Следы войны… Рассказы

– Боже, как тяжело всем было, – выдохнула Оксана. – Как же забыть все это? Живым такое не забыть. Поколения не забудут!

– Вовек не забыть! Кто воевал, тот не забудет. – От печальных воспоминаний Мухин устал. Он отдыхал.

«Теперь можно спросить и о косе, – расслабляясь, решила Оксана. – Дала возможность выговориться человеку, выслушала его, не перебивая, не обидела».

– У вашей жены такая роскошная коса, – начала она издалека. – И у Маши, внучки, такая же. Это настоящая редкость!

– Да-а-а, – отходил душой Мухин. – Это наша семейная гордость. В партизанском отряде трудно было моей Машеньке ухаживать за ней. Все же я не разрешил ей остричь такую красоту. Бедствовала, вшей кормила, голову дустом посыпала. Язвы пошли, ночами не спала, но сохранила её. Я так хотел.

– А потом? – допытывалась Оксана. – Как сложилась ваша судьба?

– Потом?.. Потом мы с Машенькой честно воевали. Я был сапером, а она… Кем только не была она? И медсестрой, и поварихой, и прачкой. И автомат, само – собой, в руках держала, когда было туго. Стреляла без жалости. – Мухин зашевелился, удобно усаживаясь в мягком потёртом кресле, и посмотрел на портрет жены: – Так ведь, Машенька? Особенно тяжело нам было, когда родилась дочь Машенька. Декабрь, трещат морозы, а у нас крохотное дитё.

– Опять Маша? – вскинула брови Оксана. – Что же получается? В одной семье три Маши?

– А что? Мы так хотели, – охотно ответил на недоумение своей гостьи Мухин. – Я ходил на задания, бил фашистов за троих: за себя, Машу и Машеньку. Когда дочке исполнилось полгода, жена отвезла её к моим родителям, которые не успели эвакуироваться. Маша оставила у них малышку, а сама вернулась в отряд. В один тёплый день она ушла на связь в деревню и назад не вернулась. Сельский предатель донёс на неё. – Мухин поморщился, как от зубной боли: – Были среди нас и такие людишки. Её зверски пытали, истязали, а потом куда-то увезли. Я больше её не видел. Никогда! – Сергей Ильич замолчал и сидел неподвижно, вцепившись худыми узловатыми пальцами в мягкую обшивку оранжевого кресла. Его короткая культя стала дергаться, поднимая и опуская пустой рукав рубашки. Чувствуя это, он здоровой рукой натянул рукав, но живой кусочек тела продолжал дергаться, вызывая у Оксаны нервный озноб.

– Э – тэ – тэ – тэ, как расшалилась, – огорчённо протянул старик, прижимая культю к себе. – А всему виной – война. О, как утомлена моя жизнь! О, как исковеркана! О, как измучена!

Оксана была потрясена. Ей вдруг захотелось заплакать, чтобы со слезами излить всю горечь и боль от встречи со старым человеком, живым участником войны, о которой она знала лишь из книг да фильмов. Ей захотелось попросить у него прощение за всех, кто его обидел и не понял, кто хоть один раз оскорбил. Подавляя в себе что-то вроде стона, спросила:

– Куда увезли? Вы узнали, куда увезли жену?

Зло сверкнув покрасневшим глазом, Мухин передернулся, точно его проткнули насквозь штыком, острие которого он дважды уже испытал на своем теле: в первый раз вражеский штык проткнул ему плечо, во второй – влез в грудь у самого сердца.

– Куда же увозили своих врагов фашисты? – Голос его задрожал. – В Германию, на каторгу. Я тогда ничего не знал. Ходил несколько раз в ту деревню, чтобы расспросить о ней. Узнал лишь о пытках. Горевал долго, просился на самые опасные задания, чтобы и самому погибнуть. Проносило. А потом подорвался на мине. Выходили меня, дочка, добрые люди.. А вскоре и война закончилась. Забрал я свою доченьку, свою Машеньку…

– А жена? Вы узнали что-нибудь о ней?

– Она погибла. Больше её никто не видел. Погибла в свои неполных девятнадцать лет. В концлагере…

Будто потолок обрушился на Оксану: она вздрогнула всем телом и побледнела. Провела рукой по лбу, вспоминая что-то, очень важное, очень серьезное, и еле промолвила:

– Извините… Извините, Сергей Ильич… Мне… Мне надо уйти… Я к вам зайду завтра… Завтра … – Голова ее шла кругом.

