«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

На всякое оправдание мне будут говорить: чего он хочет? Он не явился к суду и тем добровольно лишил себя и средств оправдания, и всякого права на милость. Итак: qu’on n’en parle plus![60 - больше об этом ни слова (фр.).]. На это мне отвечать нечего. Я не явился. Болезнь, в столь теперь важном деле, не может быть достаточною причиною неявки. И как мне кажется, что в сем отношении conditio sine qua non[61 - непременное условие (лат.).] всякого оправдания есть: предложение с моей стороны явиться немедленно на каторгу [Тургенев 1901: 253].

9 ноября 1826 года Николай пишет Александру из Лондона: «Я едва ли даже желаю милости. Справедливости не ожидаю. Условий никаких не приму» ([Тургенев 1901: 259]; здесь и далее слова, выделенные авторами, набраны курсивом), а 22 января 1827 года продолжает оттуда же:

Я бы и при возможности возвратиться в Россию не поехал бы туда. А предлагать явиться или делать то, вследствие чего могут требовать моего возвращения, я и не могу и не хочу. Мне и здесь хорошо [Тургенев 1901: 262–263].

Николай Тургенев и в объяснительных записках, касающихся его причастности к тайным обществам, и в письмах к брату Александру постоянно настаивал на том, что свое участие в обществе ограничивал разговорами, а в момент «возмущения» вообще уже более года как жил вне России; больше того, он подчеркивал, что вообще вся деятельность общества сводилась исключительно к разговорам и потому он мало ею интересовался, поскольку его главной и единственной целью оставалось уничтожение крепостного рабства. В письме к Александру из Лондона от 7 июля 1826 года он сформулировал это так:

Дело освобождения крестьян было для меня всегда священнейшим. Оно было единственною целью моей жизни. И даже до такой степени, что не будучи, конечно, врагом конституций, я никогда не думал, что сии последние могут быть нашею потребностию прежде важного, святого и неизбежного рано или поздно освобождения крестьян. Я помню, что некоторые весьма добрые и почтенные люди, почитая меня большим либералом, удивлялись, что либеральность моя ограничивалась пожеланием свободы гражданской <а не политической. – В. М.> [Тургенев 1901: 247].

Виновным Тургенев себя ощущал только в неявке на суд. Однако в 1826–1827 годах он постоянно убеждает самого себя и брата Александра Ивановича, что являться ему ни в коем случае не следует:

…могут отвечать: явись. А я, если б и хотел, не должен являться. Это противно нравственному достоинству человека. Покоряться добровольно несправедливости по крайней мере так же противно нравственности, как и быть самому несправедливым (22 января 1827 года; [Тургенев 1901: 265]);

Самое вероятное из ваших предположений есть: «явись». Этот ответ необходимо предупредить, ибо я не могу и точно не должен являться ни в каком случае (26 марта 1827 года; [Тургенев 1901: 273]).

Тем не менее Жуковский и Александр Тургенев продолжали делать попытки добиться для Николая хотя бы права безопасно проживать на континенте. Они активизировали свои усилия весной – летом 1829 года; реакция императора поначалу казалась благоприятной, затем через Бенкендорфа Александру Ивановичу был передан решительный отказ, а затем внезапно ситуация по видимости вновь изменилась к лучшему. 30 января 1830 года Жуковский триумфально сообщил Александру Тургеневу, что государыня «именем государя» передала ему, что, если его брат «se trouve innocent, qu’il vienne lui-me?me se livrer ? la gеnеrositе de l’Empereur; il saura lui rendre justice»[62 - чувствует себя невиновным, пусть явится сам и вверит себя великодушию Императора; тот сумеет отдать ему справедливость (фр.).] [Дубровин 1902: 71]. Александр Иванович получил письмо только 29 марта 1830 года [см.: Дубровин 1902: 83] и тотчас сообщил его текст брату, который 6 апреля отвечал, что в таком случае он обязан явиться, ибо в противном случае считал бы себя обесчещенным [см.: Дубровин 1902: 83]. Однако довольно скоро выяснилось, что Жуковский неверно понял слова императора и что речь идет не о вызове на суд и возможности оправдания, а только об «изменении участи без уничтожения осудившего его приговора» [Дубровин 1902: 94]; в позднейшем пересказе П. А. Вяземского Николай I отвечал Жуковскому: «Если спрашиваешь меня как императора, скажу: нужно. Если спрашиваешь меня как частного человека, то скажу: лучше ему не возвращаться» [Вяземский 1882: 413]. Итак, хотя братья готовились к поездке Николая Ивановича в Россию и даже заказали французскому юристу О.?Ш. Ренуару записку с анализом пунктов обвинения и их опровержением (она была окончена в мае 1830 года), в конечном счете поездка не состоялась и Николай Тургенев остался в Англии. Тем временем в июле 1830 года во Франции произошла революция, и если прежнее правительство эпохи Реставрации непременно выдало бы «государственного преступника» России, то правительство Луи-Филиппа, как довольно скоро выяснилось, относилось к изгнанникам, в том числе и из России, гораздо более благосклонно, и в сентябре 1831 года Николай Тургенев перебрался во Францию (см.: ПД. Ф. 309. № 231. Л. 38; далее все ссылки на этот фонд даются с указанием только единицы хранения и листа), а российский император этому не препятствовал.

