Как разлагался пластик

Они вернулись к обеду, мама как ошпаренная залетела в комнату прямо с пакетом продуктов. Да здесь я, здесь… Она сказала, что сынишка Марины Миша не спит уже которую ночь с похорон. Выяснилось, что у выхода с кладбища я закричала, а после свалилась с ног. Совсем не помню этого… По рассказу мамы, все обернулись и замерли. Повисла тишина, и только Мишка разорался и заплакал.

Зачем эта клуша-Маринка потащила с собой дитя, поди знала, не на утренник собираемся. Впрочем, это не так важно. Родители мотались в город, возили соседей на базу, чтобы те прикупили всякого к праздничному столу. Еще пару дней назад, на кладбище, сельчане корчили грустные физии, а сейчас закатят пьянку. Так вот, что это – пир во время чумы. Да, они накромсают тазы оливье, сожгут бумажки с желаниями, выпьют шампанского. В полночь соберутся на горку, будут водить хороводы вокруг снежной бабы. Дед Вася запустит салют. Да, эта чума только моя, моя собственная, но как же они так… А если иначе, то сколько им горевать со мной? Месяц? Год? Я думаю об этом весь день. Обида на них гаснет, а после возвращается вновь. Я запомню многое из этого декабря. В том числе и гнетущее чувство, будто все мы разом отреклись от коллективного. Будто никаких «мы» больше нет, а осталось множество «я», звучащих дурно, как рвотный позыв.

***

Родители забыли купить свеклу. Не понятно, как можно забыть купить свеклу перед новым годом. Они сказали, праздновать не будем. Еще бы… Но я все же упросила маму приготовить мой любимый салатик. Взамен она наказала сходить в магазин. Мол тебе надо выбраться, подышать.

Спрятала шапкой сальные волосы, очками прикрыла заплаканные глаза. Натянула пальто. Я так люблю его. Найти бы такое же, когда это совсем износится.

Замок лязгнул. Открылась дверь. Сделалось тошно. Новый год ведь, пол деревни сейчас в магазине. Не хотелось никого встречать.

Вдохнула полную грудь. Свежий воздух опьянил. Закружилась голова. Только я отошла от дома, как тут же устала. Это заставило улыбнуться. Хотя я так же уставала от любого похода до кухни или туалета.

За ночь сильно намело. Под ногами хрустело. В оврагах сугробы, наверное, особенно глубокие. Вздумалось лечь в снежок, немного перевести дух. Было бы здорово замерзнуть. Хотелось почаще осознавать, что я еще способна хоть что-то чувствовать.

Дошла кое-как до магазина. Зинка сегодня отоваривала. Она не знала, куда отвести взгляд. Буркала что-то себе под нос. О моих делах не спросила. И это хорошо. Людей больше не было. Я взяла все по списку. Зинка спросила, нужен ли пакет. Я ведь говорила, что нужен. Напомнила ей об этом. Пока она складывала продукты, я уставилась на шоколадку. И что там было интересного… Услышала недовольное ворчанье: «Ты рассчитываться будешь? Или будешь ворон считать?» Позади стояла Феня. Откуда она взялась? Зинка поддакнула: «Да, молодежь сейчас заторможенная». Я сунула деньги. Рожа Зинки была гадкой и сморщенной, как старое яблоко.

Проскользнула мимо старухи и вышла. Ее презрительный взгляд… Такой я вижу повсюду. В ее глазах застыла бешенная неприязнь. Понимаю ее досаду: девочка всегда порхала, сияла при встрече. Отчетливо, громко разговаривала. Интересовалась старухиными делами, здоровьем, грядками. Грядками… Старая сука. Старая вонючая сука. Думает, я убила его. Убила. Своими руками. Впрочем, я не возьмусь судить, что для нее хуже. Человек рожает или убивает, все это дело десятое. Лишь бы лучезарно улыбался при встрече.

Добралась домой. Бросила пакет на стол и мигом в комнату. Тут я поняла: мой дом – моя крепость. Моя комната – весь мир, а может, и больше.

