Первые грёзы

Юбилей. Зелёная мазь. Танькины невзгоды. Мой успех

Вот наступило и пронеслось со всеми своими приготовлениями, волнениями и ожиданиями наше юбилейное торжество; пришлось оно в среду на Масленой. По крайней мере за неделю до этого дня приближение его уже ярко обнаружилось на головах учениц: что ни день – новая причёска, одна сложнее, забористее и грандиознее другой.

– Что, хорошо? Или вчерашняя была лучше?

– Не правда ли, мне больше идёт, когда не так высоко?

– Скажи, если тут сбоку прибавить большой голубой бант, как ты думаешь, будет мне к лицу?

Добросовестно осматривают друг друга, дают советы, иногда, не сходясь во мнениях, спорят, обмениваются колкостями.

Кто особенно увлечён усовершенствованием собственной личности, это Грачёва: во?первых, она всё ещё не теряет надежды быть обворожительной в глазах Светлова, во?вторых, очевидно, ещё кто-то, её «он», будет в числе двух счастливцев, ею приглашённых. Каждой из нас предоставляется право привести двух кавалеров. У Татьяны, помимо головы, особенной, чисто материнской заботливостью и тщательнейшим за собой уходом пользуется её солидной ширины и длины нос. А с ним, как назло, происходят за последнее время какие-то странные видоизменения. Размеры и формы его сохранили свою классическую красоту, но теперь изящные очертания его всегда, в большей или меньшей степени, алеют довольно ярким румянцем. Я нахожу, что ему благоразумнее было бы окрасить лежащие по обе стороны от яркого центра бледные щёки, но это, конечно, вполне дело вкуса. Впрочем, видимо, этот несвоевременный, не совсем уместный, пышный расцвет несколько смущает и обладательницу его. Она принимает всевозможные меры, чтобы его пурпурный оттенок заменить томной бледностью. Благодаря этому на носу появляется то тонкий бело-матовый слой, сквозь который нежно просвечивает его натуральная окраска; получается нечто прозрачно-белое на розовом чехле – совсем недурно. Иногда слой накладывается более густо, и мечтательный, белоснежный нос невольно привлекает и завладевает взором (моим, по крайней мере). От всезрящих глаз Пыльневой не укрылось это явление. Сначала она делилась своими впечатлениями по этому поводу только со мной, но однажды, вся внимание, участие и услужливость, слышу, она дружески заводит беседу на столь интимную тему с самой Грачёвой:

– Извини, Таня, за нескромный вопрос, но верь, что не любопытство, а искреннее желание быть тебе полезной побуждает меня к этому. Скажи, пожалуйста, зачем ты пудришь нос? Это так некрасиво.

Грачёва подозрительно вскидывает глаза на Иру, но, видя, что та не смеётся, а выражение у неё участливое, Таня решается излить душу на больную тему:

– Да, конечно, это некрасиво, но я не знаю, что последнее время делается с моим носом: постоянно горит и краснеет. Уж я и чай, и кофе, и какао, и суп, всё горячее и горячительное перестала пить и есть – всё равно.

– Да разве ж всё это может помочь? Для подобных случаев существует великолепнейшее специальное средство, я вот только забыла сейчас, как оно называется. Представь себе, – понижая голос, очень конфиденциально, продолжает Пыльнева, – в этом году летом вдруг у меня нос краснеть стал, ужас, как мак! Я в отчаянии, понимаешь ли, к папе за советом, вот он-то мне и прописал то средство, о котором я тебе говорю. Видишь, теперь нос совсем приличный стал? – проводит Ира пальцем по своему тоненькому, беленькому носику. – И, веришь ли, от одного раза, через минут пятнадцать – двадцать краснота исчезла.

У Тани сразу делается заискивающий вид: «Правда, ведь Пыльнева дочь доктора, значит, в данном случае можно попользоваться», – очевидно, соображает сия бескорыстная девица.

– Пыльнева! Голубушка! Миленькая! Будь такая добренькая, достань мне рецепт, а я тебе что хочешь за это сделаю.

– С удовольствием, и даже не рецепт, а мазь принесу, я же говорю, что всего один раз помазалась, так что баночка полненькая.

– Милая, золотая, так поскорей, чтобы до вечера… Ты понимаешь?..

– Хорошо, хорошо, непременно.

Но прошло целых четыре дня, а Пыльнева всё забывала, забыла и накануне вечера.

– Прости, Танечка, прямо из головы вон… Ну, уж завтра не забуду, видишь, даже узелок завязала.

