Первые грёзы

– Как села?

– Да так, как обыкновенно люди садятся. Вот она и лежит на том самом стуле.

Увидав свою злополучную пошетку, поняв, что? в ней произошло, а также что и мы всё поняли, Грачёва сперва становится совершенно зелёная, потом густо, мучительно краснеет, поспешно выходит из комнаты и идёт к ожидающей её в соседнем, неосвещённом, классе Пыльневой. Там, как оказалось, происходило следующее:

– Иди же скорей, Грачёва, где ты запропастилась? Некогда ведь, скоро начнут, а я тебе говорю, минут пятнадцать пройдёт, пока подействует. На вот, только возьми совсем, совсем немножко на палец и сильно разотри.

– А блестеть от неё нос не будет? Ведь это жир?

– Вот глупости, конечно нет! Наконец, водой потом сполосни. Ну, что, намазала?

– Да, только ужасно щиплет.

– Отлично, так и надо, это начинается действие, через некоторое время всю красноту выщиплет.

– И горит как!.. Ай!.. Нос стал совсем горячий! Вдруг весь вечер гореть будет?

– Вздор! Вот нетерпеливая! Говорю, надо обождать минут двадцать – тридцать, самое большое сорок. Посиди тут впотьмах, никто ничего не увидит.

– Ты раньше говорила, минут пятнадцать – двадцать, теперь уже говоришь тридцать – сорок, – жалобно вопит Таня.

– У меня в пятнадцать прошло, но у всякого носа, как и у всякого барона, своя фантазия, своя натура. Посиди тут, я скоро опять приду.

Публика между тем начинает постепенно съезжаться. На сцене всё приводится в порядок: в буфете идут приготовления к чаю, чтобы потом, когда занавес поднимется, быть свободным и иметь возможность посмотреть происходящее на эстраде.

– Что это Грачёвой нет? – недоумевает Клеопатра Михайловна. – Где же она, наконец? Позовите её. Раз взяла на себя известные обязанности, так должна добросовестно и выполнить их.

– Грачёва, Грачёва, ради бога, иди! Тебя требуют туда сию минуту, что-то, видно, важное случилось, ты необходима! Там и Андрей Карлович, и Клеопатра Михайловна. Скорей! – припугивает её Пыльнева.

– Да как же я пойду с таким носом?

– Да что же с ним?

– Да всё горит.

– Разве? Не может быть!

– Право, как огнём горит.

– А что, мыла?

– Нет.

– Так пойди же, помой.

– Да как же через коридор идти?

– Ерунда, ничего уже не может быть заметно, это только ощущение осталось, ты на него не обращай внимания. Идём, мойся скорей да и бежим к «Клёпке», а то ещё неприятности будут.

Вдруг глазам нашим представляется очаровательное зрелище: робкая, несколько сконфуженная, появляется Грачёва; на бледном лице её огненно-красным пылающим маяком горит нос. Взоры всех невольно сосредоточиваются на этом ярком, блестящем предмете; соответствующие возгласы слышатся кругом; малыши бесцеремонно ей прямо фыркают в лицо.

– Клюква ягода, клюква! – раздаётся голосок нашей первой шалуньи, седьмушки Карцевой. Окружающая её свита малышей заливается звонким смехом.

Таня делает поползновение достать носовой платок, но, очевидно, рука её въезжает в клейкое «тюки-фрюки», облепившее его кругом; она выдёргивает её и, прикрыв свой пламенный лик злополучной сумочкой, бегом бежит в умывальную.

– Господа участвующие, на сцену! – несётся голос Елены Петровны, распоряжающейся действующими лицами.

Я поспешно лечу, хотя не мне начинать, наоборот, мой номер последний в первом отделении.

Публика почти вся на местах. Вот сидят генералы на синей подкладке – это всё наши, учебные. Но есть и на красной – те, кажется, опекуны, почётные попечители и т. п. Вот рядом с Сашей Снежиным Николай Александрович, приглашённый мной. В дверях стоят учителя. Вот и Дмитрий Николаевич! Господи, какой он сегодня красивый, в новом, элегантно сидящем на нём, тёмно-синем с золотыми пуговицами сюртуке! То и дело во всех углах залы мелькает босенькая головка Андрея Карловича, он, по обыкновению, всегда торопится и действительно всюду успевает.

«ГРАЧЁВА, ГРАЧЁВА, РАДИ БОГА, ИДИ! ТЕБЯ ТРЕБУЮТ ТУДА СИЮ МИНУТУ»

Первое отделение – декламация и пение, второе – сценка из Островского и шествие гномов. Занавес взвивается. Поют, конечно, «Боже, Царя храни». Затем в русских костюмах трое малышей изображают «Демьянову уху». У Демьяна и Фоки подвязаны окладистые, рыжеватые бороды, на головах парики в скобку; бабёнка в сарафане и повойнике; все они уморительны и читают бесподобно. Публика в восторге, просит повторить. Дмитрию Николаевичу тоже, видимо, нравится: я вижу, он смеётся, и лицо у него весёлое. Следующий номер – Люба, которая тепло и просто читает «Стрелочника» и заслуживает громкие рукоплескания. Потом поют. Затем опять два очаровательных малыша – «Стрекоза и Муравей»; особенно хороша стрекоза, тоненькая, грациозная, с вьющимися золотыми волосиками и прозрачными, блестящими крылышками. Их тоже заставляют повторить. Опять поют и, наконец, – о, ужас! – я…

Выхожу, кланяюсь. В первую минуту вся зала, все присутствующие сливаются у меня в глазах; я никого не различаю и боюсь даже увидеть отдельные, знакомые лица; сердце быстро-быстро бьётся, и, кажется, не хватает воздуху. Я глубоко вздыхаю, перевожу дух и начинаю:

Мечта

Вечер тихий баюкал природу,
Утомлённую жизнью дневной,
Лишь по тёмному, синему своду
Плыли звёзды блестящей толпой.
Словно лёгкой фатой белоснежной
Разубравшись, притихли сады,
И забылося дрёмою нежной
Серебристое лоно воды.
В этот вечер весенний, душистый,
Беспорочна, светла и чиста,
Красотою сияя лучистой,
Родилася малютка-Мечта.
Родилась от Пучины безбрежной
И от Месяца мягких лучей,
С выраженьем любви безмятежной,
С идеальной красою очей.
И от самой её колыбели
Про людей ей отец говорил,
О страданьях их звёздочки пели,
Ветер жалобы ввысь доносил.
Для того чтобы скорби, печали
И страдания их утешать,
Из манящей, таинственной дали
Благотворные сны навевать,
Пробуждать задремавшие чувства,
Научить постигать красоту,
Идеалом возвысить искусства,
Месяц ясный послал к нам Мечту.