Игра Реальностей. Эра и Кайд. Книга 2

«Березками» оказался дом престарелых – неприглядное двухэтажное здание, окруженное чахлой березовой рощей. Внутри хуже, чем снаружи: выкрашенные до середины зеленой краской стены, розовые в клеточку шторы на окнах. Старые советские тумбы у стены, видавшие виды диваны. Комнаты на три-четыре человека походили на палаты; большинству за семьдесят – на лицах смесь безнадеги и печали.

– Мы ненадолго, – переживала за меня бабушка. Ей не хотелось вести меня сюда, но так уж случилось. Есть вещи, которые мы, скрываясь за своим позитивным мышлением, не хотим видеть никогда, но существовать они от этого не перестают. Что ж, если я сегодня здесь, значит, это зачем-то нужно. Хоть и невесело.

– Она сына ждет, никак успокоиться не может. Уже болеет вся, помирать пора, а верит, что объявится.

– Может и правда объявится?

– Да кто его знает – живой или погиб. Чего ж тогда ни весточки? А у ей больше никого нет. Вот и хожу раз в две-три недели, навещаю.

Мы, обутые в бахилы поверх уличной обуви, шли коридорами. И от вида немощи, смирения и плакатов на стенах «Старость в радость!» хотелось вытирать мокрые веки.

– Тая! Как я тебе рада!

При имени Лида почему-то всплывает в воображении лицо молодой розовощекой девчонки-комсомолки и красавицы, но нас встретила худая и сгорбленная старушка. С впалыми щеками, подслеповатыми глазами, в бордовой кофте, с пестрым подолом платья, в платке.

– Таюшка… А это кто, внучка твоя?

Слова звучали скомкано и съедено – «внуфька», «Таюфка»; постоянно тряслись старческие руки.

– Внучка, да. Дина.

– Красивая!

Я была уверена, что Лида меня почти не видит. Да ей и не требовалось. Ее радовало наличие гостей; лежала у юбки раскрытая книга.

– Ты читаешь, что ли? Достоевского?

Мы пододвинули стулья, уселись напротив.

– Да не читаю почти, глаза не видят. То ли очки испортились, то ли зрение совсем…

Они говорили. О погоде, о ноющих суставах, о лекарствах и ценах на них. Хвасталась мной бабушка – гордилась, что внучка переводчица, за границу часто ездит, много языков знает.

Сидели поодаль седые и лысоватые деды – смотрели телевизор; стояло у стены два продавленных инвалидных кресла.

Я созерцала собственные руки. Слышался звук раскладываемых на столе прямоугольников домино, кто-то кашлял; тянуло из кухонной зоны супом с кислой капустой. Действительно, много ли нужно, если проводишь здесь двадцать четыре часа своей жизни? Тогда и черствые пряники в радость, и люди «с улицы» словно давние и очень желанные знакомые. Они приносили вести с воли, со свободы, оттуда, где качает ветви деревьев ветер. Многие здесь «доживали» – чувствовалось по лицам.

В какой-то момент зазвучало:

– Вот Миша мой приедет и тоже заберет… Скоро уже, я знаю.

Бабушка погрустнела; прятали глаза остальные старики – никто не пытался разубеждать Лиду, что сын вернется. Но никто и не верил.

– Вот он… Мой Миша.

Мне вдруг протянули фото: на нем молодой еще парень – рослый, темноволосый, симпатичный. Лицо с правильными чертами, челка чуть вьется, глаза зеленоватые. Не красавец, но симпатичный.

Шевельнулось внутри неясное… Кого-то он мне отдаленно напомнил.

– Миша… приедет скоро. И я тоже буду дома…

Она жила этой мечтой – о встрече с сыном, о родных и теплых стенах, о заботливых руках. Кем-то сваренном супе – для нее, не для «всех», – о налитом чае. О том, что не упрекнут за разбитую чашку, о том, что вдруг снова не одна на свете.

Разговор опять уехал в сторону – его намеренно перевела бабушка. Принялась рассказывать о семенах помидоров, которые недавно нашла у знакомой, о том, что кусты вырастают такие высокие, что в теплицу не помещаются. О теплых валенках, которые купила недавно на рынке – но вот беда, слишком сыро пока для них…

А потом стариков звоном поварешки позвали обедать, зашевелилась в кресле Лида. Протянула руку, чтобы не забыть вложить в книгу любимое фото, я ей его протянула.

Протянула и… неожиданно поняла.

Миша напомнил мне Мака. Отдаленно. Конечно, Мак шире в плечах, грациознее, красивее, «породистее», что ли… И все же…

Странная мысль. Бессмысленная.

Березовую рощу мы покидали с пустыми пакетами под звук скрябающих по железным тарелкам многочисленных ложек. Почему-то в молчании.

* * *

Уровень четырнадцать. Нордейл.

Тремя часами позже.

Знакомое уютное кафе «Лемьер» после «Березок» казалось неоправданно роскошным и дорогим. Все чересчур, все мимо, если людям нужно там мало.

И сидел напротив Мак. Пил уже вторую чашку кофе, а я все никак не могла собраться с мыслями и начать разговор. За окном давно уже не Ленинск с его бурым снегом, а белоснежный чистый Нордейл, а в голове будто связавший два мира воедино платок бабы Лиды – зеленый, с золотой нитью. Один конец здесь, второй там.

– Ты за этим меня позвала?

У Чейзера выходной, но все же вторая чашка кофе в полной тишине непривычно даже для него.

– Для чего?

– Чтобы помолчать?

А я не могла понять, как сказать. Миша действительно на него походил. Чуть-чуть. В конце концов, на том фото он был моложе – мог со временем раздаться в плечах, возмужать. Ведь мог?

Наверное, это все дурацкий план.

– Послушай, – решилась я заговорить наконец, – ты помнишь, что люди в моем мире стареют?

– Помню.

– Так вот, есть старики, у которых не остается родственников. Они тогда живут в домах престарелых, о них вынуждено заботиться государство. К ним никто не приходит и не приезжает, никто не навещает.

– И?

Здесь все было иным. Дрейк «домов престарелых» не создавал – он умудрился выстроить систему, где каждый пожилой гражданин мог получить медицинскую помощь в том объеме, которая бы позволила ему самостоятельно жить и обслуживать себя в собственной квартире. На Уровнях не хаяли «государство», не говорили о ценах на лекарства, потому что они никогда не росли. И не жаловались на детей, которые бросили родителей… Две разные планеты.

– В «Березках» живет баба Лида, которая не дождалась сына с войны. Она уже очень старая, болеет, но все равно его ждет.