Пеньюар

– Девочка моя, – засокрушалась Светлана Петровна, – как же ты наивна! Пойдем на кухню, родная, я налью нам валерьянки.

Ушли они на кухню, а я лежу, думаю, ну Светлана Петровна! Не ожидал! Помылся я скорее, на кухню пришел, а они сидят обе в слезах.

– Валера, – говорит Оксана и всматривается в мое лицо. – Ты вернулся? Так быстро?

– А мы быстро сегодня, – говорю я и чай себе наливаю.

– Колбаску-то всю съели? – спрашивает Светлана Петровна.

– Всю, – говорю я. – Такие голодные были.

– Вот видишь доченька, – говорит Светлана Петровна, и Оксану по руке гладит. – Валерочка с работы пришел, устал весь…

– А что случилось-то? – горою я. – Горе, какое?

– Да нет, – говорит Оксана, грустно улыбаясь. – Все хорошо…

– Горе! – вдруг вскрикивает Светлана Петровна. – У нас Валера горе! Не можем дверь открыть в ванную!

– Так пойдемте, – говорю я. – Я вам открою.

Пришли мы все к ванной, я дверь открываю, мама с Оксаной туда забегают, по сторонам смотрят.

– Я же говорила тебе доченька, – говорит Светлана Петровна, – что здесь никого нет. Неси скорей тесто! Спасибо тебе, Валерочка!

Принесла Оксана тесто, стали они воду набирать, полы мыть, а я лег на кровать и непонятно мне. То ли я с работы пришел, то ли ушел.…

То ли в ванной лежу до сих пор.

Все заканчивается

Все заканчивается почему-то. Только спать лег, уже утро. Только деньги получил, вечером Зина забрала. Только на море приехал, вроде вещи разложил, снова чемодан доставай, складывай.

Да мы с мужиками только сели, а уже нечего. Я уж думал, может, любовь не закончится? Будем любить и верить. Будем пельмени лепить. По четвергам в баню ходить. По субботам в палатке сидеть. А вечером в гости, и до самого воскресенья! А что дома-то делать?

Так мы месяц прожили, я смотрю, а Зина изменилась. Другая какая-то стала. В платке сидеть не хочет, говорит, комары. Природу не видит, вообще, как будто не замечает! Перед ней муравейник, а она мимо идет. Цветка не понюхает! Я ей букет нарвал, а она его в электричке забыла.

Зато в гости пришли, она тут же за стол села. Быстро поела, говорит, домой пошли. А мне может, поговорить охота! Так она меня бросила, а потом неделю молчала. Думала, я у нее прощение просить буду, на коленях стоять! Я-то думал, мы семья. Вместе пришли, вместе ушли.

А тут я фарша намолол, жду, когда она тесто замесит, а она в холодильник заглядывает.

– Ой, – говорит, – а яиц нету.

Потом шкаф открыла и стоит, смотрит.

– Ой, – говорит, – а муки мало. Не хватит. Да зачем нам пельмени вообще? Давай котлеты пожарим!

А я котлеты в столовой ем, подавляюсь. Думаю, скорей бы вечер и домой придти, пельменей наварить целую гору. Прихожу и снова котлеты? Да знал бы я как тесто замесить, сам бы всё купил и замесил! И жены не надо!

А в четверг на работу собираемся.

– Бери, – говорю, – полотенца, мочалки. Встречаемся в бане возле кассы.

Прихожу в баню, жду её, жду, а мне попариться охота, в парилке посидеть, мочалкой пошоркаться. Да так, чтоб пена летела. Мужики слышу, хохочут, друг друга вениками хлещут, а я в коридоре стою, Зину высматриваю. Так мне не зайти, у нее и мочалка моя и полотенце.

Стоял, стоял, а вдруг думаю, Зина под колеса попала? Она же бежит, на дрогу не смотрит. А может, не в ту баню уехала, перепутала все? А может, думаю, на работе она? Сидит, отчет пишет? И как-то тревожно мне стало. Прям не по себе. Думаю, какой же я дурак! Стою здесь два часа, а с человеком может, беда приключилась?

Побежал я домой, а сердце выпрыгивает, стучит, слезы, чуть ли не льются. Так, а мысли-то разные. Представил ее в больнице, с загипсованной ногой, потом с капельницами на обеих руках. Потом вдруг подумал, а что если кровь ей сейчас нужна? А я все это время в бане простоял.

И так мне ее жалко стало. Думаю, да не надо мне ничего! Пусть котлеты будут всегда, пусть беспорядок, пусть дырки на носках. Пусть вообще все будет верх дном, лишь бы Зина живой была. Да я ей кровь всю готов отдать и если надо любой орган, лишь бы она выжила.