Такова в максимально кратком изложении внешняя канва этого периода биографии Н. И. Тургенева[63 - Более подробно об обстоятельствах суда над Н. И. Тургеневым и его объяснительных записках, посвященных его (не)участию в работе тайных обществ, см. в примечаниях А. Р. Курилкина к: Тургенев 2001.]. Разумеется, стремление Тургенева вернуться в Россию на суд объяснялось прежде всего желанием избавиться от тяготившего его клейма государственного преступника, которое позорило его и представляло для него огромную психологическую проблему. Сам он был уверен, что ни в чем не замешан, но другие этой уверенности разделить не могли. Я имею в виду даже не декабристов, которые продолжали считать Тургенева членом тайных обществ и потому впоследствии были недовольны картиной, нарисованной им в книге 1847 года «Россия и русские» (см.: [Тургенев 2001: 647–648]), но современников-европейцев. Уже переехав во Францию, Николай, в отличие от своего брата Александра, знакомого едва ли не со всеми сколько-нибудь заметными литераторами, философами и политическими деятелями Европы, не общался почти ни с кем. Конечно, этому способствовал его замкнутый характер, о котором дает представление, например, отрывок из письма брату из Парижа от 2 февраля 1832 года:

Газеты говорят, что весь Париж об этом[64 - О раскрытии заговора карлистов (сторонников свернутого в 1830 году короля Карла Х).] толковал сегодня. – Я этого не заметил, ибо ни с кем не толковал. Говорят, что заговорщики хотели ворваться во дворец во время бала [Архив 1921: 406].

Под пером Александра Ивановича такие слова представить совершенно невозможно; он бы «потолковал» непременно, и не с одним собеседником. Но уединенный образ жизни Николая Ивановича имел и другую причину: изгнанник боялся, что люди провластной направленности сами не захотят иметь с ним дело, а оппозиционные республиканцы, напротив, захотят его причислить к своим сторонникам, хотя этого вовсе не хочет он сам. 13 февраля 1832 года он писал брату из Парижа:

Я предпочитаю Париж Лондону только потому, что здесь здоровье мое лучше, нежели там. Мои привычки, вкусы скорее заставили бы меня жить в Англии, нежели во Франции. Заманки Парижские, для молодых людей сильные, для меня не существуют. Знакомств, связей я никаких здесь не имею. К тому же мое политическое положение здесь для меня затруднительнее, нежели в Лондоне. Там, ежели бы я хотел делать знакомства, я мог бы. Здесь – с кем? Здесь две партии: с одною для меня было бы невозможно, en ma qualitе de rеfugiе[65 - в качестве изгнанника (фр.).], быть знакому, ибо сия партия rеfugiеs не знает; с другою, которая знается с rеfugiеs, я знакомиться не хочу. Обществ, как в Англии, где политика ни во что не входит, здесь нет. И куда бы я ни явился – я попал бы в список разных родов Rеfugiеs: Итальянцев, Поляков, Гишпанцев, кои забавляют от времени до времени разного рода декламациями и публикациями в газетах на счет Правительств и даже иногда содействием в смешных свалках (еmeutes) на улицах. Думая об этом сериозно, я даже вижу для себя совершенную необходимость не только не ездить здесь в общество, но даже не делать индивидуальных знакомств. Vous e?tes Rеfugiе? – Oui. – Donc vous e?tes des no?tres? – Non. – De quoi e?tes-vous donc? – Je n’en sais rien![66 - Вы изгнанник? – Да. – Значит, вы из наших? – Нет. – Из каких же вы? – Понятия не имею (фр.).] Вот вопросы и ответы, кои необходимо были бы, при всяком знакомстве, сделаны и даны мною [Архив 1921: 411].

