Знак Нефертити

Этим же вечером она напилась. Достала из бара непочатую бутылку «Абсолюта» – два года стояла нетронутой, как сувенир из «дьюти фри» после какой-то поездки. Наливала в стакан, глотала жадно, как воду. И все казалось, что спасительный хмель не берет – организм категорически не желал отключаться. Всю бутылку в себя влила – литровую... Потом вдарило по мозгам – сразу, как обухом топора. Не помнила, как оказалась в постели. В ней и провела всю субботу, страдая жестокой лихорадкой и через невыносимую головную боль удивляясь – как это люди пьют? Это какая же мука из мук и уж никак на спасительный обморок не похоже...

А сегодня, в воскресное, стало быть, утро, пришлось вставать. И жить. Вот и душ приняла. И даже себя в зеркале рассмотрела – по привычке...

– Мам, ты уже все?

Антон поскребся в дверь ванной – было слышно, как он нетерпеливо переступает с ноги на ногу.

– Сейчас... Минуту еще. Подождешь, не описаешься.

– Да мне быстрее надо, я тороплюсь, мам!

Накинула на себя халат, обвязала голову полотенцем, привычно соорудив из него высокий тюрбан. Вышагнула из ванной, и он тут же гибко просочился у нее за спиной, рывком захлопнул дверь.

– Тебе омлет сделать или глазунью? – спросила громко, направляясь в сторону кухни.

– Да мне все равно... – расслышалось сквозь шум льющейся из крана воды.

Ну, все равно, так все равно. Значит, глазунью. С омлетом хлопот больше. О, а на кухне-то – глаза бы не видели... Полная раковина грязной посуды, сухие хлебные крошки на столе, капли от кетчупа, как кровь... Ну да, все правильно. Антошенька никогда не удосужится за собой убрать, у Антошеньки мама есть. Хорошо тут вчера похозяйничал, пока она в похмельном отравленном забытьи валялась... Нет, надо отдать должное, заглядывал он в спальню, интересовался, что с ней. И даже таблетку от головной боли предлагал принести. Хороший сынок, заботливый. Лучше бы посуду за собой помыл. А вечером, видать, смылся под шумок. Вернее, под ее убитое дремучее состояние.

Так... Посуду – потом. А сейчас – кофе. Наикрепчайший, в большую кружку, с лимоном. Да – и яичницу...

Хлопнула дверь ванной, и вот он, сынок, нарисовался в проеме кухни. Крепкий, ладненький, румянец во всю щеку, попка-орешек в черных трусах-боксерах.

– Садись, завтракай... Мог бы вчера и посуду помыть, между прочим.

– Да я не успел, мам...

– А чем, интересно, так занят был?

– Гулял...

– Ну, понятно. И во сколько домой пришел?

– В двенадцать.

– Не ври! Когда это ты со своих гулянок в двенадцать возвращался? Опять, наверное, с Димкой всю ночь по клубам зажигали?

– Нет, не зажигали.

– Да? А отчего так?

– Материальные трудности, мам. Денег нет.

– Это что, намек? Раскрывай, матушка, кошелек, мне погулять не на что?

– Да ничего я такого... Ты спросила, я ответил, вот и все. Ничего мне не надо, если ты так вопрос ставишь.

– Как я ставлю вопрос?

– Да ладно, мам... Все, закрыли тему.

– Антон! Ты как с матерью разговариваешь?

– А как я разговариваю?!

– Нагло, вот как!

– Ну, мам... Не заводись, прошу тебя.

– Это я? Я завожусь?

– Ну, мам...

– Ага – мам! Тебе же без толку объяснять – что в лоб, что по лбу!

– Это ты про деньги, что ли?

– Нет, не про деньги! Ночами бог знает что в городе делается, кругом один криминал! Сколько раз тебе говорила – сведешь мать в могилу...

Сказала, и задохнулась от страшного слова, невзначай выброшенного в пространство. Будто струна внутри лопнула, прошлась по телу вибрацией – дзинь-нь-нь...

