Благословение святого Патрика

Шить сарафаны и легкие платья из ситца…

Пропела тихонько про себя, вздохнула… И остановилась, надолго задержав дыхание. Вот, вот оно, верный признак! Это значит, кусочек новой силы-энергии прилетел… Зашевелился внутри, удобно устраиваясь. Вполне себе ощутимый кусочек. Надо же, совсем ниоткуда! Из космоса! От высших добрых сил! Для поддержки уставшего от безнадеги духа! Как же она всегда остро чувствовала эти благие дары… С детства чуяла. А иначе – сгинула бы давно…

По крайней мере, вся ее сиротская жизнь к тому шла – чтобы непременно сгинуть. Жизнь не шибко баловала надеждами. Отца с матерью помнила смутно, можно сказать, вообще не помнила. Так, иногда давала о себе знать печальная зыбкая нежность, притаившаяся на генном уровне. Иногда всплывали их лица во сне, склонившиеся над ее детской кроваткой… Ей всего три года было, когда родители погибли, – что она там могла помнить?

Зато потом почему-то все отчетливо помнилось. Сначала лицо бабушки, желто-болезненное, крупчатое от мелких коричневых родинок, и ее тяжелая рука на плече. Не для того, чтобы приласкать, а скорее – на него опереться. И еда за столом невкусная, черствый хлеб да молоко, редко – пустой суп… Тетка потом рассказывала, что бабушка очень больная была, потому и умерла рано, до семидесяти лет не дожила. Только и успела ей письмо написать – приезжай, мол, Татьяна, забери сироту, не дай по приютам сгинуть, не прогневи бога…

Тетка была двоюродной сестрой матери, не такая уж и близкая родня, если судить по справедливости. Это уж потом выяснилось, на какую уловку бабка пошла, чтобы ее к тетке пристроить – обещала, что вместе с сиротой и квартира ей потом отойдет… Тетка, по всей видимости, очень соблазнилась такой перспективой, опеку оформила, все честь по чести, бога не прогневила. А только не вышло у нее ничего. Когда бабка умерла, власти квартиру все равно отобрали. Тетка, конечно, потрепыхалась еще немного, пообивала пороги начальственных кабинетов и смирилась со своей судьбой окончательно. Правда, под плохое настроение частенько принималась ворчать, проклинала на чем свет стоит вероломный собес, городскую администрацию и опеку, лишивших бедную сироту своего угла. С одной стороны, вроде как из жалости к бедной сироте проклинала, а с другой… Просто свою досаду на ее сиротскую голову проецировала. Она это потом, когда чуть подросла, понимать стала. Нет, не обижалась, конечно. Какое уж там обижаться – быть бы живу да под горячую руку не угодить… Помнится, как только тетка заводила свою досадливую песнь про утерянную квартиру, сразу пряталась в уголок за диван, сидела, как мышка, слушала ее причитания и чувствовала себя страшно виноватой за ужасное поведение собеса, городской администрации и опеки. Да, пенсию маленькую назначили. Да, незаконно квартиру отобрали. Да, воспользовались теткиным великодушием, сбагрили сироту и руки отряхнули, бессовестные…

У тетки еще две дочери было, а мужа не было. Старшие сестры, по родственному статусу троюродные, ее тоже не шибко жаловали. Нет, особо не обижали, если не считать за обиду насмешливую снисходительность, чем-то похожую на отношение к котенку или щенку. Можно под хорошее настроение и приласкать походя, а под плохое и ногой отпихнуть, сердито выругавшись.

Она быстро научилась чувствовать это плохое настроение. Из деталей, из воздуха, из ничего. Например, как дверь в прихожей хлопнула, с досадой или нет. С каким лицом старшая сестра Надя из комнаты вышла – румяно выспавшимся или бледно бессонным. Или как другая сестра Рита по телефону разговаривает – мурлыкает или тараторит на одной ноте. Да мало ли их было, деталей-подсказок… А для теткиного настроения и подсказок не требовалось – оно всегда было серым, уныло-натруженным. Шутка ли – троих детей прокормить, одной, без мужа. Тем более была у тетки еще и заветная мечта-задумка – чтоб Надя с Ритой непременно в институтах выучились.