Итак, клеймо государственного преступника тяготило Николая Тургенева, но поначалу он не намеревался хлопотать о явке на «пересуд». Однако весной 1830 года он изменил свою точку зрения. Причиной этого, как уже было сказано и как явствует из давно опубликованных писем, было в первую очередь попечение о собственной чести. В мемуарной части своей книги «Россия и русские» (1847) Тургенев называет еще несколько мотивов, побудивших его принять решение о возвращении в Россию: помимо стремления доказать свою невиновность, желание облегчить участь «других лиц, которых этот приговор ставил в тяжелое положение» (имеется в виду брат Александр), даже надежда, что отмена его приговора, «быть может, благодетельно отразится и на других осужденных» [Тургенев 2001: 168–169]. Однако еще одного мотива, о котором можно узнать из неопубликованной части переписки братьев и их старинного друга князя Петра Борисовича Козловского, Николай Иванович не называет. Этот мотив – попытка жениться на англичанке.

Братьев Николая и Александра Тургеневых связывали отношения тем более близкие, что в 1827 году они лишились младшего брата Сергея, подававшего большие надежды дипломата, который был так потрясен приговором брату Николаю, что потерял рассудок и скончался в возрасте 35 лет. Николай в письмах постоянно пытался уверить Александра, что был бы совершенно спокоен за себя, если бы не мысль, что он расстроил карьеру Александра. Александр, со своей стороны, переживал за Николая и, поскольку сам не мог находиться при нем постоянно, мечтал женить брата, чтобы тот не тосковал в одиночестве; мотивировку эту он сформулировал позже, в сентябре 1833 года, в письме к Вяземскому:

По всей вероятности, через месяц или более я буду свободен, и главное дело в жизни брата решится. Он не будет один, и мое присутствие будет ему только приятно, но он и без меня будет находить, с кем разделять жизнь [Архив 1921: 332–333].

Николай Иванович и сам охотно бы женился, однако найти ему невесту было непросто. Мешали административные сложности; в том же сентябре 1833 года по поводу женитьбы в Швейцарии Александр Иванович писал П. А. Вяземскому:

Затруднения – и большие – только в возможности, по его положению, совершить гражданские акты, ибо законы на сей случай очень строги, а подкупить здесь ни попов, ни гражданских чиновников нельзя [Архив 1921: 333].

Имелось и другое препятствие: Николай Тургенев предъявлял к потенциальной невесте строгие требования. «Для меня красота в женщине есть необходимость», – писал он брату 29 марта 1833 года (№ 231. Л. 201 об.).

