STROMATA. Сборник рассказов

У тебя учащается дыхание, как будто ты уже занимаешься любовью. Тело лихорадит. Дышать ровно становится все труднее. И ты ждешь ее, как глоток свежего воздуха, как разрешение огненной тяжести внутри, которую ты уже не в силах выносить. Все внутри тебя напряжено. Стержень похож на взведенный курок, на чуткую стрелку, качающуюся в такт сердцебиению. Это второй приход опиумной королевы.

Прислужницы уже постанывают, некоторые тихонько вскрикивают. Их ворота блестят, их покрыла опиумная роса. Они не трогают себя. Они в сладостном предвкушении прихода королевы. Они ждут ее и жаждут, как и ты. Но ревности нет, она принадлежит всем и одновременно никому, она загадочна и темна, никто не в силах разгадать тайный смысл ее слов. Хотя никто их и не слышит. Она говорит только с тобой, ее голос звучит в тебе, будто твой собственный, шаровой молнией прокатываясь по возбужденному нутру. Тебе нечего больше скрывать, ты гол. Ты открыт и полон желания. Ты такой, какой есть, без ширм, без запретов, без ханжеской скромности, самолюбия и спеси. Она видит тебя именно таким.

Ветер и звук, похожий на колокольный звон, пришедший из Тибета или изнутри тебя самого. Это то, что ты чувствуешь и видишь сейчас, ты не понимаешь, не думаешь, ты не умеешь этого. Ты похож на младенца, спеленатого в собственное большое и требовательное тело.

И вдруг ее взгляд. Он направлен на тебя из-под чуть опущенных ресниц. Вокруг тебя начинают неистовствовать прислужницы. Они одна за другой достигают развязки, с криками приходят к разрешению от бремени великого. Ни одна не может выдержать взгляд королевы. Только ты трепещешь, но садистская ее натура не дает тебе присоединиться к крикам и стонам, тебе кажется, что звуком ты уменьшишь это сладостное давление и осквернишь свою случайную святыню.

Твой вид умоляет о снисхождении, о милости, о ласке. Так она приходит в третий раз. Ноги ее широко раздвинуты, она возбуждена, тяжело дышит. Под нежным атласом возникают бугорки. Она то и дело прикрывает глаза, купаясь в возбуждении твоем и своем. Ты своей кожей ощущаешь, как приоткрываются ее створки, потревоженные внутренними соками. И у тебя пересыхает в горле. Ее нектар, вот, что тебе нужно, чтобы утолить жажду.

Тебя окружает атлас, темный атлас. И опиум. Она стоит над тобой с широко разведенными ногами. Ты приоткрываешь ширму темного атласа. Кожа ее белая, нежная. Ты не решаешься прикоснуться руками, они слишком грубы для такой кожи. Губами ты прокладываешь свой путь. Ее створки открываются тебе, твоему дыханию, твоему горячему рту. Густой аромат опиума впитывается в тебя, ты теряешь голову, теряешь себя в ней и… просыпаешься, вырываясь из сладостного забытья криками.

Это просто опиум, это дурманящий дым кальяна, это только сон.

Ты подходишь к зеркалу и видишь ее. Она смотрит и исчезает. Так она уходит.

Чёрная даль космоса

– Стоп! Неужели нельзя ей поправить грим? Актриса плачет – грим течет: это выше вашего понимания?! – выходил из себя режиссер.

Актриса не плакала, даже не думала. Все было куда прозаичнее – у нее была страшная аллергия на эту тушь. Издержки профессии – ничего не поделаешь. Малый бюджет, дешевый и не очень хороший грим, да и фильм, в общем-то, тоже. По крайней мере, не надо по-настоящему плакать, глаза и так слезятся, к тому же ощущение такое, будто в каждый сыпанули по «килограмму» песка. Да, придется снова лечить их чайными примочками – единственное эффективное средство между съемками.

«…Подружка главного героя, похищенная инопланетянами в далеком космосе… одна… над ней измываются инопланетяне, а потом она сама становится инопланетянкой или рожает зеленого человечка… это еще я не решил…» – вспомнила она монолог режиссера. Жар и пафос, с которым он пересказывал ей всю эту чушь, похоже, он не просто во все это верил, но и восхищался гениальностью сценариста, которым и был – фильм-то малобюджетный…

Ну а что ей еще оставалось? Она актриса – значит должна уметь играть все от трагической судьбы до фарса светофора. Трагизм героини был комичным, и даже ее игра не могла это поправить. А впереди еще пошлая сцена спасения с прыщавым идиотом – главным героем. Но она, со стойкостью Марии Стюарт перед казнью, встала на свой крестик под душный искусственный свет…

– Любимая, ты слышишь меня? – Пауза.

– Что они с тобой сделали? – Пауза.

