Зов Сирены
Уж тем более ночью.
Кстати, алкогольный сон, замешанный на отчаянии, похож на смерть. Ну, или на желание смерти. А как еще назвать состояние, когда любой звук извне вызывает досаду и болезненную тоску? И даже телефонные позывные… Ну что, что? Кому я нужен? Я ведь умер, нет меня…
– Да, слушаю…
– Дмитрий, это ты?
– Да, я, Игорь Владимирович. Здравствуйте.
– А что у тебя с голосом? Ты болен, что ли?
– Да… Да, я болен. Простудился, температура высокая.
– Понятно… А чего не позвонил, не предупредил? Мы еще вчера тебя потеряли. И сегодня с утра ребята телефоны оборвали, ты не отвечал. У тебя точно все в порядке, Дмитрий? Ну… кроме простуды? Уж больно голос у тебя странный, совсем убитый.
– Да, у меня все в порядке. Спасибо.
– Ладно, выздоравливай. Проектом пока Макс займется вплотную. Я тебе даю неделю, слышишь, Дмитрий? Нет, лучше две недели. Но у меня есть одно условие. Или просьба, не знаю… Расценивай как хочешь. В общем, или ты приходишь в прежнее деловое рабочее состояние, или… Или нам не по пути. Ты меня понял, надеюсь?
– Да, Игорь Владимирович, понял.
– Не обижаешься?
– Нет.
– Ну и ладно. Конечно, не хотелось бы с тобой расставаться. Просто у меня другого выхода нет.
– Я понял, понял.
– Ладно, лечись. Пока.
– До свидания…
И минуты не прошло – снова звонок. Мама… Митя прокашлялся на всякий случай, ответил, как самому показалось, довольно бодренько:
– Доброе утро, мам!
– Ну, наконец-то! Ты почему трубку не берешь? Отец тебе весь вечер звонил…
– Батарея разрядилась, я не увидел. Извини.
– А что у тебя с голосом? Ты болен? Или… Что с тобой, сынок? Тебе плохо?
– Да все в порядке, мам…
– А ты где сейчас? У Дениса? Извини, я вчера звонила твоей Вике… Просто ты весь день не отвечал на звонки, и я беспокоилась… И она мне сказала… В общем, неважно, что она мне сказала. Ты у Дениса, Мить, да?
– Да.
– Хорошо, сынок. Я сейчас приеду.
– Зачем? Не надо!
– Надо. Тем более я уже еду. Вернее, уже подъезжаю. У меня на сегодня учебных часов больше нет, только факультатив вечером. У вас продукты какие-то есть? Я суп успею сварить.
– Продукты? Не знаю, мам… Да не надо ничего… А который час?
– Половина пятого.
– Сколько?!
– Ладно, понятно. А продукты я куплю. Сейчас выйду из автобуса, зайду в супермаркет.
– Не надо ничего, мам…
– Ладно, через двадцать минут буду. Жди. – И она отключилась.
«Надо вставать, срочно приводить себя в мало-мальский порядок, – думал Митя. – Побриться, рожу холодной водой умыть, душ принять. Нет, на душ времени не хватит… Лучше убрать бардак на кухне, пустые бутылки спрятать. Хотя прячь не прячь… И без того все понятно. Боже, как стыдно-то! Особенно перед мамой! Выходит, он со вчерашнего утра в отключке? А в зеркале-то страх смотреть! Зеленая рожа похмельная…»
Анна, увидев сына, быстро сглотнула комок, подступивший к горлу. И улыбнулась как ни в чем не бывало. Протянула Мите пакеты, проговорила весело:
– Неси на кухню. Сейчас кормить тебя буду.
И выдохнула, когда он, повернувшись к ней спиной, побрел на кухню. Потом снова втянула в себя воздух… Да, так и есть. Пьянствовал сынок, причем основательно. Ни с чем не спутаешь этот прогорклый душок человеческого несчастья, упадка и слабости. Анне хотелось заплакать, выкрикнуть в спину Мите свою материнскую досаду… Но она сдержалась. Это было бы слишком просто. Слишком по-бабьи. Не для того она сюда ехала.
