Нация. Плоды искушения. Том первый

Он задумался, и в его уме промелькнула такая мысль: «Философы утверждают, что они ищут истину; учёные утверждают, что они ищут решения. Стало быть – ни те, ни другие не нашли то, что ищут, если происходят такие катастрофы… А если они не используют того, что не нашли, то что они используют? В этом и кроются все сомнения».

Всякие мысли приводили его в уныние. Мнения людей на этот счёт интересовали его меньше всего, ибо он хорошо знал, что только доводы разума могут привести к формуле поиска решения и истины. Временами он закрывал глаза, но не от усталости и не оттого, что хотел спать, а от той трагической безысходности, что овладевала им в последний день. Возможно, он думал о том, как был счастлив все эти годы, живя в этом прекрасном, солнечном городе, где всё ему казалось близким и родным. А может, наоборот, старался ни о чём не думать в эти поздние часы, наполненные раздумьями и всякими сомнениями. Во всяком случае, это мало что меняло в его поведении – во всём чувствовалось переживание и сверхнапряжение.

Теперь, к сожалению, подумал он, ни ему, ни другим, уже не придётся смотреть над городом в это ночное пространство. Увязывать ночное звёздное небо с тем романтическим порывом, под которым можно укрыться ночными звёздами, любоваться волшебной луной, загадывать желания, раствориться, спрятаться от чьих-либо глаз, мчаться по Млечному Пути, даже поплакать, если захочется. Привычные для взгляда, набирающие зелень кусты, деревья – всё это великолепие царства природы превратится во что-то мистическое, таинственное, напоминая своими чёрными тенями о порочности и смертности, где каждый «штрих» будет служить не красоте и гармонии, а некому носителю опасности. Прикасаясь к которой, человек будет ощущать не таинство, и не дух природы, и даже не милость её, а только опасность. Ночные звуки, часто знакомые и любимые нам: пение птиц, смех и плач малышей, шум машин… – будут вытеснены скрежетом, свистом и завыванием ветра, будоража всех страхом, грустью и тоской.

Уже сейчас город казался Егору пустым, серым и мрачным – таким он ещё его не видел. Вместо ночной тишины он слышал всё усиливающийся шум двигателей вертолётов. Иногда ему казалось, что они совсем рядом. Что вот-вот сядут под окнами дома – так сильно было их слышно.

– Сколько вертолётов, странно, для чего они здесь? – как-то шёпотом вырвалось у Егора. – К тому же так низко над городом… Неужели они собрались разгонять радиацию вертолётами? Да нет, такого не может быть.

В это время где-то далеко раздались выстрелы (слышались только одиночные), похожие на резкие щелчки, но эхо ночного города усиливало звук и от этого выстрелы казались громкими и звучными. Выстрелы то пропадали, то вновь звучали – один за другим. Понять, что происходит там, в кромешной темноте, было трудно. Даже невозможно. Он отошёл от окна и огляделся на кухне – сердце щемило, душа плакала.

«С собой всё взять невозможно, даже самую малость», – подумал он.

В эту минуту его охватил страшный холод; затем появился озноб, да так, что зубы заходили. Он зашёл в ванную комнату, надел свой тёплый халат и, выходя в коридор, прислушался: в квартире было совершенно тихо; Наталья и Лиза крепко спали. Глядя на них, он почувствовал нестерпимую боль… Они, как многие тысячи людей в этом городе, были подвержены смертельной опасности. И спасения, казалось, нет никакого. Ведь даже сейчас, во сне, они подвергались радиации (про себя в этот момент он не думал). Глядя на них, спящих, он впервые ощутил факт того, насколько они важны для него, насколько дороги и любимы. В этот момент он готов был сделать всё что угодно, но только чтобы оградить их от надвигающейся опасности. Но что он мог сделать? И вот эта безысходность, неспособность помочь своим самым дорогим и любимым людям мучила его и терзала. От этого ему становилось не по себе. Он зашёл снова на кухню, где ему было спокойнее и не так томительно. На всякий случай оглядел себя – мало ли что (ему показалось, что он ощутил на своём теле что-то неприятное), но не нашёл никаких причин для беспокойства. «Видимо на нервной почве, такое бывает, – подумал он, – не нужно лишний раз расстраиваться. Я уверен, что эвакуация продлится недолго, дня три-четыре, не больше. Хотя, кто его знает. Ничего не остаётся, как думать о благоприятном истечении обстоятельств. Главное, надо не забыть перед отъездом всё отключить и накрыть всю мебель, чтобы поменьше пыли было. – Он оглядел всю кухню. – Хотя всё равно потом всё мыть. При любом раскладе, если что, заеду, проведаю, – думал он. – Жену с дочкой отправлю в Киев, а самому-то придётся работать ещё на станции. Жить, правда, придётся пока в другом месте – начальство определит. Книги, да, книги… – он окинул взглядом полочку над кухонным столом, – парочку книг я возьму, обязательно. Нет, пожалуй, одну… В следующий раз возьму побольше, а пока… – он пробежался взглядом по ряду книг, – вот, вот… то, что мне нужно… – он протянул руку и вытащил книгу Булгакова «Мастер и Маргарита», – вот её и возьму… как раз отдам, при случае, Юре Астапенко. А то как-то нехорошо получается: взял и с концами».

