Сороковник. Книга 2

Встреченная на входе в село дворняга подходит ближе. Позволяю себя обнюхать. Псина озабоченно шевелит ноздрями, проводит носом по полам куртки… почуяла Тейлора… садится на хвост и коротко гавкает. И по её сигналу близкие и отдалённые предупредительные брёхи разом умолкают. Вот вам и связь. Одно слово – Пограничье.

Единственную улочку прохожу беспрепятственно. Избы здесь крепкие, ладно сбитые, конечно – не терема, как у русичей, но сработаны на совесть. Плетни ни низки, не высоки, в каждый двор можно спокойно заглянуть и обнаружить при хозяйстве разлёгшихся двух-трёх громадных псов. Кое-где замечаю занятых игрой малышей, в этом случае одна из собак непременно бдит рядом, вторая у калитки, а если есть и третья – та на крыльце. Строго тут у них, думаю. Правильно, ключевые посты обозначены: вход, дом, дети; хозяева могут быть спокойны, в их отсутствии всё схвачено. Что моя любая попытка зайти будет пресечена на месте – не сомневаюсь. То-то Жорка-пастушок встречает странников! Для инструктажа, как и Гала. А больше этим заняться некому. Собственно, всё, что нужно на ближайшее время, я узнала, а дальше… Толкач муку покажет, как говаривала моя мама.

Прохожу мимо последнего дома, и передо мной раскрывается ровная как стол степь. Это настолько непривычно, что я теряюсь. В наших краях рельеф неровный и даже поля не бывают абсолютно гладкие, обязательно пересекаются то оврагами, то холмами, то просто сходят под уклон. А тут даже взгляду зацепиться не за что. Трава, трава… Только дорога, как редкая гребёнка, по обочинам утыканная тополями. Наверное, высажены для одиноких путников, чтобы хоть какой тенёк был.

И дорога всё ещё грунтовая, хоть и хорошо прикатана. Моё счастье, что погода наладилась.

Вот иду я, бреду потихоньку, любуюсь окрестностями. Кому сказать – не поверят: впереди полная неизвестность, а я восторженно пялюсь по сторонам. Так ведь второй квест ещё не скоро, можно перевести дух. На полных десять дней не разлетаюсь – раз уж Игрок начал чудить, то с него станется. Он же у нас любитель экспериментов.

И такой эстет, между прочим… Надо отдать должное: умеет создавать декорации. Что дорога в Каэр Кэррол, что эта степь, необъятная… Полно звуков, запахов. Гуляет ветер, тёплый и влажный, бегут по дороге тени от облаков. Кое-где из трав проглядывают макушки булыг, и нет-нет, да застынет на одном из них рыжим столбиком упитанный суслик, трогательно выставив вперёд лапки. Чёрные глазёнки посверкивают, опасливо косясь, и мне становится смешно: суслики тут явно не сторожевые, просто непуганые. Должно быть, движение не слишком оживлённое.

А насчёт того, что «бреду» – это для красного словца сказала. Я ведь держу в уме, что в гостиницу надо попасть засветло, поэтому, как изначально взяла средний для себя темп, так и стараюсь его держаться, чтобы не выдохнуться раньше времени. Хлеб-соль у меня есть, спасибо Жорику, а вот с водой надо решать загодя. Буду приглядываться: где трава погуще, зелени больше – запросто может ручей оказаться или речушка.

Отчаянное карканье откуда-то сверху напоминает мне о советах пастушка, я вскидываю лук и верчусь на месте, выглядывая цель. Потому что кто их знает, этих гарпий, откуда они налетят. Нет, это не гарпии, это одна большая птица настигает другую, меньшую, уже и когти на добычу выпустила. А жертва-то выдохлась, вот-вот подставится!

Вот и повод попрактиковаться на летящей цели. К тому же, не нравится мне, когда не на равных дерутся. Этот, то ли сокол, то ли коршун – совсем свежий, а малыш заморен… Нечестно.

Натягиваю тетиву, прицеливаюсь, на миг задерживаю дыхание. Пли!

А почти «в яблочко». Вернее, в крыло. Метила в корпус, но, должно быть, не учла ветер, о котором так любят напоминать продвинутые авторы. Понять, кто там закувыркался и канул в высокую траву – сокол или коршун – не успеваю, потому что почти сразу в руки мне, ни жив ни мёртв, валится чёрный бесформенный ком. Едва успеваю перехватить его у самой земли.