Традиционно считается, что в жизни Николая Ивановича была только одна женщина – Клара Виарис, на которой он женился 12 октября 1833 года в Женеве. Мнение это укоренено настолько глубоко, что в указателе шестого выпуска «Архива братьев Тургеневых», где помещены отрывки писем Николая Ивановича к брату 1832 года, имеется своеобразный «кентавр»: «Visconti, рожд. de Viaris» [Архив 1921: 512]. Составитель указателя Н. К. Кульман исходил из того, что в тексте письма г-жа Висконти названа «сестрой невесты». Между тем это письмо датировано 1 февраля 1832 года, а тогда Клара Виарис еще не была невестой Тургенева[67 - Такую же ошибку делает И. А. Бычков в примечании к письму от 24 июня / 3 июля 1830 года, в котором Жуковский выражает надежду на то, что «за оградою семейственного мирного счастья все бы прошлые беды остались ему <Николаю Тургеневу> чуждыми» [Жуковский 1895: 254–255]. Бычков полагает, что имеется в виду женитьба Тургенева в 1833 году на Кларе Виарис, меж тем совершенно очевидно, что речь пока что идет вовсе не о ней.]. Николай Иванович пишет здесь о другой, английской невесте, имя которой в работах о нем практически нигде не упоминается. Исключение составляет мой собственный доклад на Седьмых Эйдельмановских чтениях 1997 года, кратко изложенный в моем отчете о конференции, опубликованном в журнале «Знание – сила» (1997. № 11)[68 - Повторен два десятка лет спустя в моей книге: [Мильчина 2019б: 60–61].]. Мне известны две лаконичные ссылки на него в научной литературе: в статье С. В. Житомирской, где коротко упомянут «матримониальный подтекст» инициативы Н. И. Тургенева по возвращению на «пересуд» [Тургенев 2001: 680], и в статье Андреаса Ше?нле, где мой доклад пересказан чуть более подробно, с упоминанием имени «английской невесты» [Ше?нле 2021: 63]. Но больше нигде об этом эпизоде не говорится (см.: [Ларионова 2019: 331–334]). И поскольку мой давний доклад так и остался неопубликованным, в этой статье я постараюсь с опорой на архивные документы изложить все, что известно о первой попытке Николая Тургенева жениться.

История эта началась в 1829 году, когда Николай Иванович жил в Англии, в городе Чельтенгам (в современной транскрипции Челтнем, курортный город в графстве Глостершир), и его давний знакомец князь Петр Борисович Козловский (1783–1840), также в этот момент живший в Чельтенгаме (в переписке братьев Тургеневых он регулярно именуется «чельтенгамским приятелем»), нашел ему невесту: дочь помещика Питера Харвея Лоуэлла (Ловеля в транскрипции XIX века) Гарриет (Генриетту) Лоуэлл, жившую в поместье Коул-Парк (Cole Park) в соседнем с Глостерширом графстве Уилтшир. Козловский был знаком с этой семьей, потому что сам был влюблен в сестру Гарриет – Френсис-Сару, урожд. Лоуэлл (1804–1883), с 1825 года жену итальянца графа Эмилио Гвидобони-Висконти (ту самую упомянутую выше «сестру невесты»). Г-жа Висконти мало знакома российским исследователям, но зато хорошо известна французским бальзаковедам, поскольку была для Бальзака, который познакомился с ней в феврале 1835 года в Париже, возлюбленной, другом, кредитором; «Саре» Бальзак посвятил роман «Беатриса» (1839)[69 - Подробнее о ней см.: [Balzac 1960–1969: 3, 823–824; Lagny 1978; Pierrot 1994: 249–253].]. Собственно говоря, о характере отношений Бальзака с той, которую он именовал на итальянский манер Contessa (графиня), судить довольно сложно, поскольку из их переписки сохранилось лишь одно письмо графини, посвященное финансовым делам ее мужа, и две короткие записки Бальзака [Balzac 1960–1969: 3, 242–246; 5, 335, 889], остальная же их переписка неизвестна; в 1875 году на прямой вопрос издателя Мишеля Леви графиня сухо ответила, что письмами великого писателя не располагает. Что же касается князя Козловского, то он интересует бальзаковедов лишь как отец Софьи Козловской (Софки), которая подолгу жила в доме г-жи Висконти в Версале, познакомилась там с Бальзаком и оставила его весьма выразительный словесный портрет в письме к отцу [Бальзак 1986: 230–231]; между тем, судя по неизданной переписке братьев Тургеневых и письмам самого Козловского, князь задолго до Бальзака подпал под обаяние госпожи Висконти и испытывал к ней очень сильное чувство. Александр Тургенев докладывал брату 12 июня 1830 года из Парижа:

Вчера же получил я письмо от Лабенского[70 - Ксаверий Ксавериевич Лабенский (1800–1855) – дипломат в русской службе и французский поэт под псевдонимом Jean Polonius.] из Лондона: он пишет о Козловском, что тот возвращается в Чельтенгам, ou? il est enchai?nе aux pieds d’une fi?re beautе qui dеcide de l’emploi de ses jours et du lieu de sa rеsidence[71 - где он прикован к ногам гордой красавицы, которая распоряжается его времяпрепровождением и местоположением (фр.).] (№ 314. Л. 89)[72 - За помощь в сверке писем из этого дела сердечно благодарю Т. А. Китанину. Фонд 309 сейчас находится в обработке, и дела получают новые номера; № 314 превратился в № 205, но поскольку ссылки на остальные дела из этого фонда в моей статье даются по старой нумерации, то и за этим делом я оставляю номер 314.].