– Я тут все разнесу… – На счет три он встанет: раз… два… три.

– Глен, – ее слабый голос.

– Милая…

– Слушай, это важно.

– Они имплантировали мне капсулу со страхом…

– Что? – герой был в недоумении, вероятно, он не знал половины слов…

– Слушай, как только я попаду на Землю, капсула разорвется и страх вырвется наружу… он пронесется, как чума над средневековыми городами, и выкосит все поле человеческое…

– Что она несет? Этого же нет в сценарии!

– Снимай.

– … и поэтому я останусь здесь…

– Как? – сказала вся съемочная группа.

– Да. Единственный выход – посадить меня в капсулу с самоликвидацией и отправить в космос. Взорвавшись в вакууме, страх исчезнет и… никого не убьёт…

И я отправил ту, что любил больше всех на свете, в черную, чужую, безвоздушную даль космоса… Я до сих пор вижу удаляющуюся капсулу и ее мерное кружение… и ее последнее «люблю», но все-таки Землю она любила больше.

The End.
Титры.
Свет в зале.

Дневник

Он ехал поздним вечером в трамвае, мерно покачиваясь в такт стыкам рельс, держа на коленях свой старенький кожаный портфель, доставшийся ему еще от деда. В нем была его рукопись, над которой он трудился пять лет. Он устал и был расстроен. Отказ. Опять. День был долгим, но сейчас он вспоминал свой разговор с редактором:

– Видите ли, ваша рукопись имеет очень низкую ценность. Вы излагаете общеизвестные вещи другими словами. Новых фактов, документов или гипотез в ней нет. Ваш взгляд совпадает с тысячами подобного рода книгами на ту же тему. Я задам вам вопрос – вы бы издали такую книгу?

Он потупился.

– Я понимаю, вы честно над ней трудились, вам жаль ваших усилий, но – увы, она не будет пользоваться спросом. Ей нужна уникальность, самобытность, она должна быть настолько яркой, чтобы читатель, раскрыв ее на любой странице, не смог оторваться. Что-то захватывающее, мистическое, с обилием приключений…

– Подождите, у меня же не приключенческий роман. Это научный труд на тему экзистенциального страха, страха на грани смерти.

– Отличное название, превосходное. Но, извините, даже оно не сможет спасти вашу работу. Добавьте интриг, сделайте ее более художественной. А почему вы, собственно, не хотите издать ее в издательствах научной литературы?

– Я там уже был, мне сказали, что она ненаучная. Слишком много непроверенных данных, гипотез, предположений – в общем, всего того, чего, как вы говорите, ей недостает.

– Ну, мой дорогой автор, мы же издательство развлекательное, а ваше творение около научное. Нашим читателям оно покажется скучным, поэтому послушайте моего совета – напишите роман, как Дэн Браун, все любят тайны и загадки, увлеките своей экзистенциальностью, добавьте мистики, загадок, приключений, любви…

– Но какая же может быть любовь в теме экзистенциального страха смерти?

– Пусть ваш герой полюбит умирающую девушку, пусть ищет, как ее воскресить.

– Но это уже любовный роман.

– Верно, добавьте мистики, философских рассуждений, и у вас может получиться наш вариант книг Пауло Коэльо, хотя сейчас такие книги несколько упали в спросе, но, тем не менее, с этим уже можно работать. Оживите вашу книгу и приносите снова. Будем работать.

Эту фразу редактор говорил всегда, неизменно, вне зависимости от исхода беседы. Игорь уже догадался об этом, тем не менее, он понимал, что ему крупно повезло встретить такого редактора, в большинстве случаев ему бы просто отказали, не утруждаясь объяснениями, этот редактор пытается ему помочь издаться, учитывая современные реалии рынка. И именно это удручало больше всего – эти самые реалии.

Нет, до классиков мировой литературы ему было далеко, он это понимал и не претендовал, но и ему, скромному, но неудавшемуся психологу, было что сказать людям.

Он посмотрел в окно на темную зимнюю улицу, тускло озаряемую неприятно-желтым светом фонарей, и перевел взгляд на пол. Какую мистику он может из себя выдавить, если не верит во все эти глупости, если для него все это примитив, высосанный из пальца, который он откровенно презирает. А философствовать может каждый, да только будут ли интересны именно его философствования?

Вдруг его взгляд выхватил кончик белой бумаги, торчавший из рваного края переднего сиденья, трамвай был полупустой, и переднее сиденье пустовало. От нечего делать он потянул за край бумажки и вытащил листок, сложенный вшестеро. Раскрыв бумагу, он прочитал:

Персональный помощник Творца

Туман и дождь. Вечер субботы. Темно, пахнет мокрыми травами, озоном.

Туман и дождь, соседи смотрят футбол, хочется плакать.