– Ага! – говорю растеряно, приглядевшись. – Старый знакомец! Ты, что ли?

Ворон судорожно разевает клюв, как будто может только вдохнуть, а выдохнуть – никак. Под взъерошенными перьями неистово колотится горячий шарик, вот-вот выскочит. Допрыгался. Долюбопытствовался. Эк его занесло, однако…

Прижимаю его к груди, бережно оглаживаю мягкие пёрышки. А он увесистый, между прочим, как будто и не птицу легкокостную в руках держишь, а откормленного котяру. Это в небе он чёрной точкой казался, а тут… Большой птиц, солидный. Только перепуганный вусмерть.

– Всё, Карыч, всё, успокойся. Жив.

Как же его леди Аурелия называла? Какое-то чудное имя, похожее на библейское. Пока не вспомню, будет Карычем. А что? Подходяще. Мой любимый персонаж, умный и хитрый философ. Не знаю, как насчёт ума в этой конкретной голове, а хитрости полно: кто за мной подглядывал в ванной?

– Что-то ты мне часто попадаешься, друг мой. Ни за что не поверю, что ты здесь просто так очутился. Когда в замке под ногами путался, можно было понять: живёшь ты там. А сюда тебя на кой занесло?

Заговариваю ему зубы, а заодно переношу в тень. До смерти хочется узнать, как он здесь очутился. Не верю я в подобные случайности. Карыч смирно сидит в руках и не рыпается. Пригрелся, негодник. Тянусь свободной рукой к футляру, кое-как открываю и, распустив неплотно затянутый узел, отламываю от горбушки.

– Ешь, – говорю строго. – Меня тоже сперва накормили, потом расспрашивать стали. Не будем нарушать традиций.

Птиц без промедления накидывается на еду. Долбит хлеб, в запале промахиваясь и попадая мне по пальцам, и я даже шиплю – настолько это оказывается чувствительным. Спихиваю его на землю.

– Нет, так не пойдёт, лучше ты тут управляйся. Я смотрю, ты уже в порядке.

Он подбирает всё до крошки и я нащипываю добавку. Наконец ворон сыто отваливается в сторону, как человек от стола, для полного сходства остаётся только рыгнуть и в зубах поковыряться. А глаза сонные, плёнкой подёргиваются, вот-вот отключится. Напоили, мол, накормили, теперь спать уложите, а потом уж пытайте, если сможете… И что мне теперь с ним делать? Не тащить же с собой?

– Ладно, ты тут спи, отдыхай; сейчас я тебя лопухом прикрою, чтобы никто сверху не обнаружил, а сама пойду. У меня время поджимает.

И уже хочу подняться, как с этого партизана слетает сонная дурь. Встряхнувшись, он смешно подпрыгивает и, налетев на меня не хуже подбитого ястреба, с разгону бьёт в шею, куда-то под ключицу.

У меня даже в глазах темнеет. Клюв у него… Железный. Нет, титановый. Но не успеваю я охнуть, возмутиться, стряхнуть наглеца, как он намертво вцепляется когтями в куртку. Темнота в глазах рассеивается, но вместо залитой солнцем дороги я вижу совсем другое.

… и при этом слышу, как надо мной всё ещё шуршит придорожный тополь, чувствую, как птичьи когти нервно сжимаются и разжимаются, как, наконец, угнездившись, ворон уже не долбит – нет, просто прикасается клювом к ранке на моей шее, из которой сползает по коже тёплая капля…

Я вижу мёртвое лицо Маги. Но вижу странно, издалека, как будто сверху…из-под самого потолка холла Каэр Кэррола. Сижу, скукожившись, на какой-то балке, затаив дыхание, и сердце сжимается в панике.

Хозяин! Любимый хозяин! Надо скорее позвать другого, златокудрого, он поможет!

Но главный хозяин приказал: спрячься и никому не показывайся. Никому! Что бы ни случилось! И я сижу, жду, потому что его женщина всё ещё здесь.

Они поговорили совсем недолго, потом он перенёс её на диван, присел рядом. Отшатнулся, словно кто его ударил, и упал. Я сперва не понял, почему он так долго лежит. Потом испугался. Но ведь он велел никому не показываться, никому! И я терплю. А хозяин лежит… И женщина здесь, почему-то не просыпается. Если она сейчас не очнётся, помчусь за златокудрым.