Они выучились, конечно. Даже успели за время учебы мужьями обзавестись. Надя, как тетка считала, очень удачно таковым обзавелась, уехала в другой город «на все готовенькое». Еще тетка говорила, что старшая, Надя, в хорошую породу пошла, в рассудительную, коли так ловко «в полный материальный достаток въехала». А младшей, Рите, с породой и рассудительностью, видать, не очень повезло, потому что Рита своего мужа в дом к матери привела, «как есть, огольца перекатного».

С приходом в семью «огольца перекатного» и началась у них новая жизнь. Обычная жизнь, скандальная. А какая она еще может быть, если две хозяйки на кухне образовалось? Если «оголец» толком работать не хочет, а все на дочернюю шею сесть норовит? А дочерняя шея вместо того, чтобы к матери лишний раз повернуться, только в сторону «огольца» и тянется?

Так, в непрерывных скандалах, и прожили общий совместный год. А потом Рита поставила вопрос ребром – надо разъезжаться, квартиру менять. Объявила такое решение матери, гордо вскинула голову и скрылась в своей комнате, мазнув глазами напоследок по растерянному лицу троюродной сестры-приемыша, к тому времени шестнадцатилетней уже пигалицы. Тетка лишь развела руками:

– Нет, ты слышала, Лизка? Каково, а? Квартиру менять, главное! Да что тут менять, не велики хоромы, двухкомнатная всего! На какой хрен собачий мы ее выменяем?

– Не знаю, теть Тань…

– Конечно, не знаешь ты! Сунули мне тебя, и живи, как знаешь! Вот что я теперь с тобой делать буду, а? Куда приткну?

– Не знаю, теть Тань…

– Так и я не знаю! Вот уж воистину – не делай людям добра… Вроде и не жалко для сироты куска хлеба, а потом и не знаешь, что из всего этого выйдет… Ладно, иди на кухню, не лезь под руку. Видишь, и без тебя тошнехонько.

Она послушно ушла на кухню, налила себе чаю. Потянулась к булке хлеба, чтобы отрезать ломоть для бутерброда, и вдруг неожиданно для себя расплакалась. Нет, не от обиды и не от попрека «куском», а от виноватости, совсем уж непереносимой. Подумалось вдруг – вот бы исчезнуть, так, чтобы совсем, и никогда больше не лезть под руку… Поплакала тихонько, и слезы высохли, и на смену виноватости пришло странное равнодушие – пусть будет, как будет. Может, завтра вообще все как-то устроится, и все помирятся, и все войдет в свою колею. Глотнула чаю, отхватила-таки ломоть от булки, намазала маслом. Не успела до рта донести, как на кухню заявилась тетка, уселась напротив нее, произнесла виновато:

– Лизк, ты плакала, что ль? Ну, прости… Сама видишь, какие дела творятся. Я тут посидела, подумала… А Ритка-то, в общем, права, меняться нам надо. Иначе мы тут все поубиваем друг друга. Я морду этого охламона ни минуты больше видеть не хочу… Как думаешь, а, Лизк?

– Не знаю, теть Тань. Как вы решите, так и правильно.

– Ишь ты… Хорошо себе придумала – как решите. Ну, а сама-то что о своей жизни думаешь?

– В… каком смысле?

– Да в прямом, в каком! Ты ж через два месяца школу оканчиваешь, куда потом подаваться надумала?

– Так в университет, на филфак… И в школе учителя советуют… Говорят, с моими гуманитарными способностями мне туда самая дорога…

– Ну, учителя… Им хорошо говорить, учителям-то. Им ведь не тянуть твою учебу пять лет! Да и что это за специальность – филфак! Нет, ты у меня умница, конечно, и книжек много читаешь, я знаю… А только вот что я тебе скажу, Лизавета. Ты бы посерьезнее к выбору будущей профессии отнеслась, особо тебе надеяться не на кого, сама понимаешь. А я все, что могла, для тебя сделала. Надо и мне покой дать.

– Так я… Я конечно, теть Тань…

– Ну, в общем, я к чему это все… Думаю, тебе сподручнее в медучилище пойти учиться. На медсестру. А что? Вполне приличная специальность… Каких-то два года – и уже на своих ногах! И заработок свой собственный в кармане! Всегда в тепле, в белом халатике… А главное – там всем поступившим сразу общежитие дают, Лизок! Ну что ты тут будешь наши скандалы с разменом слушать… Да еще и неизвестно, как оно все пройдет, надо еще и Надьку не обделить… Ой, не знаю, вон сколько хлопот навалилось на мою голову… Ну, чего молчишь? Дело я говорю или нет?

