Письма дорогому другу Теодору Уокеру

Письма дорогому другу Теодору Уокеру
Вероника Гард

Июнь 1916 года. Манжер, Франция. После кратковременного знакомства с английским солдатом, Авелин Морель воодушевленно пишет ему письма, мечтая о скорой встрече. Но она не знает ни его языка, ни звания, ни адреса. Она знает лишь его имя – Теодор Уокер

Вероника Гард

Письма дорогому другу Теодору Уокеру

Вместо пролога.

Окрестности Манжера, Франция Июнь 1916 года

Приложив фонарик к винтовке, он шагал впотьмах без страха. В нос настойчиво вдавался сладко-гнилостный запах подвала, но Уокер не предполагал, что найдет здесь что-то кроме убежища. После длительного марша ноги его начинали подкашиваться, и уставший мозг не мог думать ни о чем: ни о спасительной Антанте, ни о проклятом городке Манжере, окруженном немцами двенадцатый день, ни о раненой руке. «Сон. В любом месте, минут на тридцать», – вот, что занимало все мысли младшего капрала Уокера.

Ступени вели вниз, ботинки шагали по ним тихо. Холод летней ночи смешивался с холодом подвала. Фонарик создавал пирамидку света, под которым стали виднеться сначала полки со стоящими на них банками, а затем деревянные ящики. Темно и сухо. Пусто. Уокер посветил дальше, надеясь на одиночество, но взгляд, который он почувствовал внезапно, как приступ ужаса, говорил об обратном.

В отличие от прошлых моментов, присутствие в темноте кого-то другого не грозило смертью, более того, человек, который так пристально смотрел сейчас на Уокера, боялся его. Но не солдатским презрительным страхом, который часто граничил с отчаяньем, а каким-то… детским страхом.

– Не стреляйте. Здесь только я и мой брат, – услышал он перед тем, как свет озарил лицо говорящего.

Совсем юная девушка, моложе двадцатилетнего Уокера года на два-три, смотрела на него, стараясь не морщиться от света. Одна коса была грубо срезана до середины шеи, вторая лохмато обрамляла ее удлиненное лицо. Покрасневшие карие глаза блекло мерцали под каемкой ресниц, делая взгляд бархатным и пытливым.

Уокер не опускал винтовки, руки у него закостенели от неожиданности, и штык-нож все еще был направлен на девушку.

– Не стреляйте, – она отступила назад на шаг, немного разведя руки, прикрывая кого-то.

Позади нее, на ящиках, под немецким кителем лежал человек. Уокер не мог разглядеть его, не мог даже заключить, жив ли он, и опустил оружие. Слова девушки с приятным французским дрожанием он мог перевести на уровне инстинкта.

– Друг, – сказал Уокер, не сводя глаз с человека на ящиках. – Антанта, Великобритания. Друг.

Девушка кивнула. Запах разложения удушливо встал в носу Уокера, вызывая тошноту. Он отошел, забирая вглубь подвала свет фонарика, и сел в углу – ноги совсем его не держали. Упершись затылком в стену, он думал, что сон придет мгновенно, но смрад не давал закрыть глаза. Это стало раздражать.

– Он умер? – спросил Уокер, немного злясь на девушку, и посветил на человека. – Если он умер, то вам нужно выбраться отсюда. Немцы скоро покинут деревню и войдут в Манжер, вы сможете уйти.

Свет снизу перешел на девушку. Она стояла около ящиков с замершей кистью надо ртом человека, как будто тот должен вот-вот вскочить со своего места или завопить. Юбка на ней была надета задом-наперед, и посередине чернело большое круглое пятно.

– Манжер? – услышал он ее голос. – Манжер… разрушен немец? Разрушен?

– Еще нет, но немцы скоро займут город.

Девушка подошла поближе, точно хотела лучше расслышать, и села, осторожно разглядывая штык-нож, перед Уокером. Она понимала его так же машинально, вырывая слова и анализируя их вместе и по отдельности. Манжер находится в опасности и, возможно, он скоро падет – такой вывод сделала девушка. Привыкшая заключать фатальные исходы, она приняла этот факт с покорностью, как и мирное вторжение английского солдата.

Как только свет упал на лицо Уокера, девушке показалось, что оно даже красиво, вероятно, оттого, что было слишком юным. Но от мальчишеского его отличал беспокойный измученный взгляд, постоянно ищущий точку для внимания. Он постоянно прикусывал нижнюю губу, и она не сразу поняла, что та разбита. Уокер дышал неспокойно от спертого воздуха и напряжения. Его все еще смущал полутруп на ящиках, и он спросил:

– Ваш брат… он мертв? Он болен?

Девушка наклонилась ближе, вслушиваясь и не понимая, тогда Уокер показал на человека пальцем и повторил вопрос. Широкий белый луч снизу полз по пыли подвала, светил на колени девушки и задевал рукав немецкого кителя, свесившийся до земли. Около него пробежала крыса, и Уокер с омерзением перевернул фонарик кверху. Теперь он видел девушку и ряды банок вокруг нее.

– Не брат, – сказала она, вглядываясь в его лицо с поразительной внимательностью. Свет, который принес Уокер, был для отвыкнувших глаз болезненным, но она радушно ловила его, как солнце. – Я не знаю, кто это. Но я знаю имя. Армэль. Он совсем мальчик, тяжело ранен. Я полагаю, у него заражение крови, он редко приходит в себя. У него жар и гниет нога.

– Так вы ждете, когда он выздоровеет?