В комнате пахло пропавшей селедкой. У стены послышался глухой шепот. Вздрогнула. Закололо в животе. Маска со стены таращилась на меня. Я отчетливо слышала тонкий свистящий голос, едва выбивающийся из воя ветра. Бледно-бордовая шаманская маска больно походит на срезанную с лица кожу, сожженную африканским солнцем. Раньше не доводилось рассматривать ее, а сейчас времени валом. Сняла с гвоздика. Отверстия для глаз – два полумесяца, заваленные острыми пиками вниз. Улыбка – беззубый оскал, занимающий больше половины лица. Громадные уши растопырены в разные стороны. Гримаса выточена омерзительной. Кровожадный гоблин, затаившийся в пещере, поджидает жертву. Я примерила ее, захотелось взглянуть. Пасмурная квартира изуродовала отражение. Таращилась в зеркало пару минут и совсем не узнавала взгляда. Мой фантом напротив улыбался, чего не сказать обо мне. Я оскалилась. В прорези для рта появились зубы. Порядок. Я улыбалась. Улыбалась, как и все нормальные люди.

Дневник

26.12.1991

У чертовой маски нет глаз, но я знаю, она всегда наблюдала за мной. Ночь. Илюша лежал в кроватке. Он хватался за длинные нити причудливой игрушки, что висела над ним. Улыбался без устали – детям много не нужно. Я убрала остатки еды и принялась складывать вещи. Замочила грязное белье, думала позднее устроить стирку. Знала ведь, что усну, и белье до утра стухнет. Взяла сыночка, он вцепился в увесистую грудь и кушал. Вокруг соска нарисовалась яркая синева. Он сжимал грудь изо всех сил, отчего я морщилась и порой даже плакала. То были слезы радости и боли в одном флаконе. Плакала всегда с улыбкой. Закрыла шторами окна, не хотелось тревожиться от рассвета. Заправила постель, поцеловала задремавшего сына в лоб и мигом забылась сном. От усталости ни поерзать в постели, ни помечтать. Да и не о чем было больше.

Малыш заревел от голода. Протерла глаза, поднялась. Заглянула в кроватку. Он бойко ворочался. Взяла на руки теплое тельце: «Тише-тише, я рядом». Спиной прислонилась к холодной стене. Аккуратно покачивала его в разные стороны, одновременно обнажая грудь. Мой мальчик охотно присосался и не хотел отрываться.

Я прижала родное существо с силой и трепетом. У малыша мои карие глаза. Но поразительную схожесть создавал вовсе не цвет, а восточный разрез. Пусть он совсем еще младенец, но уже запросто узнавались мои черты. Столь тонкая химия не всегда объяснима. Все-таки удивительно обожание детей или себя в них? Где проходит черта самолюбования и когда переступаешь ее? Любим их за потенциал или жизнь? Это самопожертвование или желание воздаяния?

Уложила рядом. Обоим оттого спокойнее. Прикрыла легким пледом. Илюша, будучи сытым и любимым, вскоре заснул. Легонько касаясь, поглаживала его пальцами. От ног до головы – мозолистыми подушечками, обратно – ногтями. Малыш изредка почмокивал и чуть слышно похрипывал. Иногда корчил гримасы от чудных снов. Последнее, что увидела перед тем, как заснуть, – улыбка. Ясная и счастливая.

Усталость вконец одолела, приглушив всю чуткость, я провалилась в глубокий сон, о котором давно позабыла. Проснулась. Холод был не только воздухе и бязевой постели. Некий холодок водой после мятной конфеты обволакивал горло. Не останавливался, пошел дальше и замер в груди. Не столь порой тревожит крик, сколько тишина. Она наполнила собой все. Вокруг мертвое безмолвие. Мысль не успевает за телом: я потянулась к Илье в поисках тепла, но там был лишь холод.

Я осмотрелась. Все было обыденно, но в то же тревога не оставляла меня. Взяла сына на руки. Так холодно… И впрямь иней покрыл стекла узорами, но улица – солнце, в сравнении с его тельцем. «Илюш, пора проспаться». Маленькие глазки сомкнуты. Грудь не набухает и не сдувается. В мгновенье охватила паника. Голос звучал все громче и громче. «Илья, Илья, открывай глаза!». Плотно сомкнуты. Я трясла его с неистовой, мало контролируемой силой. Сердце Илюши не билось.