Эта гордая чельтенгамская красавица – не кто иная, как г-жа Висконти. И именно с ее сестрой Гарриет Козловский познакомил Николая Тургенева в надежде на грядущую женитьбу. Трудности на этом пути ждали Тургенева и его «свата» не только со стороны невесты, но и со стороны жениха, характер которого не слишком располагал к завоеванию женских сердец. В июне 1830 года, когда стало окончательно ясно, что дело с английской невестой не выгорело, Козловский тем не менее удовлетворенно писал Александру Тургеневу:

И в этом деле, хотя оно нам и не удалось, не совсем мы время потеряли. Брат ваш убедился, что деликатный и возвышенный характер может в самых невыгодных обстоятельствах действовать на сердце женщины, и женщины молодой и прекрасной. Сие убеждение не токмо лестно для самолюбия, но должно со временем дать ему некоторое самоуверение, в котором у него всегда был большой недостаток. Поведение его в течение всего дела было чисто и благородно: он ничего не скрывал и совсем не дурачился, что женихи в сорок лет обыкновенно делают. Итак, и тут право не худо и со временем будет иметь свою полезную сторону (№ 232. Л. 135–135 об.).

Правда, Николай Иванович даже после знакомства с Гарриет Лоуэлл смотрел на перспективу собственной женитьбы скорее пессимистически. 30 января 1830 года он писал брату:

Вы пишете, что осудили себя на безбрачие. Если безбрачное положение согласно вашим желаниям, чему я, с моими мнениями на сей счет, трудно могу верить, то беды в этом нет. Я хоть и не люблю безбрачие, но, хладнокровно рассуждая, не вижу, чтобы представилась мне возможность переменить это состояние. А старость у нас уже на носу. Еще лет 20, и все на сей земле будет для нас кончено – а это самый отдаленный срок по вероятностям жизни человеческой. Где прожить и как это огромное время, по крайней мере для меня будет все равно. Если останусь в моем холостом положении, это, как я и выше сказал, вероятно – хоть эта вероятность и неприятная (№ 232. Л. 81).

Тем не менее одиночество тяготило Николая Ивановича, а сестра г-жи Висконти произвела на него весьма благоприятное впечатление, и он стал ухаживать и свататься. Дело шло с переменным успехом.

30 декабря 1829 года Николай Иванович докладывал брату:

К<озловский> удивлялся занимательности и интересу ваших писем. Чего в них подлинно нет! Вы там[73 - В Париже.] более живете с англичанами, нежели я здесь. Иногда хотелось бы иметь здесь какое-нибудь надежное знакомство. Но это здесь трудно было бы и не для меня, с ними мудрено нарочно знакомиться. К<озловски>й многих здесь знает, но это знакомство тоже шляпочное. <…> Что вы имеете в виду в Париже? Для чего не говорите, кто и что? Cela ne m?ne ? rien[74 - Это ни к чему не ведет (фр.).]. <…> Мы так много в Чельтенгаме болтаем об этом (и я думаю, нигде более Чельтенгама о сих вещах не говорят), что это стало для нас совсем обыкновенным предметом разговора. О нашей красавице разносятся здесь различные слухи: одни говорят, что она замуж вышла за жениха, с которым поехала в Лондон; другие, что она ему там отказала, что, однако, невероятно и должно быть есть выдумка толпы невест, еще не нашедших для себя того, чего ищут (№ 232. Л. 69 об.).