Торопливо отвернулась к плите, зачем-то помешала ложкой набухающий в турке кофе. И оставалось-то две секунды, чтобы пенка до края поднялась... Вдохнула, выдохнула, осторожно напрягла память – а ведь и впрямь она, бывало, это выражение не уставала повторять – сведешь мать в могилу...

Нет, сейчас она к этим ночам-ожиданиям уже приспособилась как-то. Адаптировалась нервная система. А поначалу, когда вошли в юную жизнь сыночка эти ночные клубешники... Это был ад, кромешный ад.

Начинался ад где-то в районе половины первого – с кругов по квартире, с зажатым в ладони мобильником. Звонила через каждые полчаса – голос услышать. Если есть голос в трубке, пусть и немного психованный, значит, живой сыночек. А если нет... Если занудные гудки разрывают барабанную перепонку... Да еще этот мерзкий голос в конце: «Абонент не отвечает, перезвоните позже, пожалуйста!» Вот тут и начиналось настоящее сумасшествие. Душа выходила из тела, дергалась неприкаянностью, вилась по комнатам жгутом страха. И она за ней – жгутом. Как птица по веткам – из комнаты в комнату. И опять – телефонный клик, и опять – гудки и мерзкий вежливый голос...

Однажды он за всю ночь не ответил ни разу. Потом выяснилось – уехали в другой клуб, а телефон на стойке бара забыл. Она поначалу все кликала, кликала, и птицей с ветки на ветку прыгала, и злилась про себя, и ругалась – ну, только появись, эгоист несчастный... А потом, под утро, по-настоящему испугалась, как говорят – омертвела страхом. Стояла на коленях, молилась, жгла церковную свечку «за здравие»... И тряслась, тряслась мелкой дрожью. Но вот же, помнится, странно... Вроде и молилась, и тряслась, а обиженность на сына все равно никуда не уходила. Живучая, зараза, эта обиженность. Так и лезет в омертвелую от страха душу вопросом – неужели сыночку в голову не приходит, как она тут с ума сходит? Ведь она мать ему... Вроде должен понять...

Да, страшная была ночь. Потом, когда зашуршал ключ в замке, с первым вопросом и кинулась – ты о матери хоть иногда думаешь? Ты хоть понимаешь, что со мной творишь, эгоист несчастный? И про «могилу» тогда тоже, конечно, припомнила... Изрыгала из себя обвинения, и – странно – на душе легче становилось. Именно от обвинений, а не от сыновнего рассказа, что телефон в другом клубаке забыл...

– Мам, а правда дай денег немного, а? – искательно прозвучал за спиной голос Антона.

– Ах, так все-таки дай? Ты ж только что гордо сказал – закрыли тему? Значит, урезонил мать, да? Поставил на место? А денежек-то все-таки надо, да? Бедный ты, бедный, плохая у тебя мать, сама не понимает, что ты немного поиздержался... – не удержалась она от язвительности, снимая с плиты турку. Даже языком поцокала для пущей убедительности.

– Ну зачем ты так, мам? Я же просто спросил...

– Ты спросил, а я ответила. Я тебе недавно деньги давала.

– Так они кончились...

– А ты по клубам зажигай меньше, и кончаться так быстро не будут.

– Так не дашь, что ли?

Она хмыкнула, пожала плечами, уселась с чашкой кофе за стол. Подумалось вдруг раздраженно – что ж у них за разговоры с сыном такие... Как у коммунальных соседей поутру, лишь бы задеть друг друга побольнее. И никакой душевности. Вот чего, чего она на него взъелась? И впрямь, что ли, денег жалко? Ведь нет...

Деньги у нее были. Да и не часто докучал Антон подобными просьбами – надо отдать ему должное. Просто вдруг накатило что-то, раздраженно зудящее, с отголоском испуга – у кого ж ты потом, после... После всего будешь денег просить? И вообще... Кто тебе по утрам глазунью сделает, кто в ночных ожиданиях свечи перед иконами жечь будет... А главное – кто в институтскую кассу очередной взнос за учебу внесет?! Сидишь сейчас, полуребенок-полумужик, беззаботно глазунью лопаешь, и невдомек тебе, что никому, кроме матери, ты и не нужен...