Встала у зеркала в прихожей, отрепетировала бодро-веселое выражение лица. И улыбку, обязательно улыбку!
Черт, ничего не получается. Лицо само едет вниз, губы дрожат, не слушают отдаваемых приказов к бодрости и веселью. Организм же актерскому ремеслу не обучен, от противного играть не умеет. А зря! Всякое умение хоть раз в жизни да пригождается!
– Надо еще раз попробовать, через силу, – велела себе Анна. – Вдохнуть, задержать дыхание, прогнать слезы из горла. В конце концов, мать ты или кто? Зачем тогда приперлась?
Вот так… И улыбка нормальная получилась. Пусть будет позитив, хоть и суррогатный.
– Мить, я куриный супчик сварю, ладно? Где у вас кастрюля? Ага… А разделочная доска? Может, пока бутерброд будешь? Я колбасы докторской купила и сыру!
– Нет, мам, не хочу. Да ты сядь, не суетись, пожалуйста, мне и без того страшно неловко… Скажи лучше, как папа себя чувствует?
– Да ничего, нормально.
– Нервничал вчера из‑за меня? Ну, что я на звонки не отвечал?
– Да, было дело. А сегодня утром до Дениса дозвонился и успокоился. Хотя из твоего Дениса тоже слова не вытянешь… Молчит как партизан или мычит что-то нечленораздельное. Ой, вчера нам еще Ксюша звонила…
– И что?
– Да все как обычно. Голос раздраженный, хамит…
– А чего хотела-то?
– Да ничего она не хотела, сынок. В смысле, ничего особенного, все то же самое. Ты же понимаешь, ей накопившуюся энергию обиды надо выплеснуть. Она еще долго будет на тебя обижена, очень долго…
– Понятно. А почему тебе-то звонит? На меня бы и выплескивала.
– Так ты ж на звонки вчера не отвечал.
– А… Но это же не значит, что тебе надо хамить.
– А кому? Я в данном случае сыграла роль приемника.
– Ладно, я потом с ней поговорю…
– Не надо. Она позже перезвонила, извинилась.
– А Майку на выходные отпустит?
– Да я просила, конечно… На что Ксюша ответила – пожалуйста, мол, но только в моем присутствии. И на нейтральной территории. Так что, может быть, в зоопарк пойдем в эти выходные… Будем там гулять – я, папа, Ксюша и Маечка. Все соблюдено, получается, и нейтральная территория, и присутствие. Можешь и ты приходить, если так. Придешь?
– Приду.
– Только без Вики, пожалуйста. Если Ксюша увидит… Представляю себе, что она устроит…
– Мам, не надо про Вику! Вообще не надо! Никогда! Пожалуйста!
– Хорошо, хорошо. Я поняла, сынок. Поняла… – произнесла Анна смиренно, тихо радуясь Митиной гневной эмоции. Пусть хоть что-то, лишь бы не эта энергия отчаяния, сдобренная запахом перегара.
Наверное, перебрала она с позитивным смирением. Слишком высокую ноту взяла. И пауза образовалась неловкая, нервная какая-то. И Митин вопрос прозвучал тоже нервно, с надрывом самоуничижения:
– Вот скажи мне, мам, только честно… Ты сейчас думаешь – я к ней все равно побегу, да? Подожду денька два-три, помучаюсь… И побегу, да? Ты ведь презираешь меня за это, правда? Я ведь слабак? Ну, если честно, мам?
– Нет, сынок. Почему я должна тебя презирать? Нет. И я знаю, что ты никогда не был слабым. Ты и сейчас не слабый. Просто… Просто тебе не повезло. И я уверена – ты сумеешь выскочить из всего этого… Рано или поздно. Сумеешь…
– Не плачь, мам.
– Я не плачу. Видишь, я лук режу.
– Давай лучше я.
– Нет, я сама. Буду резать лук и плакать. И вот что я тебе скажу, Митенька, сынок дорогой! Не занимайся-ка ты самобичеванием, вот что! История, в которую ты попал, она… Как бы тебе сказать… Более опасна, чем ты себе представляешь. Это со стороны легко рассуждать – мол, брось эту вздорную бабу, и все! Точно так же можно посоветовать утопающему – дыши глубже, греби руками и выплывешь! Да, посоветовать и дальше пойти. Еще и плечиком пожать в недоумении: чего этот утопающий, не слышит, что ли? Нет, сынок, не все так просто с этой Викой… Она сирена особенная…
– Кто? Сирена?
