Имя

– А читали, что могёт быть…

– Читали? Ты-то куда? С мозгом своим куриным… Аз от буки не отличишь, дубина! Ну все! Давайте воду!

– Готова уж…

– Знаю, готова! Глаза мне на что?

Генерал-фельдмаршал стягивает колпак и не глядя отбрасывает в сторону. Встает почти что сам. Прошкину руку в помощь уже лет пять как принимает, но каждый раз морщится и в конце концов отталкивает. Пока Илья располагает поначалу таз на подвинутом Иваном табурете и наливает в него воду на четверть, у генерал-фельдмаршала утренний горшок – легкий. Тяжелый опосля дневного сна. Журчит генерал-фельдмаршал не без труда, тужась, струя тонкая, стариковская, а ведь когда-то была. Да такая, что только вмятины в посуде не делал. Эх, годы, годы! Отлив, господин трижды крестится на образа в красном углу, склоняется над тазом и с минуту плещет ледяную воду на лицо, растирает его, особенно глаза, хлопает мокрыми ладонями, не щадя себя, по щекам, ушам и затылку. Повторяет всё раз пять, после чего таз ставится на пол и фельдмаршал сбрасывает ночную рубашку. Помощи со стороны Прошки не требуется. Он только подбирает рубашку с пола. Тщедушное, густо покрытое ранами тело уже давно живет в одежде детстких размеров. Все новое шьют по подростковой мерке. Несколько пар обуви да эта рубашка остались со времен зрелости. Еще раны: широкие, грубо заросшие борозды от картечи на ребрах, простреленные рука и шея, бессчетные порезы и ушибы и единственно заметная всем хромая нога – кажется, не становятся меньше, а только увеличиваются в своих размерах, грозя с каждым днем поглотить и без того малое тело целиком.

Генерал-фельдмаршал становится ногами в таз. И подкамердинеры то по очереди, то по особому знаку Прошки, вместе льют воду (по краям ведер видна наледь) на спину и плечи хозяина. Льют осторожно, малыми порциями. Ведра должно хватить раз на пять-шесть. Паузы выдерживаются строго. Прошка дирижирует подчиненными будто оркестром, только ему одному ведомым чутьем понимая, что уже можно, а чего еще нельзя.

Господин дает воде спокойно стекать по телу, не растирая ее руками, как на лице. И даже когда в ход идут остатки воды – их льют на голову, – генерал-фельдмаршал не двигает руками и смотрит прямо перед собой, видя в напрочь засыпанных снегом окнах северной стороны дождливый и жаркий до изнурения июль 1789…

Всю ночь на 21 июля шел дождь. Река Путна, и до того вздутая чуть ли не ежедневными грозами, кипела как в котле. Весь июль днем парило, а к вечеру и в ночь лило как из ведра. О бродах для пехоты и речи не шло. Саперы по приказу генерала наводили мост. Союзные русско-австрийские войска, вышедшие с боем к переправе, едва-едва зацепились за тот берег парой сотен казаков и арнаутов, как те были сбиты массой сипахов обратно в реку[2 - Арнауты ? (в русской армии XVIII века) нерегулярная кавалерия, набранная из жителей Молдавии и Валахии. Сипахи ? турецкая кавалерия.]. Вернулись почти все, но и противоположный берег реки, оставшийся в руках турок, нужно было возращать. Карачай, австрийский полковник, шедший со своими частями весь день в авангарде русской колонны в качестве прикрытия, – турки до поры не должны были знать о присутствии русских – залпом пехотного батальона и нескольких полковых пушек зачистил другой берег. Сипахи схлынули. Но позже вернулись. Огонь пришлось возобновить несколько раз, пока не навели понтоны и тот же батальон вместе с дивизией генерала не занял правый берег Путны окончательно. Бой редкими выстрелами и криками затих к полуночи. Но дождь грозовыми вспышками напоминал о себе до рассвета, уйдя по большей части в сторону Фокшан, где, по данным казачьей разведки и пленных, и находился турецкий лагерь.