Однако к апрелю дело продвинулось так далеко, что Николай Иванович попросил у отца Гарриет ее руки, но получил отказ. 6 апреля 1830 года он объясняет брату:

Я писал вам из Бата о моих намерениях: предложение было сделано и имело такой же успех, как и другие предложения, другими прежде деланные: отказ. Но главная причина отказа была в моем качестве иностранца: отец не любит ничего иностранного; особливо с тех пор, как одна дочь его вышла за итальянца (с ними мы туда и ездили). Может быть, это препятствие было бы не непреодолимо со временем. Но вот ein Strich durch die Rechnung[75 - камень преткновения (нем.; название комедии немецкого драматурга Иоганна Фридриха Юнгера, 1784).]! – ваше письмо и мой ответ[76 - Письмо Александра Тургенева с сообщением, что император готов отдать Николаю Тургеневу справедливость, если тот вернется в Россию, и ответное письмо Николая о том, что он вернуться готов.]! Обстоятельства, в которые я был поставлен в Бате, конечно, не облегчили для меня сего ответа. Если б это знали, то готовность моя явиться могла бы иметь un mеrite tout particulier[77 - совсем особенную цену (фр.).]. Если б я думал только о позитивных выгодах ежедневной жизни, то я бы не так легко решился. Le mal est fait[78 - Зло сделано (фр.).]. Я опубликован был в Европе заговорщиком. Мне за 40 лет. Планов на будущность не имею и иметь не могу. К светской жизни не расположен и не способен. Путешествовать и охоты нет, и здоровье не позволяет. Мог бы остальную треть жизни (les farces n’еtant qu’en trois actes[79 - поскольку фарсы только из трех актов состоят (фр.).]) в мире и тишине прожить в каком-нибудь трактире. Позитивных или материальных выгод оправдание мне не даст. А невыгод куча и до оправдания. Весьма легко может случиться, что меня арестуют тотчас по приезде в Россию, хотя, кажется, свободно являющегося к суду и можно бы без опасения оставить на свободе. Статься может, что и государю представят, что приличие требует моего осуждения, ссылки, и пр., и пр. Несмотря на все это, я еду на верную гибель или беду. 20 лет житья в Англии для меня легче 20 дней сидения в крепости [Дубровин 1902: 85].

Тем не менее общение с г-жой Висконти и ее сестрой продолжалось, о чем свидетельствует письмо Николая Ивановича брату из Чельтенгама от 18 апреля 1830 года:

Мы сегодня собираемся за город. К<озловски>й сочинил эту party. С нами едет гр<аф> Висконти с женою (те самые, с которыми мы ездили в Бат), и адмирал, и Lady Гульд, тетка жены Висконти и моей красавицы. Мы поедем за шесть миль отсюда, взяв с собою обед и вино. Эта Madame Висконти очень добрая, умная и хорошая собою женщина; только годом старше моей квакерши (я называю ее так за ее скромность, доброту и пр.). Вчера мы были ввечеру на party, где и М-me V<isconti> была. Поутру, гуляя с леди Гульд, мы зашли в лавку, где я увидел эстамп, портрет женский, необычайно похожий на мою, купили его и отдали Mme V<isconti>. По вечеру она сказала мне: Я возвращу вам портрет и только скажу, что, если бы от меня зависело, то я дала бы вам от всего сердца и оригинал. Она едет с мужем на 2 года в Италию. Она ожидает сюда на несколько дней свою сестру из Бата, дабы вместе ехать в деревню к отцу и матери. Имя отца Ловель, старик – country-gentleman в Вальтшире… (№ 232. Л. 110 об.).

Описание приятных забав продолжается 20 апреля 1830 года:

Все были веселы. Старик адмирал Гульд (бывший с Нельсоном в сражении при Ниле) говорит, что никогда не встречал более приятного человека, как К<озловски>й. Вчера я был у них ввечеру на small-party. К<озловски>й хотел ходить, но болел в жару в комнате и там не был. Я играл в beautе[80 - Игра в «красоту», восходящая к эпохе Возрождения, заключалась в перебрасывании поэтическими цитатами (изначально из Петрарки), относившимися к разным частям тела; см.: [Lecercle 1982].] с милою и умною Mme Visconti (№ 232. Л. 111 об.).

И 24 апреля:

Вчера мы опять были на party вместе. А завтра, несмотря на неверную погоду, опять собираемся, с обедом, за город. К<озловски>й поедет в Лондон 4 или 5 мая. Висконти поедет в деревню к ее отцу и матери около 6. Я, может быть, съезжу туда к ней на день – это только 27 миль и увижу мою – т. е. мою только по моему желанию. К несчастию, моего одностороннего желания недостаточно (№ 232. Л. 114).

