А что это?

Но и из деревни коллективизированной полились новые потоки:

-поток вредителей сельского хозяйства. Повсюду стали раскрываться агрономы-вредители, до этого честно работавшие честно, а теперь умышленно засоряющие русские поля сорняками (разумеется, по указаниям московского института, полностью теперь разоблаченного). Одни агрономы не выполняют глубокоумных директив, другие выполняют их слишком точно и тем обнажают их глупость. А еще почти во всех МТС обнаружено вредительство в ремонте тракторов (вот чем объяснились неудачи первых колхозных лет!) И тянутся, тянутся потоки в Сибирь…

-поток «за потери урожая» (а «потери» сравнительно с произвольной цифрой, выставленной весною «комиссией по определению урожая»);

-«за невыполнение гос. обязательств по хлебосдаче» (райком обязался, а колхоз не выполнил- садись!)

– поток стригущих колоски. Ночная ручная стрижка колосков в поле!– совершенно новый вид сельского занятия и новый вид уборки урожая! Это немалый поток, это были многие десятки тысяч крестьян, часто даже не взрослые мужики и бабы, а парни и девки, мальчишки и девчонки, которых старшие посылали ночами стричь, потому что не надеялись получить из колхоза за свою дневную работу.

7 августа 1932 года вышел «Закон о трех колосках». Закон о трёх колосках» (также закон «семь восьмых», «закон от седьмого-восьмого», указ «7-8») – неофициальное наименование Постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». Закон этот был написан под диктовку И. В. Сталина, который, в открытую объявил всех уклонистов от его безумного плана насильственной коллективизации, врагами народа и государственными преступниками. 

Итак, за хищение хотя бы трех колосков с колхозного поля (не говоря уж о более крупных кражах) новый закон предусматривал расстрел с конфискацией имущества, который при смягчающих обстоятельствах мог быть заменён на лишение свободы на срок не менее 10 лет с конфискацией имущества. В качестве "меры судебной репрессии по делам об охране колхозов и колхозников от насилий и угроз со стороны «кулацких элементов» предусматривалось лишение свободы на срок от 5 до 10 лет. Осуждённые по этому закону не подлежали амнистии. В крепостное время крестьяне не доходили до такой нужды.

Парадоксально: всей многолетней деятельности всепроникающих и вечно бодрствующих Органов дала силу всего-навсего одна статья из ста сорока восьми статей не-общего раздела Уголовного Кодекса 1926 года. Но в похвалу этой статье можно найти еще больше эпитетов, чем когда-то Тургенев подобрал для русского языка или Некрасов для Матушки- Руси: великая, могучая, обильная, разветвленная, разнообразная, всеподметающая Пятьдесят Восьмая, исчерпывающая мир не так даже в формулировках своих пунктов, сколько в их диалектическом истолковании.

Воистину, нет такого поступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны тяжелой дланью Пятьдесят Восьмой статьи.

Сформулировать ее так широко было невозможно, но оказалось возможно так широко ее истолковать.

58-я статья не составила в кодексе главы о политических преступлениях, и нигде не написано, что она «политическая». Нет, вместе с преступлениями против порядка управления и бандитизмом она сведена в главу «преступлений государственных». Так уголовный кодекс открывается с того, что отказывается признать кого-либо на своей территории преступником политическим- а только уголовным. Как пример: из первого пункта мы узнаем, что контрреволюционным признается всякое действие (по ст. 6-й УК – бездействие), направленное… на ослабление власти….

При широком истолковании оказалось: отказ в лагере пойти на работу, когда ты голоден и изможден, – есть ослабление власти. И влечет за собой – расстрел. (Расстрелы отказчиков во время войны.) Это всего лишь одно из сотни толкований всеподметающей 58-ой. (кому интересно найдет, прочитает и прочие толкования) И тянутся, тянутся потоки обреченных….

Вот и приговор есть и срок, и место дальнейшего пребывания осужденного. Едва ли можно сказать, что мучения кончились, скорее они только начинаются.