Генерал прилег на пару часов в наскоро выставленной палатке, но спать не мог. Еще в Бырладе – месте постоянной дислокации – он случайно наступил на иголку. И теперь нога непрерывно ныла, заставляя при ходьбе сильно хромать. Игла сломалась в ступне. Ее не без труда вытащили, но видно плохо промыли. Ступня на пару дней вздулась. Нарыв вскрыли. Тогда же пришло письмо от австрийского командующего, принца Кобурга, молившего о помощи. В итоге уже в походе все как-то само собой заросло, но прежние ранения и ушибы на эту же ногу дали о себе знать. Боль была почти сплошной от ступни до колена. Легкая хромота, кажется, грозила стать постоянной.

Глядя в потемневший от влаги холст палатки, генерал пытался представить себе завтрашнее дело. Помимо достаточно примитивной карты имелись лишь словесные описания места предполагаемого сражения. Преодолеть Путну затемно и выехать самолично на разведку не удалось. Сведения казаков и арнаутов, а также выловленных не без труда местных указывали на очевидные сложности. До Фокшан было около 12 верст. Их предстояло пройти под непрерывными атаками сипахов. Значит, идти в каре. Это что-то около версты в час. Может, и две. Но это если без австрийцев. А как без них? 18 тысяч против 7. Их в два с половиной раза больше. За глаза можно горячиться и порываться атаковать без них. Но это за глаза. На пути еще лес. Редковатый. Чахлый. Но лес. Идти через него – сломать строй. Пехоты, судя по всему, у турок немного, но к чему лишние потери? Лес можно обойти. Здесь волей-неволей на время придется разделиться. Затем не то болото, не то просто низменность, версты полторы-две. Пехота везде пройдет, но кавалерия и пушки? Артиллеристы вытащат свое добро и на руках, но что делать с лошадьми? Болото болоту рознь. Что там? После болота до Фокшан две версты чистого, некошеного поля. Здесь турки отведут конницу во фланги и откроют огонь с редутов. Нужно будет выводить на первую линию все свои пушки. Подавить и ударить в штыки. Но это все на расстоянии версты. А до нее опять же нужно будет еще добраться…

Отсутствие стройного плана и действие по обстоятельствам успело войти в привычку еще со времен польской войны. Генерал уютно чувствовал себя в таких ситуациях, доверяясь чутью и глазу – где, когда и кто, ? и не допускал ошибок. Инцидент при осаде Очакова годом ранее подпортил репутацию, но не убавил уверенности в себе. Там, если бы не его ранение, вынудившее тогда покинуть позицию, все и правда могло бы состояться. Так, по крайней мере, считал генерал и отбрасывал прочие соображения. Потери: в какой-то час четыреста с лишним человек? Так война. Он и сам, поди, не прятался. Пулю вырезали из шеи в присутствии священника, готового в любой момент отпевать. Но ничего, обошлось. Даром что рану обработали, как это часто с генералом бывало, плохо. Спустя несколько дней ввиду частых обмороков ее вторично чистили, вынимая кусочки ткани – остатки рубахи и мундира. Обмороки сменились лихорадкой и приступами удушья, все с признаками желтухи. Месяц существования между этим светом и тем. Нет, он не ошибся тогда, при Очакове, а просто-напросто был ранен не вовремя. А когда ранят вовремя?

На этом вопросе, оставшемся без ответа, дождь затих. Со стороны Фокшан еще летели отголоски грома. Вот еще трудность. Мало того что пятнадцать верст, так еще не дороги, а грязи. А ждать, пока просохнет, не резон ? можно не успеть взять редуты до темноты. А там ведь еще монастыри. Наверняка уйдут в них отсиживаться. А это не полевой редут: окоп в метр и вал в полтора-два. На стены в темноте и без подготовки не полезешь. Впрочем, почему нет? Почему нет?

Морщась генерал встал и вышел из палатки. Тень Прошки метнулась было к нему, но генерал вернул слугу на место:

– Да спи ты, дурак! Посты сверю… Спи!

Взяв привязанного у входа коня, он двинулся шагом на юг. Раскинутый наскоро лагерь спал. Постовые дремали одним глазом на ружьях, но завидев белую рубашку командующего выпрямлялись по уставу. Генерал молча кивал им, не утруждая себя произносить пароль, и ехал к переднему краю, добравшись в полчаса до передовых казачьих постов. Здесь генерал впервые произнес пароль. Казаки его, конечно, узнали, но, что удивило, ответили строго по уставу.