– Хорошо, теть Тань, я подумаю.

– Ишь ты, подумает она! А тут и думать нечего, слушай, что тебе взрослые говорят! Я ж плохого не посоветую, я к тебе с добром! И не обижайся на меня, Лизавета! Вырастила я тебя, как могла, и за это скажи спасибо! Понимать же должна, ей-богу!

– Я понимаю, теть Тань. Спасибо. Я понимаю.

– Да где уж, понимаешь ты… Разве от вас благодарности дождешься…

– Нет, я и правда все поняла, честное слово. Я буду поступать в медучилище, теть Тань. Только… Только я крови боюсь и не могу смотреть, как уколы делают…

– Ну, да это ерунда, к этому привыкнешь… Жизнь, Лизавета, штука трудная, ко всему привыкнуть заставит. Главное дело – привыкнуть, понимаешь? А там и все страхи как рукой снимет.

– Хорошо… Я постараюсь, теть Тань.

– А общежитие при медучилище действительно очень приличное, мне одна знакомая рассказывала, у нее там племянница учится. Все культурненько, по два человека в комнате. И прописку сразу оформляют. Временную, конечно, но это ничего… Два года поживешь, а там видно будет… Ну что, так и порешим, да?

– Хорошо, теть Тань.

– Да ты ешь, ешь давай… И чай вон совсем остыл… А хочешь, колбасу копченую из холодильника возьми, которую я к празднику прикупила. Хочешь?

– Нет, спасибо.

– Ты на меня не обиделась, нет? Только честно!

– Нет… Не обиделась, что вы…

Как будто она могла ей сказать – да, обиделась. И вовсе, мол, не было у меня в планах никакого медучилища… Нет, не могла она ей такого сказать. Как всегда, оробела перед натиском.

К началу сентября все и решилось. Поступить в медицинское училище оказалось делом простым – с хорошими оценками в аттестате ее взяли с радостью. Рита с теткой квартиру тоже разменяли, выписав ее с легкой душой. Рита с мужем переехали в однокомнатную, а тетка купила себе домик в дальнем пригороде, в трех часах езды на электричке. Правда, это знание о «трех часах езды» так и осталось знанием – тетка даже в гости к себе ни разу не позвала. И Рита тоже. Вычеркнули ее из жизни, будто и не было у них никогда ни сестры, ни племянницы. И опять она не обиделась, успокаивая себя тем, что им, наверное, несколько некомфортно… Наверное, так проще – убежать от неловкости, не маять себя лишними угрызениями. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон. И все, и забыли. Да и была ли она у них в сердце, вот еще вопрос! Бабка-то в свое время навязала им это благородство, да еще и сдобрила его квартирным посулом. А любые порывы, даже самые благородные, со временем угасают, покрываются патиной легкой досады. Нет, не обижалась она на них. Как они от неловкости бежали, так и она бежала от обиды. Казалось, без обиды жить легче…

Учеба в медучилище давалась ей легко, пока дело не дошло до практики. Тут уж пришлось круто себя в оборот брать, бороться с дрожанием рук, уминать в себе страх до состояния твердокаменности. А что было делать? Пути назад не было, и запасных аэродромов для нее тоже судьба не предусмотрела. Или так, или никак. Привыкай к тому, что есть на данный момент. Сиротская судьба – это ж движение на ощупь, она из таких моментов и состоит. Упустишь его, зубами не схватишься, и провалишься в черную дыру безнадеги.

Она и схватилась. Крепко. Зубами. Загнала страх так глубоко, что он и пикнуть не смел. В конце концов, любое дело достойно того, чтобы научиться хорошо его делать! Морду всмятку разбей, а научись! Тем более не такое уж это дело и сложное. Не так знания нужны, как привычки.