Прибегаю домой, скорей за телефон схватился, а руки дрожат, ноги подкашиваются. Не могу номер набрать. Вдруг, слышу, чей-то голос поет. Не пойму только где. Забегаю в ванную, смотрю, Зина в пене лежит, розовая и здоровая.

– Ой, – говорит, – ты меня так напугал! А что случилось-то?

Вышел я из ванны, да лучше думаю, ты под капельницами лежала! Лучше в гипсе! На кухню пришел, а там котлеты. Трудно думаю, яйца купить с мукой, тесто замесить.…

А я-то кровь хотел отдать, чуть ли не всю….

Зачем тогда жить?

Смотрю я на себя и думаю, как же все-таки устроен человек! И глаза у него есть и уши. А сколько мыслей зараз! Можно думать хоть о чем, никто не узнает. А эти волосы? Растут ведь откуда-то! Да я подстригаюсь каждый месяц, никто объяснить не может.

А ноги? Куда-то же идут без конца, я порой сам не пойму. Вроде с работы домой шел, и вдруг в гараже оказался, да еще с огурцом в руке. А нос? Ведь сразу понимаешь, что где происходит. Да я в подъезд захожу и знаю, что Анжела сухари сожгла.

А вкус? Как-то же различаем мы, где сладкое, где соленое. А было бы все одинаковое, со вкусом колбасы. Зачем тогда жить? Ешь помидор, а он колбасой пахнет. Или наварил пельменей целую кастрюлю, сметаны на них налил, ну как же прекрасна жизнь, думаешь! И вдруг чувствуешь, что сметана как колбаса. И пельмени тоже колбаса. И хлеб колбаса.

Думаешь, может, пряники не колбаса? И они тоже колбаса и на них можно горчицу мазать. Да мне уже противно! Тут-то я пришел с работы, и ем все подряд. Сало, горчицу, горлодер, лук, чеснок, щи с капустой. И жить охота! Охота Анжеле вопрос задать. А шел домой, думал, приду, ничего делать не буду.

А тут смотрю на нее, думаю, да как же хорошо, что она не мужик! А если б все мужиками были? Зачем тогда жить? Это ж не обняться, не рассказать, как туман по утру стелется. Как иволга поет, а ты лежишь на земле, и лоси мимо идут, сохатые.…

Так ведь и спину никто не натрет, не намажет. И тесто не заведет, и в глаза не посмотрит, не спросит, как ты, родной мой? Анжела как спросит, так мне охота схватить ее и на руках таскать из угла в угол. А если б мужик был? Потаскай-ка! Да он в ванну залезет, и ноги мыть будет. Потом выйдет, скажет, жрать давай, а тут ты со своими рассказами.

И хорошо, что мы с разными лицами. А было б одно? Да еще некрасивое. Зачем тогда жить? Смотреть на одно лицо некрасивое, такое же, как у тебя? Да мне уже противно! Тут хоть глаза у всех разные, волосы, ноги. Да я на Анжелу смотрю и мне радостно. Охота схватить ее, и спрятать где-нибудь, где нет никого.

И как прекрасно, что сон у нас есть. А если б не спали мы? Зачем тогда жить? Тут хоть лег и лежишь, и не видишь никого, не слышишь. Думаешь о своем. О том, как организмы работают. Так, а сердце стучит, кислород поступает, капуста превращается в витамины, сало в жиры, картошка распадается на крахмал.

Да я лежу и вижу все эти превращения! И как-то удивительно мне! Думаю, да как же хорошо, что тела у нас есть. Лица. Причем, самые разные! И колбаса колбасой пахнет, и пряники пряниками. И едим мы, и спим и слышим все, и чувствуем. И сказать даже можем! А если б молчали?

Зачем тогда жить?

Да что же это?

Я не пойму, что со мной происходит. Делаю такое, за что потом стыдно. А главное, я и делать-то этого не хочу. Оно само собой как-то получается! Так я потом мучаюсь, переживаю, думаю, да как же так? Да что же это?

И ночами не сплю, и решения принимаю, что в следующий раз терпимее буду, умнее, сдержаннее. Вообще, буду молчать… Или тут же уходить куда-то, и запираться. И сидеть там. А в следующий раз тоже самое! Да даже хуже! Никакой сдержанности, никакого ума. Да я остановиться не могу!

И уйти, никуда не ухожу. Забываю. А потом снова стыдно. Да как же так, думаю. Да будет этому конец или нет? Так я такое говорю, что Ирка в слезах. Чуть ли не вещи собирает. А потом не разговаривает со мной, и даже не смотрит в мою сторону. Будто меня нет вовсе. И спит где-то в другом месте.