Взяв с собой четверых: древнего, как и он сам, урядника и трех рядовых, по виду первоходков, генерал двинулся в сторону обозначенного на карте леса. Ехали в полной темноте, молча. Целину не сильно размыло дождями. Не Невский проспект, конечно, но и не по колено в грязи. К рассвету просохнет, а с солнцем там, за лесом, и вовсе аки по суху. В первой половине дня дождя обычно нет – он только копится. А вечером пусть идет – помыться на радостях.

Через версту генерал свернул налево, и почти сразу мрак озарился близким пистолетным выстрелом. Пуля прошла вскользь по рубашке, чуть опалив ее, сбив с лошади одного из первоходков – точно в лоб. Генерал направил коня на выстрел, вынимая на ходу короткий егарский тесак. Эта привычка всегда и везде идти только вперед в очередной раз чуть не стоила генералу жизни. Вылетевшая откуда-то из темноты пика едва не вошла в горло лошади, скользнув по ее шее. Генералу удалось обрубить древко, но отбивать зашедшего слева янычара было уже нечем. Тот, видно, хотел не убить, а взять в плен, почуяв в белой рубашке весомого «языка», и потому не стрелял. Янычар попытался сработать штыком, чтобы легко ранить и сбросить русского с лошади. Но одним движением сделать это не удалось, только рубашку порвал, а на второй попытке его голову срубил урядник. Тело незадачливого янычара рухнуло под брюхо генеральской лошади, а срезанная голова как мяч укатилась в темноту. Того, что с пикой, заколол один из первоходков – он бросил пику и она насквозь пробила турка, так что тот и звука издать не успел. Стычка продолжилась. Еще одна пуля скользнула по генеральской рубашке.

– С коня! В рубаху бьют! С коня! – заорал в бешенстве урядник, и генерал подчинился, с того момента лишь наблюдая за стычкой. Выстрелы сработали как маяки. Казаки не стреляли в ответ, но рубили. И рубили с одного раза. Поутру, когда основные силы союзников достигли этого места, было обнаружено восемь зарубленных янычар. Еще одного, оглушив прикладом, казаки взялив в плен. Он оказался молодым офицером, командиром отряда, и первый, единственно удачный для турок выстрел принадлежал именно ему. Пленный дал точные данные о численности, расположении и руководстве войск. После чего турка отдали уряднику.

Первоходок, погибший от уготованной генералу пули, был единственым сыном урядника. Что станет с пленным турком, генерала не интересовало – казаки щепетильностью и гуманностью не отличались. Но пять лет спустя, при объезде войск перед штурмом Праги, генерал узнал урядника и к восторгу всего строя за руку поздоровался с ним. И поехал дальше – много было таких урядников. Генерал не увидел за его спиной молодого казака, иссиня-черные глаза которого горели каким-то особым, наполненным воспоминанием о Фокшанах огнем…

В четыре утра австрийцы закончили переправу, и обе союзные колонны, выстроившись каждая в три линии, двинулись в сторону маячившего впереди в пяти верстах леса. Атаки на союзные каре начались около семи часов, на четвертой версте, и продолжались два часа почти непрерывно. Волна за волной сипахи с трех сторон охватывали каре, попадая под ружейный и артиллерийский огонь. Попытки прорыва каре не увенчались успехом. Редкие всадники, сумевшие пробить на полном скаку пару шеренг, гибли на штыках третьей. Несмотря на отсутствие хоть какого-то результата, атаки турок усиливались. К исходу второго часа пришлось отвести заметно уступавшую противнику по численности конницу в третью линию и выдвинуть на первую всю полевую артиллерию. Тяжелые двенадцатифунтовки картечью встретили очередную волну, зачистив пространство, но только у самого леса турки схлынули окончательно, частью укрывшись в лесу, частью обогнув лес справа и удалившись в сторону Фокшан.