Она открывает глаза, видит моего хозяина и что-то жалобно лепечет. И долго сидит с ним рядом, и молчит, и он не шелохнётся. Не могу лететь, может услышать, заметить. Когда почти решаюсь – встаёт, кладёт что-то блестящее на пол и ещё что-то – хозяину на грудь, и уходит. Походка у неё как у слепой, или как у тех существ, которых иногда поднимает хозяин. Едва дождавшись, когда захлопнется боковая дверь, я-ворон срываюсь с потолочной балки…

…а у меня-Ванессы от неожиданности ёкает в груди. Вот как оно всё было. А дальше, дальше что?

…и, заложив вираж, вылетаю в приоткрытую створку оконца под потолком. Туда я не так давно и протиснулся, чтобы сообщить хозяину, что гостья проснулась, над чем-то думала, а теперь собирается уйти. В спешке едва не промахиваюсь, но всё же попадаю в окно и теперь мечусь вдоль стены замка, ищу и никак не могу найти покои золотоволосого. Он ведь говорил: Абрахам, будь начеку! Абрахам, сторожи! Сегодня ночью может случиться беда. Если что – лети прямо ко мне!

Ах, если бы я знал! Я бы ничего не рассказывал бы про женщину, и он не стал бы её сторожить. Надо было соврать и быть наказанным, но не видеть сейчас его белого неживого лица…

Наконец я нахожу его друга. Он не спит, ходит по комнате, заложив руки за спину, серьёзный, строгий. Думает. Влетаю – и с размаха бью клювом ему в плечо, чтобы тот через меня увидел страшную картину!

Светлый, едва поняв, что к чему, сгребает меня в горсть и мчится вниз.

Меня он выпускает, только увидав хозяина – не глядя, вытряхивает на диван, а сам опускается на колени перед другом. Я в волнении подпрыгиваю ближе. Он поможет, он поможет!

И вижу такое, от чего становится легче. Хозяин уже не белый. И глаза закрыты, не смотрят, как ещё недавно, в потолок. И… и едва заметно дышит.

– Мага?

Златокудрый прикасается к шее хозяина, проверяет, бьётся ли жилка. Бьётся, мне и отсюда заметно. Кладёт руку хозяину на грудь и прощупывает одежду; на пальцах у него остаётся какая-то красная пыль. Не знаю, что это такое. Но должно быть, это хорошо, потому что в лице златокудрого – невыразимое облегчение.

– Иоанна, – говорит он тихо. – Благодарю. Дальше я справлюсь.

…и я-Ванесса дрожу от волнения. И готова расцеловать чудного птаха за вести, хоть и донесённые варварским способом. Лишь боязнь разрушить видение, не узнать, что было дальше, заставляет меня сдержаться.

… Златокудрый становится спокоен и безмятежен. Как он может? Снова кладёт хозяину на грудь руки, на этот раз ладонями крест-накрест. От них и от лика Светлого загораются солнца. Это длится долго. Я слепну. Я жду. Я надеюсь. Наконец он отнимает руки, проводит над телом хозяина… С сияющих ладоней сыплются золотые искры. Он трогает хозяину лоб, виски, прощупывает затылок.

– Мага, возвращайся. Слышишь? – Выжидает, повторяет настойчиво. – Возвращайся, друг мой. Довольно.

И тот медленно открывает глаза. Делает глубокий вдох… и его начинает бить кашель. Златокудрый поспешно приподнимает его за плечи, поддерживает, пока тот пытается отдышаться.

… и я-Ванесса чувствую, какой необъятный камень сваливается с сердца. Жив. Мага жив. Как бы я к нему не относилась, но смерти не желала.

– Майки? – наконец шепчет хозяин. Если бы мог, я-ворон разрыдался бы от облегчения. Но птицы не плачут. – Где она? Она ушла?

– Ты был здесь один, Мага, – отвечает златокудрый. – О ком ты? Что произошло?

Хозяин слаб, он опирается спиной о боковину дивана. Дышит с надрывом, словно не надышится.

– Я пуст, Майки, совершенно пуст, – говорит он. – Ива, я про неё говорю. Она же была здесь… Это ведь она тебя позвала?