Маска смотрела за мной. Я прижала к себе давно остывшее, чуть окаменелое тельце. Застонала. Потекли слезы. Капли стекали до самого подбородка, после чего падали на небольшое личико. Я целовала его отчаянно, пытаясь растопить любимое существо, вдохнуть в него жизнь, но сказка лишь начиналась.

Осмотрела стену, судорожно старалась уловить незаурядную деталь, отличие, способное обличить жуткий кошмар и вырвать меня из его оков. Фотографии весели на местах. Я улеглась на пол, а дальше – темнота.

Мамочка сказала, что я сидела у батареи вместе с Ильей. Она увидела обезумевший взгляд и сразу подбежала ко мне. Я приложила палец к губам: «Тшш». А после запела, покачивая сынишку в руках:

«На лужайке спит трава,

На деревьях спит листва,

Спит осока у реки,

Спят сомы и окуньки».

Дневник

01.01.1992

Я проснулась от громкого стука. Кто-то приходил ночью. Родители говорили в полный голос. После в спешке засобирались на улицу. Мама заглянула в комнату перед уходом. Услышав шаги, я заскочила под одеяло и прикинулась спящей.

Уже утром услышала их шепот. Они говорили о мальчике. О приезжей семье. Сказали, он исчез прямо во время празднования. Просто растворился.

Его так и не нашли. Милиционеры рыскают по деревне вместе с жителями. А моя серая, ледяная крепость неприступна, я изредка покидаю ее. Оттого смерть кажется волшебством, мрачной сказкой. Событие буквально из другого мира, оно цифровое. Оно в словах, картинках и буквах. Неосязаемо и чуждо. Меня это, признаться, подбадривает и с тем же огорчает. Смерть – это так далеко, так надуманно. Я никогда не видела этого мальчика и, похоже, не увижу. Его попросту не существовало, и умирать, очевидно, было некому. А что до меня – смерть выдумка, пока не решусь проверить. А сейчас все бессмертно, пока я запрещаю себе вспоминать.

Запись от 18.08.2024

Родители укатили к старым друзьям, с которыми планировали встретить рождество еще задолго до смерти Ильи. Конечно, в канун Нового года они сказали, что ни о каких поездках не может идти и речи. Но после исчезновения ребенка я осознала, что эти пару деньков одиночества мне смертельно необходимы. Отец видел во мне человека сильного и взрослого, потому с ним проблем не возникло, а вот с мамой пришлось повозиться. Сперва аккуратно подначивала ее, мол почему бы и нет. Вам нужно отдохнуть, а я уж как-нибудь перекантуюсь денек-другой. Но мама оставалась неприступной. Думалось, она и не слушала меня.

Я отчаялась выпроводить их из дома, но собралась с силами и пошла в лобовую атаку. Время намеков закончилось, я, на удивление, четко аргументировала тезисы, взвешивала все за и против. Но в ответ слышала монотонные «Нет. Нет. Нет…» У меня оставался лишь один козырь, и он сыграл. Сказала, что я хочу этого. Слова «вы», «вам» и «нужно» полностью исчезли из риторики. Я сказала, что это искреннее желание. И тогда мамочка дала слабину. Меня еще трижды спросили, уверена ли я. В последний раз мама стояла уже на пороге, но разулась и потопала в комнату, чтобы попросить последнее, контрольное разрешение. Отец ругался, но ее это не волновало. На одобрительный кивок мамочка ответила тем же, и они наконец уехали.

Едва заснула, как постучали во входную дверь. Постучали громко и настойчиво. Я и не шевельнулась. Спряталась под одеялом и тихонько ждала, пока гости уйдут. Сон отбило напрочь. Я томилась в кровати и смотрела на стену. Разглядывала черточки. Каждый день рождения вставала к стене, и папа отмечал, насколько Машенька подросла за год.