– Ну да… Помнишь, в греческой мифологии? Сирены, полудевы-полуптицы, хищные красавицы с головой и телом прекрасной женщины, с когтистыми лапками, с божественно-манящим голосом… А твоя Вика – она вообще Сирена с большой буквы. Не знаю, какой у нее голос, но природная энергетика точно манящая. Вернее, злобно приманивающая, пожирающая, гипнотическая… Да, именно так. Ей удалось тебя приманить и загипнотизировать. Ты ее добыча, Мить, она тебя никогда из своих когтистых лапок не выпустит, пока не наиграется, не выпьет все соки, не изведет до степени ненадобности. Да, никогда, если ты сам не предпримешь попыток. Тебе самому как-то спасаться надо, самому. Потому что, когда она тебя выпустит, это будет значить, что ты уже ни на что не годен. Самому надо… Кстати, мне вчера Лена Симонова звонила… Она считает, что на тебя сделан элементарный приворот. Ты же помнишь Лену, мою приятельницу? Она очень верит во все это… Сказала, надо тебя к знахарям вести. И даже договорилась с одной знахаркой, адрес мне дала… Ну, чего молчишь? Как ты на это смотришь?
– Да какой приворот, мам? Не говори ерунды. Даже странно от тебя слышать такое, ей-богу.
– А что? Хоть какое-то действие… Нельзя ждать у моря погоды. Ну, может, знахарки эти… Как правильно сказать-то, не знаю… Извини, что я об этом говорю, но… Хотя бы твою болезненную сексуальную зависимость снимут. Вика же тебя и на этом держит, согласись? Ведь любая сверхзависимость – своего рода болезнь, Мить…
– Мам, прекрати! Правда, не добивай меня, а?
Мне и без того тошно. Еще сопли мне подотри и на горшок отведи. Не ожидал от тебя…
– Ладно, прости. Я и впрямь не туда сунулась. Может, и туда, но именно я, как мать, не вправе… Прости! Я всего лишь пытаюсь вытащить тебя из этого ада.
– Да ничего. Я понимаю. Спасибо тебе, конечно, но… Лучше не надо. Я сам попал в этот ад, ни у кого совета и разрешения не спрашивал, значит, мне самому из него и выбираться надо. Если оттуда вообще можно выбраться. Да, сам зашел во врата…
– Хм! А ты, кстати, помнишь у Данте, что было написано на вратах ада? Расхожее такое выражение?
– Оставь надежду, всяк сюда входящий? Так, кажется?
– Да. Все правильно. А только у меня одна ученица есть, Варечка Тихонова… Способности у нее средненькие, но амбиции – будь здоров. Так вот, эта самая Варечка приспособила недавно эту фразу как эпиграф к сочинению. И знаешь, как она ее нечаянно интерпретировала?
– Как?
– Оставь одежду, всяк сюда входящий…
– Да, смешно.
– Ну, мы тоже в учительской потом веселились. Хорошее, мол, предостережение для ада – оставь одежду. Особенно для влюбленных мужчин годится. А теперь я думаю – зря веселились-то. Девочка не так уж и не права была…
– И все равно – смешно. Не более того.
– Ладно, не сердись, я больше не буду. Закроем эту тему.
– Да, закроем.
– Значит, в выходной точно придешь в зоопарк?
– Приду. Я по Майке жутко соскучился.
– И я… Вот и погуляем все вместе. Правда, боюсь, Ксюша твоего появления не одобрит. А может, наоборот, а? Может, тебе попробовать как-то помириться с ней? Вернуться в семью с покаянной головой. Перешибить свою болезнь новыми заботами, отработкой вины. Глядишь, в процессе и от наваждения своего избавишься.
– Нет, мам… Я бы рад, но не могу. Будто колючей проволокой душу скрутило. И каково будет Ксюхе со мной – таким? Нет… Это еще хуже… Получается, будто я ее использую в своих целях. Нет…
– Да я понимаю, сынок. Да, понимаю… А может, Вика и впрямь тебя приворожила? Сейчас, говорят, это модно, многие женщины к знахаркам ходят. Именно такого плана, как Вика, и ходят.