Чего стоит тюремная утренняя оправка. Еще при подъеме надзиратель сделал важное объявление: он назначил того, кому сегодня из вашей камеры доверено и поручено нести парашу. (В тюрьмах самобытных, серых, заключенные имеют столько свободы слова и самоуправления, чтобы решить этот вопрос самим. Но в Главной политической тюрьме такое событие не может быть доверено стихии.) И вот скоро вы выстраиваетесь гуськом, руки назад, а впереди ответственный парашеносец несет перед грудью восьмилитровый жестяной бачок под крышкой. Там, у цели, вас снова запирают, но перед тем вручают столько листиков величиной чуть больше спичечной коробки, сколько вас есть. (На Лубянке это не интересно: листики белые. А есть такие завлекательные тюрьмы, где дают обрывки книжной печати- и что это за чтение! Угадать- откуда, прочесть с двух сторон, усвоить содержание, оценить стиль- при обрезанных-то словах его и оценишь!– поменяться с товарищами. Где дадут обрезки из когда-то передовой энциклопедии «Гранат», а то и, страшно сказать, из классиков, да не художественной совсем… Посещение уборной становится актом познания.)

Но смеха мало. Эта- та грубая потребность, о которой в литературе не принято упоминать (хотя и здесь сказано с бессмертной легкостью: «Блажен, кто рано поутру…»). В этом как будто естественном начале тюремного дня уже расставлен капкан для арестанта на целый день- и капкан для духа его, вот что обидно. При тюремной неподвижности и скудости еды, после немощного забытья, вы никак еще не способны рассчитаться с природой по подъему. И вот вас быстро возвращают и запирают – до шести вечера (а в некоторых тюрьмах – и до следующего утра.) Теперь вы будете волноваться от подхода дневного допросного времени, и от событий дня, и нагружаться пайкой, водой и баландой, но никто уже не выпустит вас в это славное помещение, легкий доступ в которое не способны оценить вольняшки. Изнурительная пошлая потребность способна возникать у вас вскоре после утренней оправки и потом терзать вас весь день, пригнетать, лишать свободы разговора, чтения, мысли и даже поглощения еды.

Как родился лубянский да и вообще всякий тюремный распорядок- рассчитанное ли это зверство или само так получилось. Подъем- это, конечно, по злостному расчету, а другое многое сперва сложилось вполне механически (как и многие зверства нашей общей жизни), а потом сверху признано полезным и одобрено. Меняются смены в восемь утра и вечера, так удобней всего выводить на оправку в конце смены (а среди дня поодиночке выпускать- лишние заботы и предосторожности, за это не платят).

За оправкой следует прием пищи, не менее зрелищный. В коридоре новое движение: дармоед в сером халате- здоровенный парень, а не на фронте, принес на подносе пять паек и десять кусков сахара. Наседка суетится вокруг них. Хотя сейчас неизбежно будет все разыгрываться- имеет значение и горбушка, и число довесков, и отлеглость корки от мякиша, все пусть решает судьба- но наседка хоть подержит все и оставит налет хлебных и сахарных молекул на ладонях.

Эти четыреста пятьдесят граммов невзошедшего сырого хлеба, с болотной влажностью мякиша, наполовину из картофеля – наш костыль и гвоздевое событие дня. Начинается жизнь! Начинается день, вот когда начинается! У каждого тьма проблем: правильно ли он распорядился с пайкой вчера? Резать ли ее ниточкой? Или жадно ломать? Или отщипывать потихоньку? Ждать ли чая или навалиться теперь? Оставлять ли на ужин или только на обед? И по сколько?

Снова движение в коридоре- чай разносят. Новый детина в сером халате с ведрами. Ему выставляют свой чайник в коридор, и он из ведра без носика льет – в чайник и мимо, на дорожку. А весь коридор наблещен, как в гостинице первого разряда.

Затем следуют проверки, полоса допросных вызовов. Прогулка всего двадцать минут.

Из тюрем переместимся в лагеря.

Концентрационные лагеря, хотя и классовые, были признаны недостаточно строгими. Уже в 1921 году были основаны, в ведении ЧК, Северные Лагеря Особого Назначения – СЛОН. И взоры начальства были переведены на Соловецкие острова- с уже налаженным хозяйством, с каменными постройками, в двадцати-сорока километрах от материка, достаточно близко для тюремщиков, достаточно удаленно для беглецов, и полгода без связи с материком- крепче орешек, чем Сахалин.

Что значит Особое назначение, еще не было сформулировано и разработано в инструкциях. Но первому начальству соловецкого лагеря Эйхмансу разумеется объяснили на Лубянке устно. А он, приехав на остров, объяснил своим близким помощникам.

Первое, что вступивший видит на Попове острове, соединенном дамбой с материком- карантинную роту, одетую… в мешки! – в обыкновенные мешки: ноги выходят вниз как из-под юбки, а для головы и рук делаются дырки (ведь и придумать нельзя, но чего не одолеет русская смекалка!).