Родители как пару часов уехали, но уже стало одиноко. Я смотрела на полки, заваленные крупицами памяти, отголосками путешествий, былыми достижениями. Все это жило в диковинных сувенирах, медалях и статуэтках. Смотрела на маску. Она никогда не отворачивается, глядит прямо и строго, смущая все живое. Но оттого здесь не переставало веять пустотой. Причудливые ловцы снов никогда не справлялись со своей работой. Так было всегда. Жизнь пришла – сна нет. Ушла – и тем более. В доме пахло мокрым камнем и сыростью. Будто очутилась в пещере, где-то меж Парижем и Грассом.

Пыльные зеленые шторы расползлись по гардине. Они бесполезны. От солнца прятаться ни к чему. Оно само уже долго скрывалось. От людей скрыться? Да, я то и дело подумывала укутаться в плотные шторы и пойти по улице. Хотелось верить, так я сделаюсь невидимой для прохожих. Но, сказать по правде, – смерть не раздает даров.

Вздумалось заполнить пустоту. Илюша умер. Никаких черточек… Но с того дня я стала рисовать на стене. Каждый год перекрывала полотно и рисовала Илюшу уже подросшим. Изображала его таким, каким он мог вырасти. Уже тогда было понятно, каким сыночек получится. Сейчас, спустя многие годы, на стене нарисована точная копия Витьки. Разве что на голове забавная кепочка без козырька. Муж ненавидел такие.

Вечером увидела полицейский уазик. Пошла к соседям узнать, чего случилось. Исчез сын Зойки, моей школьной подруги. Во мне не пробудилось сострадание. Не было и горести за мою подруженьку. Напротив, новость дивно подбодрила. Она подкрепляла мой план.

Уставившись на маску, я обдумывала предстоящие действия. Почудилось, она шепчет, мол: «Собирайся». Маска… Осенью девяносто первого Борька мотался в Москву. Оттуда он и притащил проклятую маску. Старый друг привез ее сувенир из Туниса.

Все, что осталось от Борьки – недостроенный дом и гадкая маска. Помню, как он разровнял место для строительства. Борька прибежал домой с фразой: «Вот лед и тронулся!» Мы бесконечно мечтали, каким чудным выйдет наш домик. Но мечты так и остались мечтами.

Витька был умелым и крайне обаятельным, но некрасивым. И все же чего-то я углядела в большелобом парне с наголо бритой головой, пышными усами и козлиной бородкой. Я была совсем девчонкой, когда мы встретились. Проводила каникулы у бабушки, в Бурее. Борьку, как молодого, но не по годам сильного специалиста, отправили на строительство ГЭС.

Хватило взгляда, чтобы все понять. Маленькая Маша мечтала каждую ночь. И однажды домечталась. Волею судьбы он очутился в нашей деревне. Оказалось, к родственникам прикатил. Бросил работу, да так и остался со мной.

Оделась быстро, с давно забытым энтузиазмом, словно опаздывала на важную встречу. Я знала с кем, но не понимала где. Впрочем, было ясно: акт удержится лишь на импровизации. Нет, мне вполне доступно объяснили завязку. Легко представлялась и кульминация. А вот финал вызывал сомнения.

Неясно, откуда родился скептицизм, ведь сюжет развивался по всем нормам. Деревенские вместе с полицейскими прошерстили округу и разбежались по домам. И я осталась на улице в полном одиночестве. Дешевый триллер: всех перебили, зато фокус камер сосредоточен на мне. Я лишь выполняла команду. Прикончат, или спасусь – сценариста морока.

Я и в самом деле не обдумывала действия. Режиссер не объясняет актеру, когда нужно улыбнуться, а когда задрать бровь: процесс обернется кошмаром.

Говорят, актер – наемник. Он, конечно, может привнести немного своего видения, но сперва нужно выполнить поставленные задачи, а до того не совать нос. И я была послушной. Не могла оплошать. Мне предоставили только один дубль.

Вышагивала к могилам плавно, тянула носок. Представляла, будто иду по ниточке. Камеры следили пристально. Элегантно, острым лезвием прошла кладбище поперек. Но вместе с тем неумело, ведь правильнее – вдоль.

Я остановилась возле могилки Ильи. Полумесяц, застывший над головой, намекал, что начинается мультик, а вовсе не ужасы.