сделалось. Посмотрите, она как новая смотрится!

– Ты что, девушка? Ты учить меня сейчас будешь, что ли, какая вещь какую реальную цену имеет? Ты разве не знаешь, что вещь новая и вещь как новая – две очень большие разницы?

– Почему? Знаю. Потому и прошу не четыре тысячи, а всего лишь половину. С учетом амортизационного износа.

– Э-э-э, грамотная какая… Убери свою грамоту куда подальше сейчас, слушай… Даю тебе тысячу, и будь счастлива…

– Как это – тысячу? Всего? Но это же мало. То есть несправедливо.

– А тебе надо, чтоб еще и справедливо было? – обидно хохотнул Гоги, хлопнув себя по плотным толстым ляжкам. – Ну ты даешь, девушка. В общем, тысяча, и разговор закончен. Это хорошая цена. И не говори больше ничего. А то вообще ничего не получишь.

Слишком уж твердо произнес последние слова Гоги, чтоб Женя ему не поверила. И впрямь – скажет еще слово, и действительно ничего не получит. А куда она еще продавать свою шубу пойдет? Некуда ей идти. Завтра за Максимкин зимний лагерь платить надо. А Оксанка на свои кровные точно не разорится. У нее своих дыр полно. Нет, надо соглашаться, конечно. Да и прав Гоги – вещь новая и вещь как новая – две большие разницы.

– Ну хорошо, – грустно вздохнула Женя, махнув рукой. – Тысячу так тысячу. Уступаю вам, Гоги. Из уважения. Чувствую, с вами и не поспоришь. Сразу видно – деловой вы человек. Только, может, это… Ну… Вы эту тысячу хотя бы в еврах посчитаете? А, Гоги? Понимаете, мне очень сейчас деньги нужны.

– А кому они сейчас не нужны, девушка? – улыбнувшись довольно навстречу ее комплиментам и покладистости, проговорил Гоги. – Знаешь ты хоть одного человека, которому сейчас деньги не нужны? Ладно, в еврах так в еврах. Сейчас отдам.

Вальяжно поднявшись со стула и потянув из Жениных рук шубу, он важно пронес через коридорчик свое круглое пузо и, войдя в комнату к страдающей в кресле Оксанке, произнес победно и снисходительно:

– Пляши, женщина! Купил я тебе эту шубу!

Опершись плечом о дверной косяк и скрестив руки на груди, Женя с удовольствием приготовилась досмотреть это придуманное Оксанкой кино, эту не шибко мудреную и по-женски любительскую мелодраму, подошедшую наконец по всем законам жанра к своему счастливо-сопливому финалу – пора вздохнуть, утереть слезу, а титры можно и не читать… Вот Оксанка, выпрыгнув тигрицей из кресла и схватив ее шубу в охапку, лобызает своего благодетеля в блестящую смуглую лысину, вот снова напяливает ее на себя вожделенно, вот прыгает-вертится вокруг него в страстной пляске довольства этой прекрасной жизнью. Молодец, конечно. Наверное, так и надо жить. Сегодня, сейчас и радуясь. Жаль, что она, Женя, так не умеет. Оксанка умеет, а она не умеет. А может, и хорошо, что не умеет? Чтоб с таким вот Гоги, да в постель?.. Нет уж. Увольте. Тут уж каждому свое, как говорится. У каждого и радости свои, и комплексы тоже свои. И проблемы денежные – тоже у всякого свои.

Получив из рук Гоги пачечку тысячных бумажек, Женя торопливо распрощалась и поспешила ретироваться из Оксанкиного любовного гнездышка, гонимая в спину нетерпеливым Гогиным взглядом. Оно и понятно – надо ж ему компенсацию получить побыстрее за проявленные только что щедрость и мужицкое благородство. Не просто же так эти блага он на Оксанкину блондинистую голову должен сыпать. Если каждому – свое, то и Гоги свое отдайте, раз так положено.