– Да перестань, мам… Решили ведь, что к этой теме не возвращаемся! Что мы ходим все по одному и тому же кругу? Да, я понимаю, ты хочешь мне помочь, но…
– Да, я очень хочу тебе помочь, сынок. И не перебивай, дай право на эмоцию. Да, разговаривать можно сколько угодно и кругами ходить сколько угодно, но в конечном итоге надо же все равно что-то делать, Мить. Не сидеть сиднем, не пить водку! Ну скажи, как тебе помочь, как? И почему именно ты, а не кто-то другой?.. Почему именно ты?.. Почему? Почему?
Анна вдруг испугалась, услышав истерические нотки в своем голосе. Повернулась от плиты, держа в руках доску с нарезанной для супа картошкой. Одна картофельная долька не удержалась, упала на пол, и Анна испуганно посмотрела себе под ноги. Потом – на сына…
Митя сидел на кухонном табурете, зажав ладони меж колен, покачивался едва заметно. Казалось, будто и не услышал никаких истерических ноток. И вообще, казалось, не воспринимал ничего, приходящего извне.
– Сынок… Ну что ты?.. Слышишь меня, Митенька?
Митя вздрогнул, поднял на мать мутные глаза, втянул голову в плечи. Подавленный. Униженный. Никакой.
Анна хотела было шагнуть к нему в порыве, но он ее опередил, выставил упреждающим жестом ладонь:
– Мам, не надо. Прошу тебя.
– Да что ты, сынок, я не… Я вот суп варю.
И отвернулась к плите. Сбросила в кастрюлю картошку, помешала ложкой варево, успела прийти в себя. И заговорила обыденно, стараясь, чтобы в голосе не присутствовало больше ни одной тоскливо-трагической нотки:
– Мить, ты вот что… Ты не драматизируй ситуацию уж совсем-то, не надо. Нет в ней для тебя ничего… унизительного. Так бывает в жизни, Мить. Ну, не повезло тебе, да… Кто проходил через эти адовы муки, тот знает… Я, например, прекрасно тебя понимаю и поэтому не сужу. Я ведь и сама…
– Что – сама? – тихо переспросил Митя. – Проходила через адовы муки?
– Да, представь себе, было дело по молодости. Потому и замуж долго не выходила. Меня эти адовы муки настигли, когда еще соплюшкой-студенткой была… Тот еще был мучитель. Твоя Вика по сравнению с ним – овца смиренная. Годами это тянулось, никак он меня не отпускал… Знаешь, как я страдала? Даже чуть руки на себя не наложила. Сама удивляюсь, каким чудом сумела институт закончить…
– А кто он был, мам?
– Да это неважно, Мить… Да и вспоминать не хочется, если честно. Так, человек один. Сейчас вспоминаю, пытаюсь сама себе объяснить эту больную любовь, и знаешь, не могу… Ну, да, он красивый был мужчина. Сильный, обаятельный. Как сейчас говорят – харизматичный. Повелевал мною как хотел. Разрешал себя любить. А уж как я любила… Как в песне, знаешь? По морозу босиком…
– А почему ты замуж за него не вышла, если так любила?
– Он был женат. И с женой разводиться не собирался. Зачем? Его и так все устраивало. Наоборот, рассказывал мне, какая у него хорошая жена, какие дети чудесные. А я слушала и страдала. И еще больше любила. А потом… А потом я забеременела. И он сказал – нет. Сказал, выбирай – или моя любовь, или ребенок. И я выбрала любовь. Проклинала себя, проклинала его, но ничего с собой поделать не могла. Я была в аду, Митя. И мне казалось, что я люблю, как и тебе сейчас кажется. Но это не любовь, нет… Все, что угодно, только не любовь.
– Даже не могу представить себе, мам…
Чтобы ты…
– Конечно, не можешь себе представить. Да если бы мне год назад про тебя сказали, что ты будешь в таком состоянии сидеть передо мной! Я бы тоже не поверила! И поэтому, Мить, повторюсь: мне ли не знать, как это все бывает. Как человек может взять и пропасть в больной любви на долгие годы.