Лес генерал планировал обойти с двух сторон. На карте этот маневр представлялся легкой задачей, но на деле он был рисковым преприятием: армия делилась на две части. И если левый фланг русских прикрывала Путна, то по правую руку у австрийцев было чистое поле. Но кавалерия турок, за исключением отдельных разведчиков, маячивших по одному и парами то тут то там (казаки гонялись за ними, но безрезультатно – не те кони), отошла к Фокшанам, а их немногочисленная пехота, увидев маневр русских и австрийцев, побежала из леса, боясь попасть в окружение.

Уже после боя стало известно, что командующий турок покинул войска еще накануне, не поставив передовые отряды в известность. Янычарская разведка, на которую наткнулся генерал ночью, ничего об этом не знала. Пленный лишь смутно упомянул, что янычарские ага и ага топчу не доверяют сераскиру[3 - Ага – в данном случае высокопоставленный офицер, командир отдельного подразделения. Топчу ? артиллеристы. Сераскир ? главнокомандующий.], подозревая в трусости и измене. Хаос в действиях турок уже тогда можно было предположить – генерал это интутивно почувствовал в ходе допроса. Но теперь, когда колонны союзников без какого-либо сопротивления обходили лес, он был налицо. В отсутствии единого руководства рода войск противника жили каждый своей жизнью. Но, к чести оставшихся в Фокшанских укреплениях янычар и топчу, они не захотели уйти без боя и сражались до последнего.

Данные казачьих и арнаутских разъездов показывали, что конница турок скапливается на правом фланге, а немногочисленная янычарская пехота занимает редут на левом. Пушек у топчу много, но почти все они малых, до шести фунтов, калибров. За двенадцать и выше – раз-два и обчелся.

«Значит, сбиваем их правый фланг конницей, накрываем редут полевыми пушками, берем в штыки. Пойдут гренадеры и егеря генерал-поручика Дерфельдена. Остальные докалывают. После сего остаются еще монастыри. Но они уже по обстановке…» – пронеслась в голове генерала заключительная фаза сражения, но перед этим предстояло преодолеть еще одно препятствие.

Обогнув лес, корпуса союзников вновь соединились, тут же оказавшись в сильно заболоченной низменности. Заросли тростника и камыша в рост человека, с одной стороны, давали возможность скрытно приблизиться к позициям противника, с другой, стали кошмаром для артиллеристов. Лошади проваливались на каждом шагу и не вытягивали застревающие в грязи тяжелые упряжки. Легкие шестифунтовые полковые пушки австрийцев еще сравнительно легко выносились на руках, но когда то же пришлось делать с тяжелыми двенадцатифунтовыми орудиями русских, продвижение и без того сообразно местности черепашье, застопорилось окончательно. С каждого взвода исключительно второй и третьей линий было приказано отрядись по человеку в помощь вымотавшимся артиллеристам. Из первой линии, которой предстояло идти в штыки, людей не брали: забитые от усталости руки в этом деле – смерть.

Пушки снимали с лафетов и, где на веревках, где на нарубленных тут же в лесу поперечинах, несли группами в шесть-семь человек, один из которых тесаком расчищал дорогу. Так же несли и зарядные ящики. И так две версты, стараясь не отставать от наступающей пехоты.

Когда низменность была пройдена, потребовалось некоторое время для восстановления строя. Но турки и не подумали воспользоваться ситуацией, наблюдая за построением противника с почтительного расстояния, и лишь отдельные всадники сцеплялись на флангах с вышедшими на простор задолго до основных сил казаками и арнаутами. Стычки эти, похожие на конные дуэли, никак не влияли на общий ход сражения и приносили кому-то личное удовлетворение, а кому-то бравую, но глупую смерть. Наблюдая за ними вполглаза, генерал отослал адъютанта к принцу Кобургскому с изложением своих соображений. Он знал, что австриец подчинится. Поздно было возражать. Это надо было делать раньше, до переправы через Путну. А теперь раз уж назвался груздем, то полезай в кузов…