Вот и юбилей. Днём был молебен, говорили речи, потом всех начальствующих и прочих власть имущих пригласили на обед, шикарно сервированный в одной из зал, а нам, грешным, простым смертным, предложили с этой же целью отправиться домой и, напитавшись, возвратиться, чтобы затем «прельщать своим искусством свет». Распорядительницы и участницы явились заблаговременно. Ученицам сказано быть в форменных, то есть коричневых, платьях, но сделать их декольтированными и нацепить всяких украшений не возбраняется. Как большинству наших, выпускных, сшили и мне к этому торжеству новое платье, с чуть-чуть открытой шеей и большим кружевным воротником, заканчивающимся спереди жёлтым бантом; такую же жёлтую ленту пристроила мне мамочка в волосы.

– Ах ты, моя милая канареечка! – восторженно приветствует моё появление Шурка Тишалова. – То есть какая ты душка сегодня, и до чего тебе идёт эта жёлтая бабочка в волосах, я и сказать не умею. Всегда ты прелестна, а сегодня!.. – Красноречие покидает её, она от слова переходит к делу, крепко обнимает и душит меня в объятиях.

Грачёва, украшенная голубой распорядительской кокардой и таким же бантом в волосах, поджав губы, окидывает меня презрительным взглядом.

– Правда, как Старобельской жёлтое к лицу? – нарочно обращается к ней Шура.

– Я вообще жёлтого не люблю, это так кричит, я предпочитаю более нежные и благородные цвета, – с достоинством роняет она.

Но остальные не согласны с её утончённым вкусом, и мои яркие банты производят фурор.

– Ах, как красиво!

– Вот красиво!

– И как оригинально!

– Да жёлтых бантов больше и нет! – несутся одобрительные возгласы.

Наши распорядительницы: Зернова, Штоф, Леонова и Грачёва – тем временем раскладывают сласти и фрукты.

– Батюшки, точно в рай попала! – вкатываясь, возглашает Ермолаева, с наслаждением поводя носом и полной грудью вдыхая запах шоколада и яблок, пересиливающий все остальные. – Вот где, поистине, благорастворение воздухов! А-ро-мат! Ах! Деточки, миленькие, дайте бомбошечку пососать! – молит она. – Бомбу, бомбу шоколадную с ликёрцем. Полцарства дала б за неё, если бы имела. – Она просительно выставляет свою широкую пухлую ладонь перед Грачёвой, как раз в ту минуту раскладывающей на поднос шоколадные конфеты.

– Как не совестно, в самом деле! Что за ребячество! – негодует та. – Ведь это ж для гостей, бомб этих и без того очень немного… Что там такое? Кажется, Пыльнева пришла? – Таня стремительно делает несколько шагов к двери; этим пользуется Лизавета, и одна круглая бомба исчезает за её вместительной, не менее круглой, щекой.

Но приход Иры, с таким нетерпением ожидаемый Грачёвой, лишь померещился ей. Возвращается она раздражённая больше прежнего, в то время как Лиза ещё дожёвывает бомбу.

– Как красиво! И как не стыдно? А ещё взрослая девушка!

Покончив с шоколадом, она переходит к вазе с фруктами, торопливо забирая с собой свою пухлую, белую шёлковую сумочку с вышитым на ней букетом незабудок.

– Посмотри-ка, посмотри, чего она там напаковала в свою сумку? Ей-богу, конфет насовала, вот побожусь, а сама обличительные речи говорит, – негодует Шурка.

– Погоди, сейчас ревизию произведём.

– А, что? Смотри-ка, смотри! – через минуту снова шепчет она. – Сейчас туда же поехала ветка Изабеллы. А-а?.. Как тебе нравится? Вот противная святоша!

– Грачёва, Грачёва, иди скорей! – торопливо зовёт её только что пришедшая Пыльнева. – Только живо!

Позабыв всё на свете, Татьяна торопливо и радостно мчится к обещанному источнику красоты.

В ту же минуту Шура направляется к забытой сумочке и открывает её.

– Так и есть! Чего хочу – того прошу; немудрено, что бомб мало стало, зато здесь их предовольно. И тянушечки, и виноградик, и пастилка барбарисовая.

Вдруг, прежде чем мы успели оглянуться, Шура положила сумочку на стул и грузно опустилась на неё.

– Так! Теперь кушай на здоровье, милейшая проповедница!

В первый момент с сумочкой будто ничего не произошло, но уже через несколько секунд обнаружились произведённые в ней химические и механические соединения: шоколадные бомбы с ликёром, виноградом и пастилой дали такое «тюки-фрюки», что от прежней белизны её атласа осталось одно смутное воспоминание.

Едва успела Шура закончить производство всех своих операций, как спохватившаяся Грачёва уже бежит за забытым сокровищем. Не видя его на столе, где она оставила его, она растерянно оглядывается.

– Ты что, сумочку свою ищешь? – осведомляется Тишалова.

– Да.

– А что в ней было?

– Странный вопрос! – вся вспыхнув, огрызается та. – Что в сумочке обыкновенно бывает? Носовой платок!

– А, тем лучше для тебя, потому что я, видишь ли, нечаянно села на неё, – спокойно и хладнокровно заявляет Шура.