Дома, плюхнувшись на диван и положив перед собой на столике зелено-голубую пачечку, Женя совсем уж было навострилась поплакать немного по невозвратно сгинувшей красивой одежке, но не успела – дверной требовательный звонок быстро поднял ее с места. Кто-то из детей пришел. Что ж, и хорошо. А главное – вовремя. Вот она, возможность сменить горечь утраты на радость в детских глазах. Будут теперь и лагерь зимний, и наряды, и стол новогодний. Лишь бы хватило на все… Проходя мимо зеркала, она смахнула слезу, успевшую-таки выползти на щеку, мельком улыбнулась сама себе. Ничего, мать. Что сделаешь, раз ты есть мать? Давай, неси свое красное знамя. Оно у тебя тоже, между прочим, радостное. Потому что каждому – свое…

* * *

На работу в понедельник Женя опоздала. Позволила себе такое маленькое удовольствие – лишних полчаса в постели поваляться. А что? Раз зарплату задерживают, то и она тоже поведет себя адекватным образом. Хотя никто, если честно, ее мстительной адекватности в это утро не заметил. На фирме их были заведены порядки вольные, очень даже демократические. То есть сиди здесь ровно столько, сколько надо, но чтоб работу свою хорошо сделал. Если ты умный и быстро справляешься – честь тебе и хвала. Сделал дело – гуляй. А если не справляешься – тоже твои проблемы, хоть всю ночь тогда сиди за компьютером. Женя как раз и была из тех, из быстро справляющихся. Везде у нее был и в бумагах порядок, и на компьютерном экране каждая цифра экономическая свою строчку знала и вовремя из нужного файла выскакивала. Хорошо, хоть в этом повезло.

Рабочее место она делила еще с двумя девчонками-бухгалтершами. Хорошие девчонки, не вредные. Они подружились сразу как-то, сидели себе втроем, общаясь меж собой абсолютно вольготно, без ханжеского насильственно-должностного балагана-выканья. Обеих Жениных подружек-сослуживиц звали Олями. Одна была главным бухгалтером, и потому, как они меж собой шутейно порешили, взяла себе прерогативу остаться при своем законном имени. То есть звалась просто Олей. А другая была просто бухгалтером, и потому переименована была быстренько в Алену. А чаще всего сходила просто за Аленку по причине своего незрелого рабочего малолетства. Женю же девчонки звали на мальчишеский совсем манер – просто Жекой. Любили они и посплетничать, как всякие нормальные женщины, и промеж собой острым словцом перекинуться. Больше всего доставалось, конечно, Аленке. Поначалу она обижалась слегка, а потом ничего, освоилась, тоже стала зубки показывать. Оля же была дамой очень серьезной, и на людях старательно этот имидж поддерживала. Главный бухгалтер все-таки. Должность обязывает строго и холодно взирать на сотрудников через стекла стильных очков, носить модные офисные костюмчики и дорогую стрижку волосок к волоску. И не успела Женя в это утро поздороваться и сесть за свой рабочий стол, как по взглядам Оли и Аленки поняла – опять есть повод над ней, бедной, похихикать. Так, что же на этот раз? Ага, большая шоколадка в ящике стола обнаружилась… Понятно…

– Что, Жека, опять презент от хахеля своего получила? – насмешливо-снисходительно протянула Оля, не отрывая глаз от экрана компьютера. – Заходил он тут, Юрик твой, намедни, терся около стола… Чего он там подсунул? Опять шоколадку, что ль?

– Ага… – обреченно кивнула Женя. – Большую, файзеровскую.

– Ну, в своем репертуаре наш Юрий Григорич! Ты ему скажи – пусть лучше банку маринованных огурчиков принесет для разнообразия.

– Ой, да ну! Лучше уж шоколад пусть носит! – радостно подскочила на своем стуле Аленка. – Сейчас, значит, чай пить будем! Оль, чайник включать?

– Включай… – разрешила ей Оля, все еще напряженно вглядываясь в экран. – Сейчас попьем, я только закончу вот тут…

Вскоре они дружно уселись за столиком в углу, довольные и дружбой, и офисным ютом, и перепавшей им к чаю шоколадкой. Правда, последнее обстоятельство обрадовало только Олю с Аленкой – Женя совсем ему не рада была. Наоборот, один только вид разломанного и разбросанного по фольге презента вызывал стойкое раздражение. Ну зачем, зачем он это делает, господи? Как не понимает человек, что ей это неприятно все.

– Ладно, не злись, Ковалева. Чего такую кислую мину состроила? Не лимон же тебе подарили, а вкусную шоколадку… – откинулась на спинку стула, держа чашку в руке, Оля. – Радуйся давай.

– Чему тут радоваться-то? – махнула в ее сторону рукой Женя. – Сама ж понимаешь, что нечему. Знаешь, как неприятно? Ты человека в дверь гонишь, а он в окно лезет.