Одновременно обсуждается поездка Александра Ивановича из Парижа в Петербург для хлопот по поводу возможной явки Николая Ивановича в Петербург. 1 мая 1830 года Николай Иванович пишет брату из Чельтенгама:

Если (чего я не ожидаю, но на всякий случай) вы найдете, что мне не должно являться, то напишите (адресуя к Mrs Hague, 16, Warw. Street) следующее: «Я согласен на твою женитьбу». Но прежде подумайте, что эти слова навсегда остановят меня в Англии. Если же найдете, что явиться мне выгодно, то об этом можно говорить открыто, но, для большей очевидности, прибавьте: «Простись с Mrs Hague». Если не скажете ни того, ни другого, то я пойму, что вы сами ничего не знаете и явлюсь при первом порыве (№ 232. Л. 116 об.).

10 мая 1830 года Николай Иванович рисует брату чельтенгамскую идиллию:

Вчера мы провели вечер у Висконти, приятно. Моя красавица была ласкова по обыкновению своему; но не более. Впрочем, и мудрено было бы им иметь какое-нибудь позитивное мнение обо мне. Они знают, что я еду в Россию для суда и пр. Но истинного положения и моего дела и меня лично они не знают, и растолковать этого им невозможно; ибо ничего не поняли бы (№ 232. Л. 119 об.).

Тем не менее Тургенев явно связывает свои матримониальные планы с планами «пересуда» в России. Это же сформулировал Козловский в недатированном письме к Александру Ивановичу:

Из него <Николая Тургенева> ни тебя, ни меня не сделаешь; ему нужен по его мнению только семейственный уголок; по-моему, и государственная деятельность: и для того, и для другого очищение или прощение необходимо (№ 232. Л. 138–138 об.).

Больше того, Николай Иванович надеется совместить поездку в Россию с женитьбой в Англии; 15 мая 1830 года из Чельтенгама он наставляет брата, который должен поскорее отправиться «разведать» обстановку:

Вы можете также им <в Петербурге> сказать, что я уверен, что Государь не только меня оправдает, но позволит возвратиться, хотя и на время, в Англию, для дела сериозного для меня лично, т. е. для женитьбы (или для попытки женитьбы) (№ 232. Л. 120).

Меж тем ухаживание за Гарриет продолжается. 18 мая 1830 года Тургенев рисует брату очередные идиллические картины:

Я возил семейство Висконти и ее сестру в Gloster обедать. День был прекрасный, и я провел его самым приятным образом. Вчера был у них ввечеру. Сегодня везу их обедать в Swip-Cottages, миль в семи отсюда. Обед везу с собою. В четверг везу их в Мальберг, 25 миль, где пробудем дня два. Если б вы видели, как добра и притом как хороша (хотя и не в моем вкусе) сестра В<искон>ти, то не подивились бы, что мне с ними приятно. Если б мое дело кончилось хорошо, то я начинаю думать, что и здесь был бы успех. Но еще третьего дни говорила, как ей трудно было даже в Чельтенгам выпроситься у отца, она говорила между прочим, что он ничего иностранного не любит, на континенте и т. п. Ее, как видно, отец любит особенно. Да и мудрено не любить (№ 232. Л. 121).

Одно «дело» (женитьба) прочно увязывается в уме Николая Ивановича с другим – оправданием в России.

Однако внезапно ситуация меняется коренным образом. 19 мая 1830 года Александр Иванович сообщает брату о полученном им письме Жуковского, дезавуирующем упомянутое выше оптимистическое известие от 30 января о согласии императора «отдать справедливость» Николаю Тургеневу:

Вот копия письма Жуковского: «22 апреля. Брат ни под каким видом ездить не должен – вот главное. Нынче по почте послал я к тебе письмо, заключающее короткий ответ на твои письма. Этот ответ поразит тебя так же, как он поразил и меня. Надеюсь на Бога, что он придет вовремя и что Николай еще не покинул своего безопасного убежища: это было бы и для меня таким же несчастием, как и для него» (№ 314. Л. 61 об.).