Соображая, как перевести на немецкий эту поговорку, генерал поехал вдоль первой линии к ее командиру Вилиму Дерфельдену, эстляндскому немцу, который был поставлен в тупик вопросом командующего. Прямой перевод в этом случае не работал. Аналога Дерфельден долго не мог найти. А когда нашел, то оба генерала долго, к удивлению солдат, смеялись. Вышло что-то вроде: «Wer sich fur einen Ochsen ausgibt, der muss fur einen Ochsen ziehen»[4 - Дословно с немецкого: «Тот, кто выдает себя за вола, должен тянуть как вол».]. Превращение гриба в быка при сохранении смысла поговорки в целом выглядело какой-то языковой каверзой, и генерал продолжил лингвистические изыскания: вызвал переводчика, чтобы узнать есть ли что-то подобное в турецком. Собственных познаний генерала в турецком было явно недостаточно, но лингвистические штудии вскоре прервали адъютанты. Один прибыл от начальника артиллерии, подполковника Воейкова. Он сообщил о готовности полевой артиллерии. Другой привез ожидаемое согласие принца Кобургского. После чего генерал дал напутствие Дерфельдену. В словах его проскальзывали нотки прощания. На первой линии прилететь может каждому. А уж командира неприятельские стрелки будут выцеливать особенно. Дерфельден же не будет прятаться – генерал хорошо его знал.

– Как собьем их конницу, не ранее, выпускай егерей в цепь. Как учили. Роты две, не более. Вроссыпь. Остальных в каре. Выводи на картечный выстрел Воейкова. Опосля его залпа цепь ту на пальбу во фланги, а с остальными в штыки… Ну, с богом, Вилим, с богом! – попрощался генерал и выехал для лучшего обзора в центр позиции. До Фокшан оставались какие-то три версты. Последняя фаза сражения началась.

В начале движения в двух верстах от укреплений турок сцепилась кавалерия. Значительно поредевшая к тому времени турецкая конница, по-видимому, лишившаяся при атаках каре своего основного боевого элемента, на этот раз оказалась легко сбита русскими карабинерами и австрийскими гусарами и частью уже тогда в панике начала отступать на юг, в сторону Рымника. Но большая ее часть все-таки отошла за редут и закрепилась там под прикрытием пехоты и пушек. Васильковые колеты карабинеров сунулись было туда, но, будучи встречены ружейным огнем и картечью, вовремя вслед за отошедшими по первому требованию гусарами ретировались. Союзная конница таким образом очистила поле боя, уйдя за вторую линию, и в дело пошла пехота Дерфельдена, сопровождаемая полевой артиллерией. Турки открыли огонь загодя, еще на двух верстах. Для картечи было далеко, а редкие ядра и бомбы, долетая до первой линии, наносили урон незначительный. Топчу не могли этого не понимать. Но что им оставалось делать? Янычарская пехота, и без того малочисленная, в чистом поле не имела шансов против выстроенного противника. Укрепления давали хоть какой-то шанс. Как оказалось, призрачный.

Дивизия Дерфельдена до полуверсты, опасаясь еще атак конницы противника, шла в батальонных каре. Высланные вперед две роты егерей-застрельщиков, оставаясь почти незаметными, так как их зеленые мундиры и каски с черными гребнями почти сливались с высокими, никем не кошеными травами, двумя шеренгами-волнами, сменяя друг друга, просочились к редутам, заколов без единого выстрела передовые янычарские посты. Выйдя на дистанцию прямого выстрела застрельщики разбились на взводы и открыли огонь, сосредоточившись в первую очередь на топчу, вскоре нанеся им немалый урон. Во многом благодаря этому каре относительно без потерь вышли на позицию штыковой атаки. Здесь уже под прикрытием огня полевой артиллерии Воейкова каре перестроились: в шесть батальонных в три шеренги колон. Две егерских – в центре, четыре гренадерских ? с флангов. Перестроение не заняло и десяти минут, в продолжение которых пушки Воейкова, сведенные по приказу генерала в одну батарею (восемнадцать орудий на узком, менее версты, участке фронта), несколькими картечными залпами смели топчу с редута. Пушки турок, оставшись почти без прислуги, далее лишь изредка напоминали о себе. Штурмовые колонны под барабанный бой двинулись вперед. Передовые роты егерей, переждав лежа картечь своих, ушли во фланги, продолжая тревожить засевших в укреплениях турок огнем. Одновременно в последнюю на сегодня атаку пошли карабинеры и гусары. Они первые достигли турок. На этот раз турецкая конница, оставшись без поддержки пехоты и пушек, сопротивлялась недолго. Сбитая с позиции, она вскоре в полном беспорядке отступила в сторону Рымника и Браилова, преследуемая вступившей на этой фазе в бой четвертой линией: арнаутами и казаками.

