Подруги. Над пучиной (сборник)

– Есть, – затаив вздох, ответила Маша. – A разве… У него уже ничего нет?

– Не знаю, милая! Ты знаешь, каково мне у него просить… Говорил вечор, что этот месяц до жалованья страсть как трудно дотянуть будет; больше, говорит, как по рублю на день никак не могу давать… A тут вон какой грех вышел! Приедет доктор, что-нибудь понадобится, лекарство али что… Не стал бы отец артачиться… Крутой он стал ныне, сердитый. Чтоб не тревожить Павлушу…

– Не дай Бог, маменька! Нет уж, вы не допускайте. Я вам сейчас отдам деньги. Вы их так для Паши и держите. A если что… Я после еще достану.

«Надо будет Надин подарок продать! – подумала она. – Что ж делать? И браслет продам, и без теплого останусь, лишь бы брат выздоровел!»

Она достала из своей шкатулочки деньги, которые копила себе на теплый бурнус[10 - Бурн?с – здесь: просторная женская верхняя одежда.], и отдала их матери.

– Будить, что ли, отца-то? – спросила шепотом Марья Ильинична, косясь на спящего мужа.

– Да, ведь и ему скоро на службу пора.

Маша разбудила отца, остановила его сердитый возглас спросонья, напомнив о болезни Паши, о позднем часе и о службе. Только убедившись, что все благополучно, что отец не сердится, a больной продолжает спокойно дремать, наконец вышла из дому.

Гимназия была в центре города, далеко. Но Савина шла быстро и поспела вовремя, к первому звонку. В коридоре ее встретила начальница гимназии – высокая, полная дама.

– Вы пришли, Савина? – удивленно сказала она. – Как же так? A брат? Ему лучше?

– Он стал спокойнее после того, как его забинтовали, благодарю вас, Александра Яковлевна. Но…

Она остановилась на полуслове.

– Но – откуда я знаю? – догадалась начальница. – Мне написала Наденька Молохова.

– Написала?.. Так она не пришла?

– Нет, она нездорова, но это так, пустяки. Идите же, идите, пора!

«Надя нездорова! Что с ней? Александра Яковлевна говорит – пустяки. Что бы это значило?..» – такие мысли вместе с беспокойством о брате все время не давали покоя Савиной. Никогда она не бывала так рассеянна в классе, как сегодня.

В перемену Маша, узнав от швейцара, что за ней из дома не присылали, разыскала Ельникову, чтоб спросить о Молоховой. Она боялась, не простудилась ли Надя во время своей ночной поездки в бальном платье. Ельникова ее успокоила: Надя не больна, a просто очень рассердилась из-за сцены, которую ей устроила мачеха. Из-за этой домашней передряги она запоздала и решила не ходить в гимназию. «Во-первых, – писала она Вере Алексеевне, – потому, что от бессонницы у меня глаза красные, a я вовсе не хочу, чтобы в гимназии думали, что я заплакана, a во-вторых, потому, что Маша Савина наверняка одна в доме не управится, так я уж лучше пойду к ним».

– Так она у нас?.. Ей опять достанется от мачехи! – воскликнула Маша.

– Да уж, конечно, – согласилась Ельникова. – Она только так говорит, что у нее глаза покраснели от бессонницы, a на самом деле она просто плакала.

– Вы думаете? – испуганно спросила Савина. – Значит, произошло что-то особенно неприятное. Она ведь не любит плакать…

Звонок прервал их разговор, и девушки разошлись по классам.

Между тем у Савиных все шло гораздо благополучнее, чем ожидали Маша и ее мать, заранее горевавшая из-за предстоящих расходов, денег на которые у нее не было. От недостатка средств уже погиб ее старший сын, этот бедный труженик, которого она горько оплакивала до сих пор. Миша, может быть, был бы жив, если бы была возможность поберечь его, одеть потеплее в холодную зиму, пригласить хорошего доктора, когда он заболел. А так – пропал мальчик! При одной мысли о том, что и теперь доктор, увидев их бедность, наверное, не захочет к ним ездить, сердце бедной Марьи Ильиничны тоскливо сжималось. Она сидела одна возле сына: муж отправился на службу, Степа вышел за покупками. Савина, убрав посуду, взялась за изрезанную накануне Пашину одежду. Она прикладывала куски к кускам, печально качая головой в напрасных соображениях о возможности что-то исправить.

Надежда Николаевна застала ее над этой работой, всю в слезах. Бедная женщина удивилась и обрадовалась ей; она совсем растерялась, рассыпаясь в благодарностях.