– А ты на сколько лет пропала?
– На сколько… Да на десять лет почти. К тридцати я уж вся выпотрошенная была. Твой отец меня спас, когда… Ну, когда твоя мама умерла. Грех, наверное, такое говорить, мы с ней близкие подруги были. Да ты и сам помнишь, наверное, то время, что я тебе рассказываю!
– Да, помню… И маму помню, и тебя помню. Ты все время к нам приходила. А еще я помню, как вы с мамой закрывались на кухне, а потом выходили, и лица у вас были такие… У мамы грустное, а у тебя лицо было заплаканное. Ты брала меня на руки, прижимала к себе и снова плакала… И все время мне игрушки хорошие приносила. И я тебя ждал. Думал, ты моя вторая мама.
– Ага, точно. Я все время в доме у вас толклась, грела свою раненую душеньку около чужого семейного очага. Когда Оля умерла, ты, помню, вцепился в меня и не отпустил… И хорошо, что не отпустил. Иначе бы я пропала окончательно в адовых муках. Не смогла бы вырваться. Вы оба с отцом спасли меня, получается.
– Нет, это ты нас спасла.
– Ну… Значит, спасение было взаимным… Все сошлось в одной точке. Отец – вдовец безутешный, я птица раненая, без души, без полета, ты – сиротинушка синеглазый. Горе помножилось на горе, получилось для всех спасение. Так что, милый мой сынок, я, как никто, тебя понимаю. Трудно все это, но судьба всегда дает шанс. Я очень, очень хочу помочь тебе… И помогу! Обязательно придумаю что-нибудь! Если судьба не торопится с этим шансом, его надо просто придумать.
– Да что тут придумаешь, мам. Ничего не придумаешь.
– Ну, заладил! Очнись, Митя! Хватит ныть, ты же мужик! Я же знаю, какой ты сильный! Вон сейчас даже наркоманов вылечивают! А тут… От бабы зависимость! Ну не обидно ли, а? Ничего, сынок, ничего… Справимся… Я придумаю как! У меня даже одна мыслишка в голове вертится… Слушай, а если ты…
Анна не успела договорить – Митя вдруг выпрямил спину, свел к переносице брови, страдальчески напрягся лицом.
– Что, Мить?..
– Тихо, мам! Кажется, телефон… Погоди, я сейчас…
Подскочил со стула, рванул в спальню. Анна качнула головой, вздохнула грустно – да что ж это такое… Беда, беда! На глазах родной человек пропадает. И что тут сделаешь, что? Наверное, опять эта Сирена звонит. Зараза такая, убить мало…
Звонила не Сирена, звонил отец. Говорил сухо, не скрывая досады:
– Привет. Мать у тебя?
– Да, пап, здравствуй. Да, мама здесь.
– Понятно. Ты там не шибко ее расстраивай, ей вчера с сердцем плохо было. Скоро нас обоих в могилу сведешь. Хоть бы позвонил, прежде чем за бутылку хвататься. Так, мол, и так, не теряйте, я решил в запой уйти. Такой вот я сын хреновый и мужик слабый, по-другому с ситуацией справиться не умею.
– Прости меня, пап. Да, ты во всем прав. Прости.
– Да ладно! В последнее время только и можешь твердить как попугай – прости, прости… Дай матери трубку! Не хочу с тобой разговаривать…
Митя молча вернулся на кухню, сунул Анне в руки в телефон. Снова сел на кухонный хлипкий стульчик, втянул голову в плечи, зажал в коленях ладони. Подумал вдруг – странная какая поза. Противная. Чисто неврастеническая. Интересно, а дальше что? Клиника? Сумасшедший дом?
– Да, Паш, да… Поздно приеду… Я ему суп варю…
Голос матери слышался будто издалека, наплывал волнами.
– …Прекрати, Паш. Нет, потом у меня еще факультатив… А потом домой… Да не устала я нисколько, прекрасно себя чувствую! Нет, не сюсюкаю, мы просто беседуем… Ладно, ладно, не ворчи. Все, Паш, отключаюсь, у меня поджарка для супа горит!