Дивизия Дерфельдена, выйдя на 250 шагов, прекратила музыку и, соблюдая зловещую для оборонявшихся тишину, поначалу скорым, двойным шагом, а на шестидесяти шагах от укреплений и бегом, устремилась на редут. На тридцати шагах янычары встретили атакующую их зелено-красную лавину сосредоточенным мушкетно-артиллерийским залпом, нимало ее не смутившим. Солдаты в колоннах шли рука об руку, на валы с человеческий рост (мелкие, по разумению солдат) передняя шеренга заносилась той, что шла за ней. Преодолев укрепление в какие-то мгновения без единого выстрела, русские перекололи оставшихся при пушках топчу и первые ряды янычар. Бросившаяся на них вторая линия турок была встречена сбереженным как раз на этот случай залпом, после чего егеря и гренадеры будто вынырнули из-за наведеной залпом дымовой завесы и в дело опять пошли штыки, в несколько минут заполнившие укрепления истерзанными трупами.

Валила с ног первая шеренга. Всего один удар. Тело сбрасывалось со штыка. И не останавливаясь – дальше. Вторая шеренга добивала недоколотых. Тоже в один удар – нельзя остать от первой шеренги больше чем на пару-тройку шагов. Третья, чуть поотстав, убивала особо ретивых – ей единственной дозволялось больше одного удара. Она же забирала в плен успевших крикнуть «аман»[5 - Аман (араб. «безопасность») – просьба о пощаде при сдаче в плен.].

Остатки турок, а спаслись лишь те, кто начал покидать редут еще до штыковой, как и предвидел генерал, отступили на запасную позицию: монастыри святого Самуила и святого Иоанна. Первый из них представлял наибольшую сложность. Обширный по территории и окруженный по всему периметру каменной стеной, он имел очевидное слабое место – ворота. С двух сторон. Никто их, конечно, заранее не забарикадировал. Как бы отступающие тогда вошли внутрь? А созданный впопыхах завал представлял собой пусть и серьезную, но все-таки временную преграду.

Но для начала необходимо было блокировать монастырь со всех сторон. Генерал выехал к нему, чтобы координировать действия. Его белая, надуваемая ветром, рубашка промелькнула в дыму сражения по всему периметру монастыря. Он лично под огнем стрелявших по нему со стен монастыря турок расставил прибывшие батальоны по местам. Слева относительно движения с редута монастырь блокировали гренадеры и егеря Дерфельдена. Всего четыре батальона. Два батальона в это время зачищали захваченные полевые укрепления и их окрестности, добивая редких сопротивлявшихся и контролируя уже многочисленных к тому моменту пленных. Вместо них к Дерфельдену присоединились два батальона мушкетеров бригадира Левашова. Справа кольцо замкнула пехота австрийцев.

Турков призывали сдаться, но безуспешно – один из парламентеров был застрелен, другой ранен. Генерал приказал отвести пехоту на ружейный выстрел ? пушек в монастыре не оказалось ? и ждать полевой артиллерии. Попытки пробить ворота, а главным образом созданный за ними завал, легкими полковыми орудиями австрийцев не увенчались успехом.

В ожидании Воейкова генерал спешился и прихрамывая вышел к воротам, остановившись точно на рубеже действительного огня. Турки тем не менее стреляли. И пару раз были близки к успеху. Генерал в порыве любопытства, стремясь как можно лучше оценить перспективы и направления предстоящей атаки, вышел на десяток шагов вперед за линию ружейного огня турок. Просьбы адъютантов поберечься были оставлены без внимания. Быть может, прибывший гораздо раньше обозначенного срока Воейков спас тогда генерала. Докладывая о прибытии, он был ранен в руку. Перевязку сделали тут же. Красный мундир Воейкова залило кровью, но он не бросил пушки и лично руководил орудиями вплоть до окончания штурма.