– Приходи, дочка, приходи, – ответил Мухин, поднимаясь с кресла. – Ты что-то сегодня хотела… Ладно, пусть будет так! С тобой очень приятно беседовать. Ты, видать, душевный человек. А что же так побледнела?

– Ничего… Всё пройдёт… До завтра…

В каком-то горячем тумане добралась домой. Не разбирая постель, свалилась на цветное покрывало и устало прикрыла измученные глаза.

Она вспомнила… Она, наконец, все вспомнила!

К ней из детства, из далёкого забытья, вернулась страшная картина, о которой она, казалось, давно забыла, но которая, как яркий отпечаток, настигла её сегодня, в мирный счастливый день.

…Жила она тогда с родителями за границей и училась в четвертом классе. Ей не было и одиннадцати лет. Редко ее папа, Виктор Петрович Ивкин, имел свободное от службы время. А в тот воскресный день повезло всем: и ему, и маме, и особенно ей, Сане Ивкиной, любившей пройтись рядом со своим отцом, красивым и стройным подполковником, кому так чётко козыряли солдаты и офицеры.

В тот день на семейном совете решили посетить концлагерь, находившийся не очень далеко от города, где они жили. Дома её готовили к такому печальному зрелищу, рассказали, что такое концлагерь и просили не волноваться и не плакать. Она клятвенно обещала, что плакать не будет, ведь она уже пионерка и носит красный галстук смелых и отважных ребят.

Глава 3

Крепко вцепившись за мамину руку, Оксанка боязливо шагнула в серые ворота концлагеря. Она впервые видела землю, опутанную в несколько рядов колючей проволокой, за которой, как ей рассказывала мама, когда-то жили и умирали люди, страдая от ран, пыток, голода и холода.

Сейчас сторожевые вышки уже никому не грозили пулеметным огнём, на территории лагеря не блуждали тысячи теней, одетых в полосатую форму, и не рвались, удерживаемые мучителями, откормленные немецкие овчарки.

Все же ей было страшно.

Справа, у самой дороги, выстроились в ряд виселицы. Их было много. Эти страшные деревянные чудища когда-то убивали невинных людей, затягивая на их шеях тугие веревочные петли. Эти петли висели и сейчас, покачиваясь на лёгком ветру, и нагоняли на неё ужас. Возле виселиц – цветы. Кто-то привязал красные гвоздики к перекладинам, столбам и даже к петлям, и они, словно капли свежей крови, алели вверху печально и безмолвно.

В болезненный комочек сжалось сердце девочки, но она не промолвила ни одного слова, лишь крепче вцепилась в мамину руку, холодея всем худеньким неокрепшим тельцем.

«Мамочка… Родненькая… Пойдём домой… Мне страшно…» – хочет она сказать, чувствуя, что слабеет, но не смеет: вокруг гнетущая тишина и снующие, словно призраки, безмолвные люди. В её маленькой горячей ладошке часто подергивается мамин холодный палец.

Вот и блоки, где когда-то ютились изможденные от голода и непосильного труда пленные. Блоков было много: французский, английский, польский, русский.

Вошли в русский блок. Поведя вокруг глазами, Оксана затаилась, лишь гулко билось её маленькое испуганное сердечко. Здесь, в этих бараках, с цементным выбитым полом и нарами в несколько ярусов, страдали и умирали советские люди, её земляки. Среди них были и дети. Их тоже фашисты не щадили. Не щадили детей, таких же, как она, Оксана Ивкина, добрых, нежных, хрупких и чистых, никому ничего плохого не сделавших за свою короткую жизнь! За что казнили? За какую их вину?

Оксана по-детски страдала: остро, глубоко, не умея ещё самостоятельно прогнать эти тяжкие мысли. И к маме и папе не могла обратиться за помощью: здесь говорить было не принято.

Девочка расширенными глазами рассматривала всё вокруг. Чуть дальше, под стеклом, куча ребячьей обуви: туфельки синие, черные, белые, коричневые; такие же ботиночки и сандалии. Вон туфелька с бантиком, почти новенькая, а чуть дальше – ботиночек с красным шнурком, рядышком – крохотный башмачок с мягкой подошвой. Тут же были и куклы в разноцветных платьицах и сарафанах с широко открытыми удивлёнными глазами.