Никакая поджарка у нее не горела. Анна нажала на кнопку отбоя, быстро глянула на Митю и, собравшись с духом, спросила в лоб:
– Опять от нее звонка ждешь, да? Уже по привычке? Не хочешь, а ждешь, правда?
Митя поморщился, дернул болезненно головой. Ничего не ответил.
– Слушай, а может, тебе разбить его к чертовой матери?
– Кого разбить, мам?
– Телефон… Шарахнуть об стену, чтобы мокрое место осталось…
– Хм…
– А что? Это хорошая мысль, между прочим! Хотя бы на какое-то время развязать узелок ожидания! Ведь ты ушел. Все на этом. Чего еще-то? Это ж мука мученическая – все время звонка ждать! Не хочешь и все равно ждешь! Сопротивляешься ожиданию и все время прислушиваешься – не звонит ли? Давай шарахнем телефоном об стенку, а?
Митя лишь вздохнул, отвернувшись к окну. Анна, не дождавшись ответа, безнадежно махнула рукой, подняла крышку с кастрюли, проговорила тихо:
– Да, ты прав… Так еще хуже. Разобьешь, а потом подскочишь и к ней помчишься. Но в принципе все равно мысль не так уж плоха, согласись? Надо ее обдумать… Слушай, а может, тебе уехать, а? Слышишь меня? Ну же, не молчи…
– Куда уехать? – спросил Митя автоматически, по-прежнему глядя в окно.
– Далеко уехать. Неважно куда. А телефон дома оставить! Выдернуть себя из обстоятельства, из этого заколдованного бега по одному и тому же кругу. А? Как тебе? Хорошая мысль… Я помню, наша физичка про себя что-то подобное рассказывала… Что якобы уехала куда-то, а телефон дома забыла. И, представляешь, вернулась другим человеком! Отдохнувшим от мобильных дружб и привязанностей, переосмыслившим свою жизнь… Давай ты куда-нибудь уедешь, а, Мить?
– Куда я уеду, мам? У меня проект на работе горит. Хотя о чем я… Похоже, накрылся мой проект. Сегодня шеф звонил, отправил меня в отпуск на две недели.
– Да? Ну, вот и замечательно! Значит, сам бог велел, надо ехать! Это судьба, Митя. Я ж говорю, судьба всегда шанс подкидывает, хочешь ты или нет.
– Да никуда я не поеду, мам, уймись!
– Ладно, ладно… По крайней мере, понятно теперь, откуда надо плясать… Ты вот что, сынок. Мне бежать пора, а ты за супом следи. Он покипит еще минут пять, потом с плиты снимешь. И поешь горячего, обязательно! Все, я опаздываю… Не провожай, дверь захлопну. Пока, сынок!
Митя слышал, как хлопнула дверь. Посидел еще немного, встал, шагнул к плите, автоматически проделал заданную задачу, как робот. Поднял крышку с кастрюли, понюхал… Пахло вкусно, сытно, только есть ему совсем не хотелось. Организм умер, не подавал признаков жизни.
Митя подошел к окну, глянул вниз… Невысоко, четвертый этаж. Хилый газон с нанесенными ветром желтыми листьями. Сумерки. Во дворе на детской площадке мамаши в кружок стоят, сплетни сплетничают, дети в песочнице ковыряются. Бабушки на скамейке свои беседы беседуют. Всюду нормальная, добрая жизнь. Вон и Дэн подкатил на своем «Вольво»… Сейчас поднимется…
Мите не хотелось общаться. Он подумал, что Дэн, наверное, презирает его, как и отец. И пить тоже не хотелось. Хотелось лечь, отвернуться к стене, притвориться спящим…
Митя и в самом деле уснул. Неожиданно крепко, будто душа того требовала. Может, она и впрямь требовала? Может, просто устала до невозможности. А может, сил набиралась, почуяв надежду на спасение. Душа все и всегда наперед чувствует…
И сон Мите виделся спокойный, из прежней жизни. Будто бы субботнее утро, и Ксюша стоит у плиты, сырники жарит. И солнце заглядывает в кухню сквозь желтую занавеску. И Майка хнычет над своей тарелкой с овсянкой – «не буду кашу, бутерброд с колбаской хочу…»
А потом во сне будто случилось что-то. Сначала солнца не стало. И Ксюша была уже не Ксюша. И будто он вглядывается в ее спину и понимает, кто это на самом деле… Конечно же, Вика. Это ее нервная худая спина, ее черные как вороново крыло волосы. Душа замерла от несоответствия, съежилась досадой. Потому что не могла Вика стоять у плиты и ловко переворачивать на сковороде сырники, да еще и в Ксюшином халатике… Да, нет у Вики в доме халатиков, есть только кимоно, которое по цвету к туфлям не подходит…
Митя проснулся в холодном поту, сел на постели, с силой потер ладонями лицо и подумал: черт, приснится же такое. Когда себя выпивкой убьешь, хоть сны не снятся, проваливаешься в темноту, и все. Митя тряхнул головой, прогоняя остатки сна, открыл глаза. Темно в комнате. Еще ночь, что ли?