Об этой книге он хорошо был наслышан, но прочитать, к сожалению, не пришлось: не было того удачного случая. В этот момент он вспомнил, что его товарищ попал в больницу. Больше, к сожалению, никаких подробностей о нём не знал.

Стоя у стола, Егор почувствовал опять лёгкий озноб (как-то резко). Укутавшись в свой халат, он сел удобнее за стол. Закрыв глаза, он сразу замер (со стороны могло показаться, что он даже не дышит). «Читать имеет смысл, только если это доставляет удовольствие, – вспомнил он слова английского писателя Моэма. – Не скажу, что этот «смысл» наступил именно сейчас, в позднее время, но занять себя на несколько минут всё же можно», – подумал он, открывая первую страницу романа. Потом была вторая страница… третья… были моменты, когда он возвращался… Чтение романа его больше удивляло, в каком-то смысле чем-то захватывало. Он останавливался только для того, чтобы перевести дыхание в глубоком вздохе. Так он читал только в детстве, забывая обо всём на свете. Его бросало от строчки к строчке словно ветром, которому он не в силах был сопротивляться. В этот момент он был похож на путешественника, пытавшегося переплыть на маленьком судёнышке мировой океан. Время шло; усталость давала о себе знать, но он не думал отрываться от книги, хотя чувствовал временами озноб и подступающую тошноту. Он всё чаще и чаще возвращался назад, чтобы лишний раз поразмыслить и прочитать волнующие его строки: «… Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Ещё более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Фраза «Этого не может быть!..» в буквальном смысле остановила его. Егор понимал, что она написана в другом контексте, но её смысл распространялся и на его мироощущение, на его понимание того, что произошло. Всего несколько часов назад он также произносил эту фразу относительно аварии: «Этого не может быть!» «Значит, – подумал он про себя, – если «этого не может быть», то, значит, это может быть всегда! Как это ни странно». И вот это «может быть» глубоко запало в его сознание. До катастрофы он был уверен в некой непоколебимости тех или иных суждений, а сейчас в нём произошло то, что поменяло кардинально миропонимание. Даже «светлые пятна», те, которые были (а они действительно были), подвергались сомнению. Он увлечённо читал дальше:

«… – Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.

– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зелёный глаз.

– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно это я и говорил.

– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.

«А какого чёрта ему надо?» – подумал Бездомный и нахмурился.

– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.

– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

– Изумительно! – воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, ещё и не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не скажу.

– Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

– Вы – атеисты?!

– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: «Вот прицепился, заграничный гусь!»

– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец…»

Егор всё больше и больше погружался в таинственный мир романа, наталкиваясь на те же границы, что и сам автор, – границы, присущие поиску истины…

«… – В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…»

«Странно, – подумал Сомов, – сказано, конечно, утрированно, но ведь сказки, по определению, всегда были, есть и будут, потому что сказки – это конфликт добра и зла. И они будут существовать до тех пор, пока существует литература. К тому же мы на них воспитывались, черпая из них уроки нравственности и добра».

Он задумался, обстоятельства заставляли его пересмотреть важные жизненные принципы: жить со сказками о боге или жить без них. Он впервые так глубоко задумался над этой мыслью, с нетерпением читая дальше. Вопросов становилось всё больше и больше. Его удивлял вот какой факт.

«Если я причислял себя к «неверам», – с какой-то опаской размышлял он, – к «безбожникам», то во что я всё-таки верил? Какой такой драгоценной истиной я владел? Получается – никакой. Получается, что «сказка о боге» не для меня, не для нас всех… ведь в сегодняшней «битве» побеждает зло, а не добро, но это противоречит сказочному сюжету».

Он продолжал читать:

«… – И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: если бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома лёгкого… – тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к учёным врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и ещё хуже: только что человек соберётся съездить в Кисловодск, – тут иностранец прищурился на Берлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмёт – поскользнётся и попадёт под трамвай!..»

Егор знал, что идея романа – это добро и зло. И не только в контексте борьбы, но и в поиске определения.

«Но, чтобы вот так разложить всё по полочкам, – мысленно рассуждал он, – нужна не просто уверенность, нужны большие знания, нужна принципиальность, нужно воображение, нужно погрузиться в фантазии, романтику жизни (нестандартная форма романа, его необычная композиция, авторский стиль – всё это захватывало его), а мне трудно сравнивать, трудно выносить суждения. Моя нравственность неразвита, более того, я страдаю духовным истощением. Прекрасное и безобразное, доброе и злое – для меня это лишь общие понятия морального сознания, не более. Наверное, дела мои плохи, если я не могу разобраться во всей этой правоте, – с грустью подумал он. – И потом: если я верю в нечто такое, что не только не обещает мне блага или спасения, но прямо ведёт к гибели, – разве это вера? Получается, что с верой жить лучше – с ней и жизнь, с ней и спасение. А если ещё человек будет не просто «верить», а веровать, то это и вовсе придаст особую силу и глубину! Ух! – пронеслось в его голове, – интересные получаются рассуждения, никогда об этом не думал, даже не помышлял, а ведь есть над чем подумать, чтобы всё это понять и осилить… нет, здесь нужно время».