Была ли пуля, доставшаяся Войекову, предназначена для генерала с уверенностью сказать сложно. Но сам генерал на состоявшемся пятью часами позже торжественном обеде безапелляционно заявил, что ему прилетело бы прямо в лоб, если бы не прибывший раньше срока начальник полевой артиллерии. В таких вопросах командующий ошибался редко, глаз у него был алмаз, и ему поверили на слово. Но всё это было позже, а теперь, покинув зону обстрела, генерал указал на место размещения орудий, отправив пару пушек в помощь австрийцам, столкнувшимся с завалом, собранным из камней, телег и всякого строительного мусора.

В скором времени пушки Воейкова открыли огонь. Помимо ворот они стреляли по узким, похожим на бойницы, окнам, во многих местах основательно разрушив монастырские стены. Построенные скорее для защиты от разбойников, они, конечно, не были рассчитаны на огонь регулярной артиллерии. Не прошло и четверти часа как путь пехоте был открыт. Узкими – в три, а где и два человека – колоннами егеря, а на их плечах и гренадеры, ворвались в монастырь. С противоположной стороны почти в то же время в монастырь вошла австрийская пехота. Началась резня. Янычар было всего-то несколько сотен. Они гибли обреченно. На каждую их саблю приходилось по несколько разъяренных сопротивлением штыков. И если бы не взорванный кем-то из янычар пороховой погреб, все закончилось бы за считанные минуты. Взрыв сорвал крышу с монастырской трапезной. Одна из разлетевшихся во все стороны досок сбила с коня принца Кобургского, благо без серьезных для австрийца последствий. Многие офицеры были ранены, части турок удалось затвориться в монастырской церкви, откуда они с четверть часа отстреливались. Когда пули и порох закончились, не дожидаясь выстрела подведенной к церковным воротам пушки, оставшиеся в живых янычары сдались. От взрыва в монастыре генералу тоже досталось: его густо присыпало пылью и щепками, да в левом ухе потом с неделю неприятно екало. Но отделался он, в отличие от многих, легко. Телесно Фокшаны, спустя годы, никак не напоминали о себе.

После взятия первого монастыря был отдан приказ идти на второй. Он находился в полутора верстах. Но оказалось, что принц Кобургский позаботился о втором монастыре заранее, отрядив батальон пехоты с легкими пушками. После часовой вялой перестрелки турки, вероятно, оценив произошедшее в соседнем монастыре, более крупном и укрепленном, сдались. Их было там около полусотни. С ними был старший на тот момент по званию турецкий ага.

Сражение затихало отдельными, то тут то там раздающимися выстрелами. Пылающий после взрыва порохового погреба монастырь до ночи освещал поле битвы. Вернувшаяся с преследования отступающих кавалерия едва успела к ужину. Жажда добычи увела людей на 10—15 верст от основных сил. Добытые в Фокшанах трофеи разделили полюбовно. Генерал не настаивал на равных долях, хотя имел на то право: редут да и монастырь были взяты преимущественно его частями. Об общем замысле и руководстве операцией и говорить нечего. Принц Кобургский был послушным и, надо признать, умелым исполнителем, и инициативу проявил лишь единожды – при взятии второго фокшанского монастыря. Но австрийцев все-таки было много больше, и им предстояло остаться на занятых позициях. Генерал же собирался возвращаться в Бырлад, поэтому захваченное продовольствие целиком было передано австрийцам. Им же оставили пленных. К ночи их набралось полторы тысячи, и их тоже надо было чем-то кормить.

