Чел. Роман

Линер приходит в себя. Закрывает ноут. В задумчивости стучит пальцами по крышке: «Нет, такое не выдумать. И она так уверенно об этом говорит. Анализы опять же… Всё, милая. Закончилась уголовка. Начинается политика».

Вслух уточняет:

– Кто знает обо всем этом?

– Я и теперь вы.

– Другие врачи, медсестры отделения? Ну, и те, кто делал анализы?

– Они обладают частичной информацией. Каждый в своем секторе. Полная картина им не известна. Хотя, конечно, вмешательство иных, прежде всего, академических научных структур не помешало бы…

– Исключено, – отрезает Линер.

– Я так и подумала. Раз вы контролируете дело. Поэтому к вам и обратилась.

– Вы правильно сделали. Никакого стороннего вмешательства… Пока…

Линер берет паузу, поворачиваясь к Глебу:

– Что у вас?

– Да, есть что-то вроде скрина.

– Отлично.

Линер возвращается к Белой. Задает вопрос, который вертится на языке:

– Что же, выходит, он тут не один? Их двое?

Белая качает головой.

– Нет, не так… То есть не совсем так…

Она мучительно ищет формулировку. Закрывает историю болезни. Отходит к окну, кладет папку на подоконник. Прижимает ладони к стеклу.

– Их не двое…

Водит пальцами по лоскутному рисунку.

– Он…

Останавливает пальцы.

– Нет… Они…

Находит. Оглядывается.

– Они – одно…

II

Будильник на смартфоне играет пока недостижимое «Cessa de pi? resistere»[24 - «Cessa de pi? resistere» – ария Альмавивы из оперы Д. Россини «Севильский цирюльник».]. Он поворачивается на спину и слушает арию до места, где на бесконечном распеве автор позволяет JDF[25 - JDF – Хуан Диего Флорес (род. 13 января 1973 года) – перуанский оперный певец, тенор.] взять дыхание. После чего отсчитывает еще четыре такта и выключает будильник, не дожидаясь второй части. Анданте в ре-бемоль мажор – скучно. Потому что технически уже возможно, досягаемо. Заключительную часть со всеми ее фиоритурами[26 - Фиоритура – музыкальное украшение.] и шестнадцатыми он оставляет на день. Утром от нее с ума можно сойти. А послушать в школе в самый раз. Выносит с уроков от иксов-игреков, склонений-спряжений в даль чистую, небесную. Главное – не включать ее на ночь. Копание в себе до утра обеспечено. Хуже только от «Ah mes ami»[27 - «Ah mes ami» – ария Тонио из оперы Г. Доницетти «Дочь полка».]. Здесь JDF особенно циничен. Полное ощущение того, что ты вошь, тварь дрожащая без права на помилование. Сегодня, в отличие от трех предыдущих дней, он удерживается от мазохистского стремления выслушать этот приговор с утра. Достаточно. И без того каждое действие просчитано до мелочей. Уже много лет он ничего не делает просто так.

Зевая и потягиваясь – и это первое в распорядке дня упражнение – встает. Принимает дежурный стакан воды комнатной температуры. Открывает дверь на балкон. С удовлетворением отмечает, что апрель в этом году невиданно влажный. Даже при коротких вдохах легкие наполняются больше обычного. В какой-то из дней можно будет обойтись без марлевой повязки. Надышаться вволю. Впрочем, в городе и в дождь некуда деться от грязи и пыли. Здесь все кошмарно быстро сохнет и чересчур много авто.