Он встал со стула, взял семейную фотографию, что стояла тут же на полочке с книгами, бережно положил её между страничек и закрыл книгу. Потянувшись, он глубоко вздохнул и тихо, на носочках, чтобы не разбудить своих, вошёл в спальню. За окном уже светало…

Глава VIII

Рано утром, к началу рабочего дня, Егор был уже на станции, на своём рабочем месте. Всех новостей он ещё не знал, как не знал и то, что происходило вокруг в эту самую ночь (в «Комсомолке», что он купил в киоске «Союзпечать», никаких сообщений об аварии не было, чему он очень удивился). Общение с коллегами (машинистами-обходчиками) носило чисто формальный характер – больше молчали, чем говорили. Все чувствовали свою вину, понимая, что катастрофа вызвана человеческим фактором. К тому же всех пугал масштаб случившегося и его последствия… Одним словом: все находились если не в шоке, то в подавленном психологическом состоянии. Никто и никогда не мог предвидеть ничего подобного. И эта травма была настолько велика, что найти силы противостоять этому было очень сложно, если не сказать – невозможно. Это всех мучило и не давало покоя. Поэтому всем было не до разговоров. Нужно было принимать срочные меры, учитывая важность происходящих событий…

После тщательного изучения радиационной обстановки и аварийности 4-го энергоблока в зале заседания горкома партии города Припяти (там находился и работал штаб) прошло первое заседание Правительственной комиссии, под председательством Б. Е. Щербины. После короткой справки для членов комиссии он недовольно, можно даже сказать брезгливо, предоставил слово директору станции Виктору Брюханову.

За трибуной стоял осунувшийся, маленького роста, чуть сгорбленный, с лицом уставшим, худым и нездоровым черноволосый мужчина. Узнать в нём прежнего – улыбающегося, жизнерадостного человека – было уже невозможно. Это был совершенно другой человек. Казалось, что в этот момент в нём не наблюдалось совершенно силы, будто все человеческие возможности покинули его, оставив только одно – страх перед наказанием. Было видно, как он взволнован и потрясён тем, что случилось. Со стороны казалось, что он всё время был в невменяемом состоянии. Прилагая огромные усилия, он пытался что-то объяснить всем сидящим в зале, но видел лишь осуждающие глаза членов комиссии. Говоря напряжённо и невнятно, где-то там, внутри себя, он явно думал только об одном: «Совершено страшное преступление на вверенном мне объекте… и за это преступление последует наказание. И наказан я буду не в порыве чьего-то гнева, а на основании беспристрастного изобличения. К такому ли позорному концу я шёл всю свою жизнь…»

Эта страшная мысль буквально разрывала его в клочья, мучила и не давала думать, чтобы хоть как-то выстроить свою неподготовленную речь. Возможно, от этого, он мало что сказал по существу, за исключением следующего:

– Во время проведения внештатного испытания работы турбогенератора 4-го энергоблока, в режиме свободного выбега, – сказал он сухим, хриплым голосом, – произошли последовательно два взрыва, в результате чего разрушено здание реакторного помещения. Пострадало заметное количество персонала; есть погибшие. Наличие высокого уровня радиации было достоверно установлено только к 3:30, так как из двух имевшихся на станции приборов на 1000 рентген – оба вышли из строя, а других – нет. Поэтому в первые часы аварии были неизвестны реальные уровни радиации в помещениях блока и вокруг него; неясным было и состояние реактора, – заключил он.

Что послужило причиной такой неуправляемой цепной реакции, которая закончилась тепловым взрывом, Брюханов сказать не смог.

– Брюханов! – обратился один из членов комиссии к директору АЭС. – Вы докладывали в Киев и Москву, что радиационная обстановка нормальная, а что за графит валяется по всей территории станции?

– Трудно даже пппредставить, – заикаясь, начал искать оправдывающие его слова Брюханов, – ггграфит, который мы получили для строящегося 5-го энергоблока, цел, весь на месте. Я ппподумал вначале, что это тот графит, но он на месте. Не исключён в таком случае выброс из реактора…

– Приборы вышли из строя, а других нет – это что, вообще, за ответ?! – Почему на станции нет элементарных радиометров и остальных нужных приборов? Вы директор станции или нет? – возмущённо спрашивал другой член комиссии, – Безобразие!

– Пппоймите, произошла непроектная авария. Случилось нннемыслимое, – продолжал оправдываться всеми силами Брюханов. – Радиометр один был, но он оказался под зззавалами. Мы сразу запросили помощь у гражданской обороны и у военных… Они скоро должны прибыть…

А реактор тем временем горел, горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности.

Комиссия осталась очень недовольна информацией директора станции о принятых мерах в первые часы аварии – как по форме, так и по содержанию.

Более того, председатель Правительственной комиссии Борис Евдокимович Щербина, после резкой критики всего того, что сообщил директор станции Брюханов, не стесняясь, принародно, резко бросил ему в лицо фразу: