Привычка жить

Дальше уже следовала развязка спектакля. И в театральном, и в буквальном смысле. Дрожащими руками Оксанка развязала на талии шубный пояс, безысходно повела плечами, небрежно скинула меховую красоту Жене на руки и с размаху упала в кресло – страдать. Страдала она очень убедительно – пустым взглядом, гордо вы тянутой шеей и губами скобочкой. То есть изо всех сил будто сдерживала слезы. По сценарию в этот момент Гоги должен был соскочить с дивана и увести Женю вместе с шубой на кухню – производить процесс купли-продажи шубки для приютившей его прекрасной блондинки.

Он и встал. И повел. А куда было бедному Гоги деваться? Талантливое лицедейство – оно и не таких в нем неискушенных с ума может свести. Тем более по заранее продуманному сценарию. Теперь уж Женя должна была свою роль правильно сыграть. И не переборщить, не дай бог. Иначе Гогиного всплеска страсти пополам с благородством надолго не хватит. Они вещи очень тонкие, можно даже сказать, весьма ненадежные, эти мимолетные мужские страсть и благородство. Вот сейчас, в эту секунду, они есть, а в следующую глянь – уже и порхнули, как легкие птички с ветки. А сейчас птички как раз сидят, чирикают беззаботно и не чуют ничего… Так-так… Сейчас Гоги скажет – можно вас на минуточку, женщина…

– Можно вас на минуточку, женщина? – послушно произнес Гоги, показывая глазами на дверь кухни. – Очень поговорить хочу…

– Что ж, пойдемте, поговорим, – будто бы равнодушно пожала плечами Женя. – Раз просите, отчего ж не поговорить…

– И сколько ты хочешь за свою шубу? – сразу деловито перешел на «ты» Гоги, садясь на кухонный стульчик и заботливо запахивая на волосатых ногах короткий махровый халат. – Только сразу предупреждаю – разумную цену называй. Иначе разговора не состоится. Поняла, женщина?

– Ну… Вообще, я думала за нее две тысячи долларов получить… – робко взглянула на него Женя.

– Сколько? Сколько? Две тысячи? Я не ослышался? Ты что, женщина, меня за тупого лоха держишь, или как? Думай, что говоришь…

– Да я ее за четыре тысячи в магазине покупала! Вы что!

– Когда покупала? Десять лет назад?

– Нет, не десять… Да вы только потрогайте, какой мех! Это очень качественная норка! И сама шуба эксклюзивная… Вы посмотрите, как цвета шикарно подобраны – черный с переливом желтого и оранжевого! Ни у кого такой больше нет, честное слово! По крайней мере, я точно такой второй не видела. А главное – ничего ей не сделалось. Посмотрите, она как новая!

– Ты что, женщина? Ты учить меня сейчас будешь, что ли, какая вещь какую реальную цену имеет? Ты разве не знаешь, что вещь новая и вещь как новая – две очень большие разницы?

– Почему? Знаю. Потому и прошу не четыре тысячи, а всего лишь половину. С учетом амортизационного износа.

– Э-э-э, грамотная какая… Убери свою грамоту куда подальше сейчас, слушай… Даю тебе тысячу, и будь счастлива…

– Как это – тысячу? Всего? Но это же мало… То есть несправедливо…

– А тебе надо, чтоб еще и справедливо было? – обидно хохотнул Гоги, хлопнув себя по плотным толстым ляжкам. – Ну ты даешь, женщина… В общем, тысяча, и разговор закончен. Это хорошая цена. И не говори больше ничего. А то вообще ничего не получишь.

Слишком уж твердо произнес последние слова Гоги, чтоб Женя ему не поверила. И впрямь – скажет еще слово, и действительно ничего не получит. А куда она еще продавать свою шубу пойдет? Некуда ей идти. Завтра за Максимкин зимний лагерь платить надо. А Оксанка на свои кровные точно не разорится. Нет, надо соглашаться, конечно. Да и прав Гоги: вещь новая и вещь как новая – две большие разницы…

– Ну хорошо, – грустно вздохнула Женя, махнув рукой. – Тысячу так тысячу. Уступаю вам, Гоги. Из уважения. Чувствую, с вами и не поспоришь. Сразу видно – деловой вы человек. Только, может, это… Ну… Вы эту тысячу хотя бы в еврах посчитаете? А, Гоги? Понимаете, мне очень сейчас деньги нужны…

– А кому они сейчас не нужны, женщина? – улыбнувшись довольно навстречу ее комплиментам и покладистости, проговорил Гоги. – Знаешь ты хоть одного человека, которому сейчас деньги не нужны? Ладно, в еврах так в еврах. Сейчас отдам…

Вальяжно поднявшись со стула и потянув из Жениных рук шубу, он важно пронес через коридорчик свое круглое пузо и, войдя в комнату к страдающей в кресле Оксанке, произнес победно и снисходительно:

– Пляши! Купил я тебе эту шубу!