Паталогическое неприятие беспорядка и сухости в любой их форме – закон семьи. Он передан ему от родителей и сестер. И пусть он – приемный ребенок, восьми лет оказалось достаточно, чтобы ненависть ко всему сухому пропитала его насквозь. Любая пыль напоминает ему о грязи детского дома с его вечно пьяными уборщицами. Он даже в воспоминаниях не хочет возвращаться туда. В целом тот период жизни не запомнился ему чем-то хорошим. Что хорошего о детдоме может вспомнить инвалид? Он родился без шести пальцев на руках… Но поймал счастливый билет на одном из вечеров детдомовской самодеятельности. Каким-то чудом на том концерте оказался приемный отец. Народный. Ангажементы на трех континентах. Почетный профессор. Консерватория. Тогда всё это слова из другой жизни. Теперь – реальность. Квартира – треть этажа сталинской высотки. Загородный дом в двести метров. С флигелем в пятьдесят. Консерваторская школа-десятилетка. Еженедельные концерты. Предощущение большой карьеры. Ради всего этого можно и нужно жить по режиму. Все правильно. И так жить нужно всю жизнь. Еще один принцип семьи, усвоенный им, пусть и не сразу. Внутренне он пару лет ему сопротивляется. Но теперь поминутно расписанный день и связанный с этим контроль любого действия приносит ему удовольствие. Его не приходится заставлять. Все предельно естественно. Есть цель. И она подразумевает средства. Не обходится без сбоев. Неверный выбор партий для вечернего прослушивания – один из них. Но JDF вычислен. И потому не несет угрозы. Есть в нем что-то и положительное. Некая высшая планка. Которая при всей своей запредельности все же не убивает. А значит – делает сильнее.

Это ницшеанство – третий принцип семейного воспитания. Оно выражается прежде всего в его ежеутренних распевках. Каждое утро, через полчаса после пробуждения. Натощак. Это изобретение отца, противоречащее всем существующим методикам. И, строго говоря, только в отношении сына этот подход и применяется. Объясняется все индивидуальными биоритмами. Он, мол, жаворонок.

– Чего молчать, раз природа требует?

Нет, о партиях речь не идет. Все укладывается в стандартные мычания и несколько гласных на половину листка Порпоры[28 - Листок Порпоры – сборник вокальных упражнений. Приписывается Николе Порпоре (1686—1768) – итальянский композитор и педагог.]. Все больше разговоров по случаю. Отец стремится наверстать упущенное – треть года он за границей. Но именно эта четверть часа объясняет отцу все успехи постмутационного периода. Голос сына рано ломается. Но быстро, в какие-то полгода мутирует в нечто вполне зрелое, мужское.

– Двадцатипятилетнее, – говорит как-то отец, тут же предположив, что его кровные родители откуда-то с юга. Настолько его мутация и по возрасту, и по темпам напоминает выходцев с тех мест.

Ужин вслед за этим на минуту останавливается. Сестры – скрипка и флейта – вежливо хихикают. Мать чинно – ни дать ни взять контральто – улыбается, будто вспомнив кого-то. Ему нечего вспоминать. Он – отказник. В роддоме его даже не берут на руки. Четыре пальца из десяти. Судьба очевидна…

– Возможно, – соглашается он и добавляет к мурлыкающему восторгу стола:

– Ah s? per voi gi? sento[29 - «Ah s? per voi gi? sento» – ария Отелло из оперы Д. Верди «Отелло».].

Проделав необходимые дыхательные упражнения, он принимает ванну. Всего их в квартире три. Ровно столько же их было в детдоме на сто человек. Свою он делит с сестрами. Детей не балуют отдельными удобствами. Даром, что сестры уже подростки. Со своими уже вполне женскими секретами. Но детей учат договариваться и сотрудничать. Прочее – стерпится.

Сестры еще спят. Их будит, как и всех женщин дома, его распевка. Пожалуй, только бабушка просыпается раньше. Впрочем, в ее девяносто два отделить состояние сна от бодрствования сложно. Невозможно. Вот уже лет десять, находясь в чем-то «среднем», бабушка единственная в доме живет не по правилам. Ей позволяется даже курить. Благо делает она это относительно редко. И только на своем балконе. В прошлом балетная прима, она любит одиночество. Вот и теперь, проходя мимо ее комнаты, он улавливает шоколадный аромат, облачком влетевший в холл меж неплотно закрытых половинок стеклянной двери. Он отворачивается и машинально прикрывает нос ладонью. Хотя в душе и не может в который раз не признать, что запах этот чертовски приятен. Помимо табака, из которого бабушка лихо сворачивает короткие, но толстые, в сигару толщиной, папироски, она коробками потребляет шоколад. Причем исключительно какой-то одной французской конторы. Шоколад доставляется почтой. Давно покойный основатель фирмы, поклонник бабушки в молодости, отдельной строкой в завещании указал количество и сроки. Все это несмотря на то, что, по слухам, чувство не было взаимным. Так это или нет – Бог весть. Бабушка хранит подчеркнутое молчание, а квартира ежемесячно наполняется ароматами посмертной любви. Когда партия иссякает, бабушка курит вдвое больше обычного. Для всех в доме это вполне определенный сигнал – месяц на исходе. Жди новой посылки. А пока. Терпи и прикрывайся.