– Да, Юрий Григорьевич, он такой… настырный очень, – поддержала интересный разговор и Аленка. – Его если и в окно выгонишь, все равно не отстанет. Влюбился он в тебя сильно, Жека.

– Да ладно, влюбился. Понимала б чего, – усмехнувшись, тихо проговорила Оля. – Если бы просто влюбился. Тут другое, Ален. Тут мужское самолюбие задето, понимаешь? Самолюбие человека маленького, собою ничем особенным не примечательного. Это как бомба замедленного действия – все равно рванет когда-нибудь. Так что лучше смирись, Жека. Ничего тебе, похоже, и не остается, как всю оставшуюся жизнь Юриковы шоколадки из его рук кушать.

– Да ну тебя, Оль! И так тошно, и без шуток твоих.

Женя замолчала сердито, грея пальцы о теплую кружку, изо всех сил пытаясь подавить растущее внутри раздражение. Ну вот за что, за что ей все это? Почему именно она попала в поле Юрикова несчастного вожделения? Почему именно на нее запал он с первого же дня, как она в этих стенах появилась? Нет, он, конечно, не набросился на нее тогда так уж безоглядно со своими ухаживаниями – он тогда лишь издалека за ней наблюдал. Тоскливо, тайно и тревожно. Правда, она сразу эту его вожделенную тоску-тревожность будто кожей прочувствовала, вздрагивала ни с того ни с сего и оборачивалась. И натыкалась на Юриков взгляд – горячий, грустный, безысходный. Прям желтый и пустынный какой-то. И везде ее этот взгляд преследовал, как навязчивый глазок телекамеры. Просвечивал насквозь, как рентгеном. Не из легких, между прочим, это положеньице – под лучом такого взгляда ходить. Никакой тебе личной свободы не получается, когда за тобой такая вот слежка идет. Та еще пытка китайская.

Хотя, как выяснилось, и не одна она тогда эти Юриковы взгляды приметила. Как там бабушка говорила? Ты и сам себя еще не ведаешь, а деревня уж все про тебя знает? Так оно и есть, наверное. В общем, стали они постепенно на фирме объектом беззлобных насмешек – все, кому не лень, хихикали слегка над этой ситуацией. Оля, например, могла совершенно серьезно заявить уборщице тете Соне, чтоб та поосторожничала, прежде чем бумагу из Жениной урны выбрасывать – а вдруг там Юрик невзначай затаился? И Аленка могла вскрикнуть испуганно, обнаружив в своем компьютере вирус, и тут же прокомментировать его появление тем, что это, наверное, и не вирус вовсе, а это Юрий Григорич Караваев так хорошо вирусом прикинулся, чтоб в Женин компьютер попасть, да к ней забрел по ошибке. Изгалялись, в общем, кто во что горазд. Хотя Юрик тогда и близко даже к Жене не подходил. Она и сама его не подпускала, то есть повода никакого для близкого и панибратского к ней подхода не давала. Смотрела сердито и строго, как сильно честная и замужняя. Она поначалу действительно в таких и числилась – сильно строгих и замужних. Так уж вышло. Пришлось немного приврать на собеседовании, когда сюда на работу устраивалась, что она, мол, дама исключительно из таких, исключительно из ряда женщин положительных и устойчиво-семейных. Она б и не врала, конечно, но так само собой вышло.

– …А вы, Евгения, надеюсь, замужем? – огорошил ее последним вопросом того собеседования будущий шеф, Петр Алексеевич. Очень сильно огорошил, потому что сам вопрос уже таким образом прозвучал, что признайся она сейчас в своей женской незамужности, и не видать ей этого места, как своих ушей.

– Д-д-а… – неуверенно подтвердила Женя, скромно потупив глаза. Потом, собравшись, снова вскинула их на потенциального и довольно симпатичного шефа, проговорила уже смелее: – Да! Конечно, я замужем.

– Ну, слава богу! А то, знаете, не люблю я как-то одиноких баб с их этими вечно рыскающими по мужикам глазами. Смотрят всегда, будто тебя под себя подстраивают. Да и работать им некогда – они ж в вечном творческом поиске находятся. Шарят и шарят по Интернету да по сайтам знакомств. Так и денег на них не напасешься.

– Нет, я не шарю… – замотала головой Женя, скромно улыбнувшись.