– Выздоровеет? – ломая язык, повторила девушка и покружила глазами по мраку подвала, вспоминая значение. – Нет, – после недолгого молчания ответила она. – Не выздоровеет.

– Вы ждете его смерти?

– Да, – она рассеяно кивнула, начав заплетать отрезок волос. Слово «смерть» по-английски она знала прекрасно. – Мне кажется, здесь есть вина этой мерзкой крысы. Она повадилась сюда ходить. Она садится на Армэля, подлезает под китель и грызет его ногу. Гангрена пахнет чем-то сладким… Однажды она сгрызла у него целый кусок, пока я спала. Я не сплю. Мое имя Авелин Морель, – неожиданно девушка протянула Уокеру руку, и черная коса распустилась снова.

Смрад гноя, не пришедший сон, крыса, половина косы француженки, ее речь, понятная в половину – все раздражало его.

– Теодор Уокер, – ответил тот, пожимая руку и боясь сломать ее.

– Теодор Уокер, – повторила Авелин, словно вкручивая в свою память эти два слова. – В деревне много немцев? Немцы еще не ушли из деревни?

– Немцы ушли из деревни? Нет. Немцы сейчас везде. Сделать ровно? – Уокер потянулся за уцелевшей косой девушки, но не рассчитал и грубо провел по щеке пальцами. Авелин в ужасе отпрянула, притягивая волосы к себе, и оглянулась на Армэля. – Нет, Авелин, я ваш друг, – сразу же спохватился он, усаживаясь удобнее. – Я лишь хотел сделать ваши волосы ровными… ровными… эм…

– Что вы хотите делать?– почти зло спросила Авелин. – Вы приходите друг… Говорите друг. Делаете немец. Немец ходит, убивает… Семья, кошка, собака… Бьет… Делает, – она оторвалась от косы и схватилась за юбку с кровавым пятном, натянув сильнее на колени, – делает мертвый ребенок.

– Я не немец. Немец отрезает косы. Я хочу сделать красиво, – Уокер тяжело задумался и затем выдал, ужасно переиначив. – Красивые волосы Авелин Морель.

Авелин смотрела на него неизменно внимательно. Пальцы вновь погрузились в волны волос, заплетая косу. Аккуратно, без единого звука она придвинулась к Уокеру и постаралась бесчувственно смотреть, как он снимает штык-нож с винтовки.

– Свет, – тихо сказал Уокер, и Авелин взяла фонарик, снизу освещая его руки и часть своего лица. – Сейчас будет красиво. Красиво.

Хруст, затем легкость. Авелин не было жалко волосы, и она смотрела на протянутую Уокером косу, как на нечто чужое. В зеркало пришлось смотреться несколько недель назад, поэтому ей было совершенно все равно, как она выглядит сейчас. Когда деревню заняли немцы, Авелин несколько раз думала о том, чтобы полить голову кислотой и стать уродливой. Но какой-то светловолосый солдат успел до этого, и именно от него на днях она родила несформировавшийся комок плоти размером с котенка. Солдат испортил все, что мог: большое и малое, человеческое и животное. Среди прочего девушку расстраивало то, что она потеряла счет дней из-за родов, потому как не знала, лежала она без сознания день, два или вообще находилась во сне с самого начала.

Но даже поломка системы подсчета так не гложила Авелин, как проклятая крыса, неизвестно откуда пришедшая и принявшаяся сжирать ногу Армэля.

Она ненавидела ее так же, как того светловолосого немца, но не могла убить. А та, словно смеясь, стала бегать по банкам, подгрызая крышки и стуча по ним лапками. Вот и теперь она делала то же самое.

– Опять пришла. Крыса, – сказала Авелин и бросила в сторону шороха косой.

Фонарик Уокера уставился на полку, и зверек, напугавшись, соскользнул с банки, утягивая ее за собой. Звук разбившегося стекла оказался не таким громким – полка находилась невысоко. Крыса на мгновение увязла в разлившемся джеме, но потом сразу определила выход и забралась по рукаву кителя к Армэлю. Авелин в ужасе бросилась к нему.

– Убейте ее, месье Уокер, – страшным полушепотом воскликнула она, и Уокер привстал. – Убейте! Она опять начнет есть его ногу. Месье Уокер, держите ее! Вот она!

Крыса залезла под китель со стороны ног и копошилась теперь на животе. Армэль впервые, как видел Уокер, стал подавать признаки жизни. Он все еще не открывал глаз, но шевелил рукой, пытаясь поднять ее к тому месту, где сидела крыса. Рука падала. Каждое движение распространяло смрад.

– Ави, Ави, – слабо бормотал он, – она пришла. Она кусает меня. Ави, Ави…

– Месье Уокер!

Авелин стянула китель, скомкала его в ужасе и злобе и навалилась сверху. Ком дрожал. Уокер светил на него, нависнув сверху со штык-ножом в руке, и медлил. Дыхание участилось, но он уже не чувствовал запах, который витал вокруг. Крыса бешено билась под куполом сукна и пищала.

– Месье Уокер, – снова воскликнула девушка и зажмурилась, зажимая китель. – Пожалуйста.

Он ударил дважды. Второй удар был убийственным – лезвие вышло из кителя, обагренное кровью, и с глухим звоном упало на землю. Фонарь лег рядом. Под провалившимся куполом прекратился писк. Все было кончено.

Уокеру показалось, что Авелин проводила его странным благодарным взглядом, когда он ушел во тьму, где сидел раньше. Слабость и желание сна, чувство разочарования и ненависть к подвальному воздуху вновь овладели им.