Убитых турок в тот вечер особо не считали. Доверились мулле. Под его присмотром пленные хоронили единоверцев неподалеку от сплошь укрытого шароварами и кафтанами редута. Пропитанный удушливым чадом вспоротых животов и спекшейся на солнце крови мулла, пряча глаза, говорил о тысячах погибших. Нескольких тысячах. Шла ли речь о погибших только в этот день или учитывались стычки за Путной накануне, было неясно. Общие потери союзников – убитые и раненые – укладывались в три с лишним сотни человек. Общий список генерал получил уже вернувшись в постоянный лагерь в Бырладе. В вечер после боя многим было не до сих печальных обстоятельств. Старшие офицеры пировали в наскоро выставленном шатре. Гроза, хотя и короткая, пришла к вечеру по расписанию. Для нее в мире ничего не изменилось. Ей не было дела до радости, переполнявшей генерала. Эти пять дней – от получения сообщения принца Кобургского до сегодняшнего сражения – вывели его на новый уровень. То, что произошло при Фокшанах, не было похоже ни на стычки с плохо выстроенными польскими конфедератами, ни на захват Туртукая в первую турецкую кампанию. И то, и другое теперь было просто смешно по своим масштабам. В ту же турецкую войну, при Козлудже, генерал пусть и был главным действующим лицом, но все-таки находился в формальном подчинении у Каменского. Не походили Фокшаны и на не лишенную случайного счастья «беду» под Кинбурном. То, что случилось при Фокшанах, было первой спланированной генералом от начала до конца военной операцией. Перебитые в 83-м в полях и прибрежных зарослях ногайцы в этом смысле также были не в счет. Тогда он тоже все спланировал, но там была не война: там было массовое убийство непокорных, осуществленное преимущественно руками злых на ногайцев казаков.

Дождь кончился через четверть часа. Вечерняя заря была чистой. Генерал, стоя на входе в шатер принца Кобургского, сквозь пьяную немецко-русскую речь за спиной, прислушивался к стуку топоров ротных плотников, сколачивающих домовища для погибших. Сегодня их было крайне мало для боя таких масштабов, а времени и леса достаточно. Потому хоронить решили по всем правилам. Что в полевых условиях делалось редко. Обычным делом были братские могилы, выкопанные неглубоко. Этим частенько пользовались турки для посмертной мести: они срывали кресты с трупов и рубили им головы, считая, что так путь в христианский рай неверным будет заказан. Домовища гарантии от сей экзекуции не давали. Но ведь и могилы выкопали сегодня на глубину окопов полного профиля. Поди доберись. Хлопот сколько. Да и бояться надо живых, а не мертвых. Турки это знали хорошо. И лишний раз в этом сегодня убедились.

Стук топоров где-то частый, где-то редкий и отрывистый – ведь в отдельных ротах, особенно второй линии, погибших совсем не было, – вдруг напомнил генералу дятлов. Он вспомнил их красные затылки и трели, похожие на барабанную дробь. И вскоре он уже совсем не обращал внимания на сбивчивые речи в шатре принца, как будто и не слышал их. Стук пульсировал в висках, отдавая в глаза кровавыми пятнами, принося странное, не лишенное боли удовольствие. Он видел на месте плотников птиц, и ему казалось, что они вот-вот улетят, взмахнув своими пестрыми крыльями. Но солдаты оставались на месте. Топоры мелькали в парящих от жары сумерках жутко-настойчиво и вместе с тем как-то уютно. В ушах генерала, не заглушая топоров и странно совпадая с ними в ритме, предвосхищая явление двигавшихся в сторону свежих могил полковых священников, звучала поднимающимся в небо кадильным дымком «Вечная память»…

Дятел вступает на последних, тончайших струйках воды, едва Иван с Ильей опускают пустые ведра и отступают в сторону. Прошка разворачивает простыню для вытирания. Но генерал-фельдмаршал, заслышав дятла, резко опускает руки по швам и прислушивается. Капли воды падают в почти заполненный таз редко. Фельдмаршал все еще в своих мыслях ступает на пол, и Прошка бросается к хозяину с простыней, но получает неожиданный отпор.

– Да погоди ты! – останавливает Прошку генерал-фельдмаршал, и вслед за ним все присутствующие, включая взявшегося уже было за самовар Мишку, прислушиваются.

– Где он сегодня?

Вопрос звучит как приговор. Слуги замирают в ужасе. Никто не знает – деревьев вокруг что грязи осенью. Но ответить так, значит, похоронить день. Старик съест всех вместе и каждого по отдельности. У Тищенко рука устанет. Да и ему перепадет за ненавидимое «не могу знать». Прошка – на то он и старший – спасает всех очередным враньем:

– Вяз за церковью… старый…

– Какой вяз? Пьяная башка! Какой вяз? Звон ведь! Или не слышишь? По живому бьет. А вяз сух, как трухлявый пень. Год не простоит. Видел его? Или щас выдумал?