Опершись плечом о дверной косяк и скрестив руки на груди, Женя с удовольствием приготовилась досмотреть это придуманное Оксанкой кино, эту немудреную и по-женски любительскую мелодраму, подошедшую, наконец, по всем законам жанра к своему счастливо-сопливому финалу – пора вздохнуть, утереть слезу, а титры можно и не читать… Вот Оксанка, выпрыгнув тигрицей из кресла и схватив ее шубу в охапку, лобызает своего благодетеля в блестящую смуглую лысину, вот снова напяливает ее на себя вожделенно, вот прыгает-вертится вокруг него в страстной пляске довольства этой прекрасной жизнью. Молодец, конечно. Наверное, так и надо жить. Сегодня, сейчас и радуясь. Жаль, что она, Женя, так не умеет. Вот Оксанка умеет, а она – нет. А может, и хорошо, что не умеет. Чтоб с таким вот Гоги, да в постель… Нет уж. Увольте. Тут уж каждому свое, как говорится. У каждого и радости свои, и комплексы тоже свои. Да и проблемы денежные…

Получив из рук Гоги пачечку тысячных бумажек, Женя торопливо распрощалась и поспешила ретироваться из Оксанкиного любовного гнездышка, гонимая в спину нетерпеливым Гогином взглядом. Оно и понятно – надо ж ему компенсацию получить побыстрее за проявленные только что меценатскую щедрость и мужицкое благородство. Не просто же так эти блага он на Оксанкину блондинистую голову должен сыпать. Если каждому – свое, то и Гоги свое отдайте, раз так положено. Дома, плюхнувшись на диван и положив перед собой на столике зеленовато-голубую пачечку, Женя совсем уж было навострилась поплакать немного по невозвратно сгинувшей красивой одежке, но не успела – дверной требовательный звонок быстро поднял ее с места. Кто-то из детей пришел. Что ж, и хорошо. А главное – вовремя. Вот она, возможность сменить горечь утраты на радость в детских глазах. Будут теперь и лагерь зимний, и наряды, и стол новогодний. Лишь бы хватило на все… Проходя мимо зеркала, она смахнула худосочную слезу, успевшую таки выползти на щеку, мельком улыбнулась сама себе. Ничего, что сделаешь, раз ты есть мать? Давай неси свое красное знамя. Оно у тебя тоже, между прочим, радостное. Потому что каждому – свое…

На работу в понедельник Женя опоздала. Позволила себе такое маленькое удовольствие – лишних полчаса в постели поваляться. А что? Раз зарплату задерживают, то и она тоже поведет себя адекватным образом… Хотя никто, если честно, ее мстительной адекватности в это утро не заметил. На фирме их были заведены порядки очень даже демократические – сиди здесь ровно столько, сколько надо, но чтоб работу свою хорошо сделал. Если ты умный и быстро справляешься – честь тебе и хвала. Сделал дело – гуляй. А если не справляешься – тоже твои проблемы, хоть всю ночь тогда сиди за компьютером. Женя была как раз из справляющихся. Везде у нее был и в бумагах порядок, и на компьютерном экране каждая цифра свою строчку знала и вовремя из нужного файла выскакивала. Хорошо, хоть в этом повезло.