С 30-х годов начиналась новая лагерная эра, высшим законом Архипелага стала формула:

«От заключенного нам надо взять все в первые три месяца- а потом он нам не нужен!»

Из рациона гнилая треска, соленая или сушеная; худая баланда с перловой или пшенной крупой без картошки, никогда ни щей, ни борщей. И вот- цинга. С дальних командировок возвращаются «этапы на карачках» (так и ползут от пристани на четырех ногах).

В Никольской церкви и в Успенском соборе растут нары- до четырехэтажных.

По субботам вечерние проверки затягиваются глубоко в ночь.

Мертвых прячут под нары, чтобы получить лишнюю пайку- хотя это невыгодно живым: с холодеющего трупа вши переползают на теплых, оставшихся.

В глуби Соловков- никакой медицины. Исключение только- Голгофско-Распяткий скит на Анзере, где лечат…убийством. Там, в Голгофской церкви, лежат и умирают от бескормицы, от жестокостей- и ослабевшие священники, и сифилитики, и престарелые инвалиды, и молодые. По просьбе умирающих и чтоб облегчить свою задачу, тамошний голгофский врач дает безнадежным стрихнин, зимой бородатые трупы в одном белье подолгу задерживаются в церкви. Потом их ставят в притворе, прислоня к стене, – так они меньше занимают места. А вынеся наружу- сталкивают вниз с Голгофской горы.

Как-то вспыхнула в Кеми эпидемия тифа (1928), и 60% вымерло там, но перекинулся тиф и на Большой Соловецкий остров, здесь в нетопленном «театральном» зале валялись сотни тифозных одновременно. И сотни ушли на кладбище.

Да соловецкий Кремль- это ж еще не все Соловки, это еще самое льготное место. Подлинные Соловки- даже не по скитам, а –на лесозаготовках, на дальних промыслах. Но именно о тех дальних глухих местах сейчас труднее всего что-нибудь узнать, потому что те-то люди и не сохранились. Известно: осенью не давали просушиваться; зимой по глубоким снегам не одевали, не обували; а долгота рабочего дня определялась уроком- кончался рабочий день тогда, когда выполнен урок, а если не выполнен, то и не было возврата под крышу.И тогда уже «открывали» новые командировки тем, что по несколько сот человек посылали в никак неподготовленные необитаемые места.

Практиковались наказания: переливание воды из проруби в прорубь; перетаскивание бревен из одного места на другое и назад; обливание водой на морозе; выставление на пеньки под комаров.

1928 год в Карелии: заключенных в наказание (не выполнен урок) оставили ночевать в лесу- и 150 человек замерзло насмерть. Это обычный соловецкий прием.

Встретился и такой случай: в феврале 1929 роту заключенных около ста человек за невыполнение нормы загнали на костер- и они сгорели.

26 марта 1928 года Совнарком рассматривал состояние карательной политики в стране и состояние мест заключения. О карательной политике было признано, что она недостаточна. Постановлено было: к классовым врагам и классово-чуждым элементам применять суровые меры репрессии, устрожить лагерный режим. Кроме того: поставить принудработы так, чтобы заключенные не зарабатывали ничего, а государству они были бы хозяйственно- выгодны. И: «считать в дальнейшем необходимым расширение емкости трудовых колоний». То есть попросту предложено было готовить побольше лагерей перед запланированными обильными посадками.

Упразднялась безработица с стране- появился экономический смысл расширения лагерей.

Если в 1923 на Соловках было заключено не более 3 тысяч, то к 1930- уже около 50 тысяч, да еще 30 тысяч в Кеми. Рождались СвирЛаг, КотЛаг, СевДвинЛаг. С 1931 года с центром в Медвежегорске родился БелБалтЛаг, которому предстояло в ближайшие два года прославить Архипелаг во веки веков и на пять материков. Березниковский лагерь начал строительство большого химкомбината. Из Соловков была отправлена экспедиция на реку Чибью по разведке нефти, она оказалась удачной, -и на Ухте образовался лагерь. Освоение столько обширного северного бездорожного края потребовало прокладки железной дороги, это вызвало потребность еще в двух самостоятельных лагерях, уже железнодорожных: СевЖелДорЛаге- на участке от Котласа и до реки Печоры, и ПечорЛаге- на участке от реки Печоры до Воркуты.

Так, руками и киркой, строился Беломорканал, Волгоканал, Комсомольск-на-Амуре, Магадан, Советская Гавань и многие многие еще города, заводы, БАМ. Завозили людей в тайгу, и оставляли. Сперва себе бараки строили, а иногда и на это времени не давали, в палатках, на мерзлой земле жили…Это была бесправная, бесплатная рабочая сила.