Нащупал на тумбочке часы, глянул… Ага, половина пятого. Выходит, уже не ночь, но и утро еще не полноценное. Ни то ни се. И сна – ни в одном глазу. Сам виноват, не надо было так рано спать заваливаться.
Он снова лег и стал слушать, как поют птицы за окном. Красиво. Но Дэн в гостиной на диване громко храпел, и храп заглушал пение птиц. В комнате быстро светлело, а воздух был нежный, прохладный… Мите подумалось почему-то – как хочется жить… Нормально жить, радоваться утреннему пению птиц, розовому рассветному небу, вкусному воздуху ранней осени. С чистой душой жить, без всякой мутной зависимости. Не думать о любимой женщине с болью. Не ощущать постоянно – и тоже с болью! – ее незримого присутствия рядом. Ее лица, глаз, волос, гибкого змеиного тела… Вика, Вика, отпусти меня. Отпусти…
Сквозь дрему Митя услышал собственный стон, снова открыл глаза. За окном было совсем светло, пение птиц сменилось утренними звуками города, шелестом шин по асфальту, собачьим лаем, скрипом открываемой подъездной двери. Все нормальные люди на работу идут… А он, стало быть, в отпуске. Как там шеф давеча выразился? Или ты приходишь в прежнее деловое, рабочее состояние, или нам не по пути.
Надо же, а раньше и не думал ни про какое свое состояние. Просто жил, просто работал с удовольствием. Но, как оказалось, из него, из этого состояния, можно выскочить на раз-два, а обратно так просто уже не вернешься. И зря говорят, что работа спасает от всякого уныния. Ни черта не спасает. Потому что унылые работе не нужны, она их сбрасывает с себя, как лишний балласт… Сам спасайся, если хочешь.
На тумбочке ожил телефон, и Митя сел на кровати, быстро глянул на дисплей. Мама. Ну да, мама. Неужели надеялся, что шеф снова станет звонить? Извини, мол, Дмитрий, я передумал? Буду тебя спасать от уныния, потому что мне больше делать нечего? Пусть проект горит синим пламенем, главное – человеколюбие проявить?
– Да, мам, слушаю.
– Доброе утро, сынок. Чего вздыхаешь? Я тебя разбудила, наверное?
– Доброе утро. Нет, я не сплю.
– Вот и хорошо. А я с утра решила тебе позвонить, потом в школе закручусь, некогда будет… Митя, я все придумала! Я вчера позвонила нашей Танечке и все узнала! Устроила ей допрос с пристрастием!
– Погоди, мам… Какой Танечке? Ты о чем?
– Ну, Танечка, наша учительница физики… Я же рассказывала тебе вчера! Та, которая без телефона уезжала! Помнишь? Так вот, Мить, это действительно работает. Это наш с тобой выход! Ну, или хотя бы шанс! Надо тебе срочно купить горящую путевку и улететь куда-нибудь. А телефон выбросить к чертям собачьим! Взять и переместить себя из одного безвыходного положения в другое, из психики в физику! Свернуть голову этому изматывающему ожиданию! Представь себе – ты далеко, ты не зависишь от звонка, потому что его не может быть априори… Все, надо ехать, Мить!