Рабочее место она делила еще с двумя девчонками-бухгалтершами. Хорошие девчонки, не вредные. Они подружились сразу, сидели себе втроем, общаясь меж собой абсолютно вольготно, без ханжеского насильственно-должностного балагана-выканья. Обеих Жениных подружек-сослуживиц звали Олями. Одна была главным бухгалтером и потому, как они между собой решили, взяла себе прерогативу остаться при своем законном имени, то есть звалась Олей. А другая была просто бухгалтером и потому была быстренько переименована в Алену. А чаще всего сходила просто за Аленку по причине своего незрелого рабочего малолетства. Женю же девчонки звали на мальчишеский совсем манер – Жекой. Любили они и взахлеб посплетничать, как всякие нормальные женщины, и острым словцом перекинуться. Больше всего доставалось, конечно, Аленке. Поначалу она обижалась, а потом ничего, освоилась, тоже стала зубки показывать. Оля же была дамой очень серьезной и на людях старательно этот имидж поддерживала. Главный бухгалтер все-таки. Должность обязывает строго и холодно взирать на сотрудников через стекла стильных очков, носить модные офисные костюмчики и дорогую стрижку волосок к волоску. И не успела Женя в это утро поздороваться и сесть за свой рабочий стол, как по взглядам Оли и Аленки поняла – опять есть повод над ней, бедной, похихикать. Так, что же на этот раз? Ага, большая шоколадка в ящике стола обнаружилась… Понятно…

– Что, Жека, опять презент от хахаля своего получила? – насмешливо-снисходительно протянула Оля, не отрывая глаз от экрана компьютера. – Заходил тут Юрик твой намедни, терся около стола… Чего он там подсунул? Опять шоколадку, что ль?

– Ага… – обреченно согласилась Женя. – Большую, файзеровскую…

– Ну, в своем репертуаре наш Юрий Григорич! Ты ему скажи – пусть лучше банку маринованных огурчиков принесет для разнообразия…

– Ой, да ну! Лучше уж шоколад пусть носит! – радостно подскочила на своем стуле Аленка. – Сейчас чай пить будем! Оль, чайник включать?

– Включай… – разрешила ей Оля, все еще напряженно вглядываясь в экран. – Сейчас попьем, я только закончу вот тут…

Вскоре они дружно уселись за столиком в углу, довольные и дружбой, и офисным уютом, и перепавшей им к чаю шоколадкой. Правда, последнее обстоятельство обрадовало только Олю с Аленкой – Женя совсем ему не рада была. Наоборот, один только вид разломанного и разбросанного по фольге презента вызывал стойкое раздражение. Ну зачем, зачем он это делает, господи? Как не понимает человек, что ей неприятно это все…

– Ладно, не злись, Ковалева. Чего такую кислую мину состроила? Не лимон же тебе подарили, а вкусную шоколадку… – откинулась на спинку стула, держа чашку в руках, Оля. – Радуйся давай!

– Чему тут радоваться-то? – махнула рукой Женя. – Сама ж понимаешь, что нечему. Знаешь, как неприятно? Ты человека в дверь гонишь, а он в окно лезет…

– Да, Юрий Григорьевич, он такой… настырный очень, – поддержала интересный разговор и Аленка. – Его если и в окно выгонишь, все равно не отстанет. Влюбился он в тебя, Жека…

– Да ладно, влюбился… Понимала б чего… – усмехнувшись, тихо проговорила Оля. – Если бы просто влюбился… Тут другое, Ален. Тут мужское самолюбие задето, понимаешь? Самолюбие человека маленького, ничем особенным не примечательного… Это как бомба замедленного действия – все равно рванет когда-нибудь. Так что лучше смирись, Жека. Ничего тебе, похоже, и не остается, как всю оставшуюся жизнь Юриковы шоколадки из его рук кушать…

– Да ну тебя, Оль! И без шуток твоих тошно…

Женя замолчала сердито, грея пальцы о теплую кружку, изо всех сил пытаясь подавить растущее внутри раздражение. Ну вот за что, за что ей все это? Почему именно она попала в поле Юрикова несчастного вожделения? Почему именно на нее запал он с первого же дня, как она в этих стенах появилась? Нет, он, конечно, не набросился на нее тогда так уж безоглядно со своими ухаживаниями – лишь издалека за ней наблюдал. Тоскливо, тайно и тревожно. Правда, она сразу вожделенную его тоску-тревожность будто кожей прочувствовала, вздрагивала ни с того ни с сего и оборачивалась. И натыкалась на Юриков взгляд – горячий, грустный, потенциально безысходный. Прямо желтый и пустынный какой-то. И везде ее этот взгляд преследовал, как навязчивый глазок телекамеры. Протыкал насквозь, точно рентгеном. Не из легких, между прочим, это положеньице – под лучом такого взгляда ходить. Никакой тебе личной пространственной свободы не получается, когда за тобой такая вот слежка идет. Та еще пытка китайская…

Как выяснилось, не одна она тогда эти Юриковы взгляды приметила. Как там бабушка говорила? Ты и сам себя еще не ведаешь, а деревня уж все про тебя знает. Так оно и есть, наверное.