1937 год ознаменовался «укреплением» Архипелага: резко умножилось его население. Откуда же взялось это население?В зеков обращались «спецпереселенцы». Это был отжев коллективизации и раскулачивания, те, кто смогли выжить и в тайге и в тундре, разоренные, без крова, без обзавода, без инструмента. По крепости крестьянской породы- еще и этих невымерших оставались миллионы. И вот «спецпоселки» высланных теперь перестали быть такими, их целиком включали в ГУЛАГ. Такие поселки обносились колючей проволокой, если ее еще не было, и стали лагпунктами. И вот это многомиллионное добавление- снова крестьянское!

Говорят, что в феврале-марте 1938 года была спущена по НКВД секретная инструкция: уменьшить количество заключенных! Это была логическая инструкция, потому что не хватало ни житья, ни одежды, ни еды. ГУЛАГ изнемогал.

На Колыме, этом Полюсе холода и жестокости в Архипелаге, тот же перелом прошел с резкостью, достойной Полюса.

На Колыме установился жесточайший режим питания, работы и наказаний. Заключенные голодали так, что на ключе Заросшем съели труп лошади, который пролежал в июле более недели, вонял и весь шевелился от мух и червей. На прииске Утином зеки съели полбочки солидола, привезенного для смазки тачек. На Мылге питались ягелем как олени.– При заносе перевалов выдавали на дальних приисках по ста граммов хлеба в день, никогда не вспоминая за прошлое.– Многочисленных доходяг, не могущих идти, на работу тащили санями другие доходяги, еще не столь оплывшие. Отстающих били палками и догрызали собаками. На работе при 45 градусах мороза запрещали разводить огонь и греться.

Такие наказания практиковались на Колыме: кареты смерти. Поставленный на тракторные сани сруб 5х3х1,8 метра из сырых брусьев, скрепленных строительными скобами. Небольшая дверь, окон нет и внутри ничего, никаких нар. Вечером самых провинившихся, отупевших и уже безразличных, выводили из штрафного изолятора, набивали карету, запирали огромным замком и отвозили трактором на 3-4 км от лагеря, в распадок. Некоторые изнутри кричали, но трактор отцеплялся и на сутки уходил. Через сутки открывался замок, и трупы выбрасывали. Вьюги их заметут.

Иногда невыполнение норм наказывалось проще: начальник шел на прииск с пистолетом- и там каждый день пристреливал 2-3х невыполняющих.

Колымский режим ожесточался: тут отменили (для Пятьдесят Восьмой) последние выходные (их полагалось 3 в месяц, но давали неаккуратно, а замой, когда с нормами плохо, и вовсе не давали), летний рабочий день довели до 14 часов, морозы в 40 и 50 градусов признали годными для работы и «актировать» день разрешили только с 55 градусов. По произволу отдельных начальников выводили и при 60. (Многие колымчане и вообще никакого термометра на своем ОЛПе не вспоминают). На прииске Горном отказчиков привязывали веревками к саням и так волокли в забой.

Но и этого всего казалось мало, еще недостаточно режимно, еще недостаточно уменьшалось количество заключенных. И начались «гаранинские расстрелы», прямые убийства. Многие лагпункты известны расстрелами и массовыми могильниками, но больше других знамениты этим прииск Золотистый и Серпантинка. На Золотистом выводили днем бригады из забоя- и тут же расстреливали кряду. (Это не взамен ночных расстрелов, те- сами собой.) Начальник Юглага Н.А. Агланов, приезжая туда, любил выбирать на разводе какую-нибудь бригаду, в чем-нибудь виновную, приказывал отвести ее в сторонку- и напуганных, скученных людей сам стрелял из пистолета, сопровождая радостными криками. Трупы не хоронили, они в мае разлагались. На Серпантинке расстреливали каждый день 30-50 человек под навесом близ изолятора. Потом трупы оттаскивали на тракторных санях за сопку. Была там и другая техника: подводили к глубокому шурфу с завязанными глазами и стреляли в ухо или затылок. Серпантинку закрыли и изолятор сравняли с землей, и все приметное, связанное с расстрелами, и засыпали те шурфы.

В 1954 году на Серпантинной открыли промышленные запасы золота (раньше не знали его там). И пришлось добывать между человеческими костями: золото дороже.

Расстрелы останавливались временами потому, что план по золоту проваливался, а по Охотскому морю не могли подбросить новой порции заключенных.