Со временем и впрямь привыкла. По крайней мере, училась не хуже других. Старалась. Правда, иногда накатывало вдруг… А что дальше-то, после окончания училища? Ну, с работой все понятно, допустим. Хорошие медсестры в любую больницу требуются. А жить? Где она потом жить будет? Вряд ли при больницах общежития есть… Так, бывало, и ворочалась полночи в постели, мучила себя неразрешимыми вопросами. Но плакать – не плакала. Казалось, если заплачет, судьба того пуще рассердится, а может, и вообще обиженно отвернется. Как ни крути, она к ней по-своему благосклонна была, судьба-то! Да, у тетки не сладко было. Но не в детдоме же! Вон, какие ужасы про детские дома рассказывают, аж душа замирает…

Среди девчонок-однокашниц она слыла нелюдимкой. Да и они к ней особо с дружбой не навязывались, считали девушкой странной, немного «с приветом». Это потому, что она все время книжки читала. Тетка с Ритой все книжки, которые в доме были, щедро ей отвалили в качестве прощального подарка. И синенький восьмитомник Чехова, и Толстой, и Пушкин, и даже старое издание Булгакова… Можно сказать, повезло. Раньше, когда книги в страшном дефиците были, считалось очень модным их доставать и красиво выставлять корешками на полках домашних «стенок». В свое время и тетка на эту моду купилась, была ярой собирательницей «красивой» библиотеки. А когда квартирный обмен до конечной стадии дошел, книги оказались ни Рите, ни тетке не нужны. Вот ей и повезло с таким «приданым»…

Правда, тут были свои неудобства. Комната в общежитии была хоть и уютная, но по размерам не так чтобы очень. Три кровати, три тумбочки, стол, платяной шкаф. И все. И места больше нет. Можно было, конечно, расстараться и полки над своей кроватью навесить, да комендантша не разрешила. Сказала – много тут всяких живет, каждая со своей причудой, а стены – одни на всех, и нечего лишний раз их дырками ковырять. Пришлось связки с книгами под кроватью пристроить до лучших времен… Хотя какое там – лучших. Уж хоть каких-нибудь.

Она читала. Запоем. У нее даже игра такая была – сунуть руку под кровать, какую книгу пальцы ухватят, не глядя, ту и читать. Пусть хоть по пятому разу, хоть по десятому, все равно. Под кроватью-то они все любимые пылились, с детства уже перечитанные. Достаешь, например, третий том из собрания Чехова, открываешь наугад… Ага, на повесть «Три года» попала. Вот здорово! Да чего там! Любая чеховская вещь – такая радость для души! Теперь только лампу включить над головой, соорудить кусок черного хлеба с солью и можно смело уплыть в удовольствие… Да, странное это было сочетание – вкус черного хлеба с солью и чеховский текст. Необыкновенно изысканное. Ее собственное, между прочим, изобретение. Интимное чувство гармонии, не поддающееся стороннему пониманию. Да и зачем оно ей? Окрестили ее уже «девушкой с приветом», и довольно.

Правда, иногда ее прямо в процессе чтения тоска настигала, шевелилась упреком в душе – как же ты мечту о филфаке на медицинский хлебушек променяла… Вот же оно, все твое. Чехов, Булгаков, Куприн… Еще под кроватью томик Ахматовой есть… Лежат, как неприкаянные, в ссылке.

И тут же вздыхала с тоскою – нет, пять лет на филфаке – это долго. Тетка права. Но можно ведь было и на вечерний поступить, а днем работать… Да, оно так, конечно. Работать можно, а жить где? Да и пока эту работу найдешь… Времени-то искать не было, слишком скоропостижно ее из квартиры выписали. Как получилось, так получилось, и все, и нечего тосковать. Наоборот, все удачно сложилось. Да и куда бы она подалась после филфака? Учительницей словесности в школу? Так разница не такая уж и существенная – людей лечить или детей учить. А в материальном смысле вообще одинаково бесперспективная.

Два года пробежали незаметно, замаячил впереди выпуск в самостоятельную жизнь. Для нее – пугающе самостоятельную. Правда, открылась одна перспектива – заявка пришла на два места в хорошую ведомственную больницу, с проживанием в общежитии. Но и желающих туда попасть тоже было – хоть отбавляй. Она дважды ходила к директору, кукожась от неловкости, объясняла свою ситуацию, но он лишь плечами пожимал, отвечал устало и равнодушно – хорошо, мол, мы примем к сведению…

Потом извелась страхами в ожидании той перспективы. Перестала спать, есть, даже читать перестала. Все ей представлялось, как она выселяется из общежития со своими книгами… в никуда. Можно было, конечно, обнаглеть и к тетке поехать… Но это был уж самый последний вариант, и вовсе не хотелось о нем думать.