В общем, стали они постепенно на фирме объектом беззлобных насмешек – все, кому не лень, хихикали слегка над этой ситуацией. Оля, например, могла совершенно серьезно заявить уборщице тете Соне, чтоб та поосторожничала, прежде чем бумагу из Жениной урны выбрасывать – а вдруг там Юрик невзначай затаился? И Аленка могла вскрикнуть испуганно, обнаружив в своем компьютере вирус, и тут же прокомментировать его появление тем, что это, наверное, и не вирус вовсе, а Юрий Григорич Караваев вирусом прикинулся, чтоб в Женин компьютер попасть, да к ней забрел по ошибке… Изгалялись, в общем, кто во что горазд. Хотя Юрик тогда и близко к Жене не подходил. Она и сама его не подпускала, то есть повода никого для близкого и панибратского к себе подхода не давала. Смотрела сердито и строго, как сильно честная и замужняя. Она поначалу действительно в таких и числилась – сильно строгих и замужних. Так уж вышло. Пришлось немного приврать на собеседовании, когда сюда на работу устраивалась, что она, мол, дама исключительно из ряда женщин положительных и устойчиво-семейных. Она б и не врала, конечно, но так само собой вышло…

– …А вы, Евгения, надеюсь, замужем? – огорошил ее последним вопросом того собеседования будущий шеф, Петр Алексеевич. Очень сильно огорошил, потому как сам вопрос уже таким образом прозвучал, что, признайся она сейчас в своей незамужности, не видать ей этого места, как своих ушей…

– Д-д-а… – неуверенно подтвердила Женя, скромно потупив взгляд. Потом, собравшись, снова вскинула их на потенциального и довольно симпатичного шефа, проговорила уже смелее: – Да! Конечно, я замужем…

– Ну, слава богу! А то, знаете, не люблю я одиноких баб с вечно рыскающими по мужикам глазами. Смотрят всегда, будто тебя под себя подстраивают. Да и работать им некогда – они ж в вечном творческом поиске находятся. Шарят и шарят по Интернету да по сайтам знакомств… Так и денег на них не напасешься!

– Нет, я не шарю… – замотала головой Женя, скромно улыбнувшись.

– Да. Я уже понял. Ну что ж, давайте поработаем, Евгения…

Женя, выйдя на улицу после этого собеседования, даже закомплексовала немного по поводу своего вранья, а потом быстренько успокоилась. Потому что получалось – формально она и не соврала вовсе. На тот момент они с Игорем еще состояли в официально-бумажном браке, до процесса бракоразводного не добрались. Главной теперь ее задачей было тайны своего бабского одиночества никак не раскрыть, то есть быть той самой – устойчиво замужней, которая глазами по мужикам попусту не рыскает, по интернетским сайтам не шарит… Решила она тогда скрывать свое неофициальное, но полностью незамужнее положение до последнего. Выхода-то у нее не было. А раз не было, и вести себя следовало соответственно своему вранью. Я, знаете ли, ребята, не такая. Я дама замужняя и очень даже серьезная. И вообще – мне работа важнее. И даже не подходите ко мне с глупостями всякими. А таланты актерские в этом деле были ей совсем без надобности. Она и в бывшем, самом что ни на есть натуральном своем замужестве такой была, недоступной для флирта.

А потом все рухнуло в одночасье – Игорь официальный развод затеял. Поначалу она побарахталась еще, конечно, чтоб скрыть этот факт от общественности, но разве такое скроешь? Такие факты особое свойство имеют – чем больше их скрыть стремишься, тем резвее они изо всех щелей выползают. Из телефонных переговоров с мужем, например. Из загнанных глаз, исподтишка взирающих на вроде бы уткнувшихся в свои компьютеры коллег, – слышали, о чем они с мужем речь ведут, иль нет? Или из иезуитской мужниной бесцеремонности, когда он через офисную секретаршу передает сведения о месте и времени судебного рассмотрения своего бракоразводно-вероломного иска. Да мало ли…