Оксана, еле удерживаясь на ногах, глотнула подступивший к горлу комок, но он снова подкатывался и мешал дышать. Ей уже хотелось плакать, хотелось тут же покинуть этот печальный кусочек земли, на которой когда-то творились такие страшные преступления, но она шла за мамой дальше, к следующей витрине, где толпились, как и везде, молчаливые люди. Не будь маминой руки, тут же свалилась бы под ноги уставших и обессиленных от увиденного посетителей.

Через нескольких минут она стояла возле кучи очков и, подавляя все усиливающийся страх, рассматривала их: большие, средние, маленькие; коричневые, жёлтые, светлые. Как их много! Круглые и вытянутые, с выдавленными стеклами, с треснутой оправой… А вот старые-престарые, с толстой засаленной верёвочкой сбоку. И рядышком – маленькие, словно игрушечные…

Прижавшись к маме, Оксанка протяжно всхлипнула, но крик в себе задержала. И он, этот детский крик, бился в её груди и всеми силами рвался наружу, чтобы в один миг разорвать непонятную тишину. Еле различала впереди идущих людей. Многие толпились, вытирая слёзы, у следующей витрины. Девочке показалось, что она очень долго идёт к ней, тянет своё тельце, тянет из самых последних сил. Вот они с мамой протиснулись вперёд, и Оксанка подняла отяжелевшие веки: под большим чистым стеклом лежали женские волосы. Огромная куча! Целая гора! Чёрные, каштановые, седые, прямые и кудрявые, короткие и длинные, а на самом верху, поперёк, вытянулась во всю свою красу и длину толстая коса яркого золотистого цвета.

Оксана вскрикнула, обеими ручками схватилась за маму и спрятала лицо в её платье. А через несколько секунд уже кричала, захлёбываясь обильной слюной и кашлем.

Подполковник Ивкин схватил дочь на руки и, прижимая к груди, просил её успокоиться. Но она кричала, дёргаясь худеньким тельцем. Наконец, притихла и безвольно обвисла на сильных отцовских руках.

Девочку привезли домой и уложили в постель. Ночью она бредила, стонала и просила маму побыть с ней рядом. Мама садилась на кровать, гладила её горячую головку и тихо плакала, проклиная все войны и все концлагеря, куда они так опрометчиво привезли свою впечатлительную дочь. Оксана изредка открывала затуманенные глаза, смотрела в потолок и бессвязно твердила что-то о детских туфельках, о красивой косе. Мама целовала её худые ручки, покрытый испариной лоб, просила успокоиться и уснуть. Девочка послушно закрывала глаза и снова что-то шептала спекшимися от жары, сухими губами. Затем засыпала.

Ей снились качающиеся в красных гвоздиках петли виселиц у дороги, детские туфельки. Ей снилась роскошная коса цвета спелых пшеничных колосьев.

На следующий день её увезли в военный госпиталь. Врачи, осмотрев девочку, поставили диагноз: тяжелое нервное потрясение.

Все окружили Оксанку заботой и вниманием, и она медленно поправлялась. Через неделю её уже посещали ученики и учителя, помогая в учёбе. Вскоре она бегала по госпитальному саду и кормила рыжего пушистого котёнка Тимошку.

День сменялся ночью, а зима – весной. Оксанка давно поправилась и, казалось, забыла навсегда о концлагере. Она увлеклась музыкой, и часто из распахнутых окон квартиры Ивкиных звучали мелодии Шостаковича, Баха, Шопена.

– Как играет, а? – Виктор Петрович восхищенно смотрел на дочь. – Жажда жизни и здоровья заложена в человеке, и он должен сам побороть в себе страх. Смотри на Саночку. Молодчина и только!

– Да-а-а, наша дочь способная. С болезнью справилась, пусть даже с трудом. Учится хорошо, увлечена музыкой.– Наталья Ивановна подошла к мужу, обняла его за плечи. – Молодому всё просто.

– Существует одна хворь, против которой нет никаких лекарств, – это старость. А у неё всё пройдет бесследно. Я на это надеюсь. И о концлагере забыла.

– Тс-с-с-с! – приложила к губам палец Наталья Ивановна, испуганно взглянув на дочь. – Ни-ни! Никогда!