– Доктор еще не был? – первым делом спросила Молохова.

– Нет еще, не был. Да, может, он и не будет, – как бы про себя прошептала Савина, торопливо сметая пыль с дивана, со стола, освобождая место для нежданной гостьи.

– Как можно! Непременно будет, Антон Петрович такой аккуратный.

– Само собой, но… Может быть, им неохота тратить время на бедных людей, ведь они… Ведь мы… Рады бы душой, да что поделаешь?..

Марья Ильинична совсем сбилась и бросилась к беспокойно застонавшему сыну.

– Что, Павлушенька, чего хочешь?.. Нету Маши дома, она скоро с уроков вернется. A что тебе, голубчик? Болит что?

– Пить хочу, – иссохшими губами прошептал больной, устремив лихорадочно блестящий взгляд на Надю.

Пока Савина суетилась возле сына, Надя выскользнула в сени. При ее появлении привстал сидевший в сенях человек. Она узнала в нем фельдшера и спросила, принес ли он все нужное, что приказывал ночью доктор.

– Все есть, все принес, – успокоил он девушку.

– А… Сколько это стоило? – осведомилась Надя, сама не зная почему, покраснев.

– Да я так взял, на имя Антона Петровича… По ихнему, значит, приказанию и отпустили.

– Хорошо. A вот вам за труды, – еще больше зардевшись, прибавила девушка, протягивая ему рубль. – Пожалуйста, смотрите за Павлушей как следует, и все аккуратно делайте, что прикажет Антон Петрович. А вот, кажется, и он!

Надя вышла на крыльцо и увидела доктора, сходящего со своих дрожек.

– A вы уже опять здесь? – улыбнулся он. – Неугомонная барышня! Что, крепко досталось за ночную прогулку или удалось скрыть?

– Это не в моих привычках, – ответила Надежда Николаевна. – Я никогда ничего не скрываю. Да уж, досталось, – невесело усмехнувшись, добавила она. – Да не в том дело. Антон Петрович, дорогой! Послушайте, вы ведь знаете, что Савины очень, очень бедные люди…

Серенькие глазки доктора беспокойно забегали.

– Ну, так что ж? Я им не наследник.

– Нет, – засмеялась Надя, взяв его за обе руки, – вы не сердитесь! Я ведь знаю, что вы добрый. A дело в том, что, пожалуйста, сделайте все, что нужно для Паши, ни в чем не стесняясь, а им ничего не говорите, понимаете? Это будет наше с вами дело. Хорошо?

– Хорошо, хорошо, прекрасно! Только не задерживайте меня, беспокойная барышня! – отшучивался доктор.

– Нет, в самом деле! – вполголоса настаивала Надя, следуя за ним в сени. – Вы его вылечите, милый, дорогой Антон Петрович? Да? Для меня!..

– Для вас? – вдруг сердито обернулся к ней доктор, нахмурив брови и глядя на нее в упор. – И вовсе не для вас, a для него и… И для себя самого! Чего вы пристали?

Если бы Надя не знала его с детства, она могла бы смутиться, но, знакомая с его манерами, она только рассмеялась в ответ на его сердитый окрик. Да и сам доктор улыбнулся, ласково взглянув на нее из-под сдвинутых бровей, и поспешно прошел в комнату. Он осмотрел Пашу, расспросил его и Марью Ильиничну, выписал рецепт, сделав на нем особую пометку, и послал вернувшегося с базара Степу в известную аптеку, где ему должны будут выдать лекарство.

– Пока даром, – объяснил он, – a после сочтутся через меня.

– Да ты знаешь что, молодец, садись-ка ты в мои дрожки и прикажи кучеру себя отвезти. Федотов, – обратился доктор к своему фельдшеру, готовившему гипс, – скажите, пожалуйста, кучеру. Так-то скорее будет! A мы, пока он съездит, спеленаем больного.

Павлушу обложили гипсом, лубками и забинтовали ему плечо и спину, причем так ловко, что он и голоса не подал. Савина с Надеждой Николаевной, приготовившиеся снова услышать стоны, были очень удивлены и обрадованы тем, что на сей раз дело обошлось так удачно.

Доктор сам дал мальчику лекарство, объяснил матери, как с ним обращаться, как поворачивать с одного бока на другой – не иначе как на простыне, чтобы сам он не делал ни малейшего движения, и то не часто, потому что ему полезнее всего лежать на спине.

– Я буду заезжать каждое утро, – сказал он на прощание, – но если что заметите особое, если он будет жаловаться или беспокоиться, немедленно присылайте за мной.