В общем, неприкаянность ее в этом вопросе вышла наружу во всем своем тягостном безобразии – в сочувствующих в ее сторону взглядах сослуживиц и сослуживцев, в шепотках за спиной, в искренних и не очень искренних словах поддержки, что, по сути своей, отвратительно равнозначно. Ох уж эта искренняя и не очень искренняя поддержка, способная вогнать точно гвоздь в доску, по самую шляпку, любую нервно переживающую свою семейную драму женщину. И без нее – никак. Потому что не объяснишь же людям, что выслушивать их искренние слова поддержки – настоящая пытка. А что делать – приходилось терпеть. И улыбаться благодарно – спасибо, мол, за вашу душевность, будь она трижды неладна. Спасибо, что напомнили лишний раз о временной моей женской ущербности…

Именно это проклятое чувство ущербности и толкнуло ее в то тяжелое время к Юрику, который тут же и легализовался, и вышагнул смело вперед из тени тайных своих страданий. Прямо на глазах это его смелое преображение произошло. Можно сказать, под рукоплескание общественности. Долой, долой, мол, Юрик, всякие там униженные да тревожно-безысходные тайные взгляды, путь завоевания теперь открыт. Давай шашку наголо – и вперед, пока почва женской ущербности новой травой не поросла. Самое место, самое время.

Да. Наверное, все так. И место, и время для Юриковых по Жене страданий оказались подходящими. Женя и сама не поняла толком, как это все у них тогда получилось – катастрофически скоропалительно. Когда оконное стекло ветром разбивается, его же быстренько заткнуть хочется, не важно чем – подушкой, например. Вот Юрик и стал для нее такой подушкой. Потому что надо было посещать бракоразводный процесс, потому что надо было смотреть в холодные и ставшие в одночасье чужими глаза Игоря. И было это ужасно. Зло, холодно очень и страшно. Точно так же было ей страшно, когда умерла бабушка и она осталась совсем одна. Перепуганная восемнадцатилетняя девчонка в большой пустой квартире с шорохами ночных звуков. Тогда Игорь, можно сказать, пришел и спас ее, как герой прекрасный и благородный. Просто поднялся этажом выше из убогой однокомнатной квартирки, которую снимал в их доме два года уже и был знаком с нею, можно сказать, шапочно. Просто зашел, просто прижал ее, дрожащую от страха, к себе, просто остался и стал жить. Это потом уж случились у них и свадьба, и белая фата – все честь по чести. А сначала она просто ему поверила. Потому что больше некому было поверить. Потому что он был большой и теплый. И взрослый. И самостоятельный. Каменная стена, из-за которой можно изредка выглядывать в трудную жизнь и плевать на все ее страшные страхи. И снова за эту стену прятаться.

Вот и про Юрика ей так же подумалось – а почему нет?… Что ему – слабо стеной этой быть? Чем он ей не стена? Вон как восторженно-преданно на нее смотрит. И вообще – он добрый, тихий, заботливый и детей ее обязательно полюбит… Тем более, как выяснилось, своих у него нет. У него, оказывается, ничего в жизни нет, кроме вздорной да истеричной жены, которая срывала на Юрике каждодневное свое раздражение. Бедный Юрик. Бедный Йорик…

В порыве жалостливой за любовь к себе благодарности она его даже домой к себе пригласила под предлогом полку к стене прибить. И ужином вкусным накормила. И с детьми познакомила. И ночевать оставила. И даже переспала с перепугу. Перетерпела, вернее. С женского унижения разводом чего только не сделаешь! Потому что любое предательство делает человека немного испуганным. И слабым. А особенно предательство близкого человека. А особенно – легализованное предательство, выведенное на людское судилище в самом прямом, буквальном смысле этого слова. То есть оно, конечно, очень цивильно бракоразводным процессом называется, но по сути все равно – судилище. Стоит бедная женщина на нем по другую сторону баррикады и слушает, как недавний и очень близкий человек настоятельно просит судью побыстрее удовлетворить его бракоразводное заявление. Терпежу, мол, никакого уже у него не осталось. И каждое слово этого недавнего близкого прямиком в сердце летит, и лупит бедная женщина на него глаза, онемев от боли и ужаса. Кажется, вчера еще свой хлеб, и кров, и тайные помыслы с ним делила, а сегодня – раз! – и на тебе. Получай. Ну как, как тут слабой не будешь? Тут и не таких глупостей со страху да от обиды натворишь… Потом вдруг опомнишься, конечно, а дело-то уже сделано.