Он так и входит в зал с ладонью у лица. Отца еще нет. Огромный во всю стену террариум для бабочек – кстати, источник дополнительной влажности – жужжит и светится. Он подходит к террариуму вплотную. Убирает руку от лица. Он помнит каждую из бабочек в течение всей их недолгой жизни. Это хобби его и сестер. У тех полным-полно всяких книжек и альбомов. Щебечут то и дело по латыни. А он биологию не любит. Как и все науки. Бабочки нравятся ему просто так. Именно потому, что молчат, и тем не менее прекрасны. Давно привыкнув измерять красоту только качеством звука, он склоняет голову только перед этим немо-порхающим великолепием.

Слышатся шаги в холле. Отца нельзя с кем-то спутать. Бас. Он и ходит как бас. Да и не с кем путать. Мужчин в семье двое. Ну, кто-то еще вот из этих за стеклом. Только они не ходят. Нечем. Правильнее сказать – незачем.

Распевка обычна. Преимущественно звучит монолог отца. Редкие вопросы. О певческих ощущениях. Об общем состоянии. Обсуждают завтрашний концерт в соборе. Хор, орган, струнные. Вокально-инструментальная солянка. Все сложно. Готово три номера. Стандартные для собора молитвы Ave Maria в двух вариантах и в дополнение к ним ария из бельканто[30 - Бельканто (итал. bel canto – «красивое пение») – техника виртуозного пения, характерная для итальянской оперной школы до середины XIX века.]. Последняя должна привлечь внимание. Еще бы. Старшекурсный, для большинства выпускной консерваторский материал. А он еще туда и не поступал.

Отца волнует акустика. В который раз он заводит разговор про полетность голоса. Вспоминает первую зарубежную стажировку. Тщедушных и почти неслышных в репетиционной комнате местных. Его торжество. И его падение. В тысячном зале не слышно было уже его. Потом были годы работы над техникой, чтобы разрезать зал на куски. Как пирог. Вот задача. Вот цель.

– Как у тебя получится? Не репетиционная комната. Техники-то как раз должно хватить. Ты ее быстро схватываешь. Но вот хватит ли физики? Собор – не школьный зал. И шестнадцать лет все-таки не двадцать пять, как не мутируй. Настоящее пение – тяжелый физический труд. Техника, конечно, важнее, но…

Отец всю распевку морщится в сомнениях. В итоге, впрочем, отшучивается:

– Бог поможет. Место-то намоленное.

Бог в семье – повод для шуток. О нем отец и мать, будучи убежденными атеистами, вспоминают по случаю. И никогда всерьез.

За завтраком, к которому бабушка никогда не выходит, сестры обсуждают платья на итоговый ежегодный концерт.

– Не рано? За два месяца-то до-о… – ухмыляется наконец папа всемирно известным запредельно низким «до».

Мама вступает в дуэт повышая. Всего два такта, чтобы не пропал концертный день тишины. Сестры прыскают в ладошки и их смех напоминает ему скрипку и флейту. В этом доме у всех, кроме бабушки, какой-то определенный голос. Его легкий тенор смеется в тон общему веселью, и он бросает сестрам и маме по груше из вазы.

В школу он и сестры ездят по отдельности и на метро. Машина есть. И не одна. И даже шофер. Есть возможность и встречать, и провожать. До определенного возраста так и делают. Но теперь поездка в метро – своего рода «общая ванна». Метро так же приучает к сотрудничеству и компромиссу. Спускает с девятого этажа высотки «на землю»…