ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами

– А что не так? – Услышав в ту же секунду со двора кроличий крик, оборванный глухим ударом. Этим звукам я в тот момент придал мало значения, совершенно не понимая пока, что они означают.

– Ну, здесь так… Козы и овцы, они как бы считаются моими. А свиньи – Федина головная боль. Помогаем, конечно, друг другу, и траты общие, но ответственность все-таки у каждого своя. Стада у нас небольшие, вы сегодня только часть видели. Приболевшие да отбракованные.

– Отбракованные?

– Ну да…

– Простите, я просто очень далек от сельскохозяйственных реалий…

– Ах да… Извините, у нас здесь круг общения в основном такой, что не надо объяснять… Отбракованные – это те, кого готовят к забою.

– Понятно. Можно было и догадаться.

– Ну да. Так вот, наши стада небольшие. Коз в пик бывает до пятнадцати голов, и овец примерно столько же. Свиней держим больше: их в пик до тридцати бывает. Работаем по евростандарту. На один гектар определенное количество голов, не превышаем.

– Как вы их всех по именам помните?

– А нет имен. Почти все безымянные. Свиней-то и не принято называть. Федя только хряка и главную матку по имени кличет.

– И как же?

– Его просто – «Черный». Они всегда черные. Он только таких ищет. А матку зовет «Брюхо». Иберийка. Видная такая особа.

– Брюхо, – ухмыльнулся я, взяв ломтик Даниного рокфора. Он был сказочным: ни до, ни после лучше я не пробовал.

– Да, дамское имя, что уж там, – улыбнулась Даня, зорко между тем следя за моей реакцией на сыр. – Овцы, кроме старшей матки и барана, тоже безымянные. Так вот матку я зову Лаконь.

– И что здесь не творческого?

– Порода называется «лакон». Я, как Федя сказал, только до мягкого знака и додумалась.

– Ну это он придирается. А баран?

– А баран просто «Баран».

– Как?

– Ну так.

– У барана кличка «Баран»?

– Да, баран – он есть баран. Чего тут придумывать?

– Действительно. А козы?

– Ой, с этим проблемы. У них у всех клички. Они отзываются. Но старшая у меня всегда «Марта». Сами понимаете…

– Да уж. Я и сам бы так назвал.

– Вот!

Вернулась Валя с тарелкой консервированных груш.

– Tiens, maman[16 - Вот, мама.], – Валя подала тарелку матери и запрыгнула на стул, ловким движением приняв прежнюю позу.

– Gracias, cari?o[17 - Спасибо, милая.] – Даня вернулась в испанский и поставила тарелку с грушами рядом с сырной.

– Попробуйте. Чудное сочетание. Прошлогодние, простите. Нет еще нового урожая.

– Да, спасибо… Действительно. Очень вкусно. А что же козел?

– Козел? А… Он «Белый».

– А имя?

– «Белый».

– Хряк «Черный», а козел «Белый»?

– Федина задумка.

– Инь и ян?

– Что-то вроде того. Они и правда вместе живут – в одном загоне, когда матки не в охоте. Мирно так живут, знаете. Порой прямо спят бок о бок.

– А баран?

– О, нет. Тот отдельно. Он на свою тень кидается. Куда уж, мальчики.

– Ну да. Баран – он и есть баран.

Кивнул я и спросил про скиты. Тема скота мне порядком надоела, но я не хотел в этом признаться. Я был тогда на пути к вегетарианству. Не имея ни моральных сил, ни здоровья отказаться от животной пищи, я переходил на растительный рацион постепенно и потому принесенные Германом презенты – кролик и полдюжины перепелов, причем кролика забивал лично он – меня несколько смутили. Я, конечно, съел за обедом тарелку щей и немного мяса. От сыра и молока отказываться в ближайший год я вообще не планировал. Строгое веганство моей дочери Евы было для меня далекой, но так и не наступившей перспективой.

Уже по характеру презентов и тому, как они были преподнесены, я понял, что они будут регулярными. Так оно и случилось. И только в октябре, когда Федя в очередной раз привез половину свиной туши, я нашел в себе силы указать на свои принципы, немало смутив фермера. Полтуши он все равно оставил с банальным «не везти же назад». После этого презенты стали исключительно сырными и огородными, а в личном общении Камневы тактично не напоминали о произошедшем конфузе, который оказался на руку только Гришке. Сосед полгода не только пил, как обычно, но и ел, что, впрочем, не мешало ему продолжать считать Камневых теми самыми. Моя же веганская тема в течение того года более или менее органично уживалась с камневским животноводством. Происходящего на ферме, особенно в мясном цеху, я старался не наблюдать. Они же, как я уже говорил, относились к дурости каждого с пониманием и не навязывали никому своего образа жизни. Сложнее всего мне было мириться с регулярными, едва ли не ежедневными забоями животных, тем более что дети были их непосредственными участниками.

К ужасу своему, я узнал, что первую свою курицу Герман зарубил, когда ему не было и пяти. Кролика – в восемь. А за полтора года до моего появления он заколол свинью. Одним ударом заточки прямо в сердце. Валя недалеко ушла от брата. Свиней ей, конечно, не доверяли, хоть она и просила. Просто незачем, когда есть мальчики. А вот жизни большей части птицы и кроликов были в её руках. И колола она их спокойно. Без всяких девчачьих зажмуренных глаз и дрожащих рук.

Не раз, зная, чем дети занимались совсем недавно, я пытался найти в их глазах что-то особенное, какие-то переживания или тщательно скрываемые страхи. Искал и не находил. Забивая животных, они проделывали что-то естественное, совершенно не нарушающее природу вещей. Я никак не мог смириться с таким отношением детей к живому и не раз и не два в тот год, к теперешнему стыду своему (о, как я сейчас далек от этой пошлой пропаганды), пытался агитировать детей в духе своих идей. Но мои слушатели отмалчивались, вежливо, по-камневски, улыбаясь. И лишь однажды, застав Германа за снятием шкурки с очередного кролика, я не выдержал. Мелкий, к слову сказать, сидел рядом на бревнышке и с интересом наблюдал за происходящим. Это было своеобразное обучение. В пять лет?! Я выложил разом обычную веганскую тираду от бесчеловечности и трупов до глобального потепления. Без толку. Выслушав меня, Герман коротко ответил:

– Все из мяса…

Ничего более не объясняя, Герман отнес отработанную тушку в дом, оставив меня в полном недоумении: я не знал, что ответить на этот не подлежащий обсуждению факт. Тогда же, в день знакомства после кофе (и от него гость не смог отказаться), еще не зная, с кем имеет дело, Федя провел меня в один из двух подвалов, где я обнаружил его мир. Это мир тоже был связан с бывшим шефом. После кофе он повел группу стажеров в винный погреб, где над бесчисленными бутылками висели свиные окорока, о существовании которых Федя знал, но о вкусе которых лишь догадывался. Хамон и прошутто были продуктами иного, VIP-мира. Феде хватило пары тончайших, почти прозрачных ломтиков, чтобы стать их рабом. Это его слова. Он так и сказал, включив лампу в подвале:

– Вот, Платоныч, смотрите. Я их раб.

Федя показал на окорока собственного производства. Лежащие на отдыхе на стеллажах и развешенные для просушки, они занимали большую часть подвала. Здесь также хранились козьи сыры Дани. Только Рокфор она увозила созревать в Скиты. Компанию окорокам составляло незначительное количество козьих и бараньих ног, копченой и вяленой птицы, сала. Но к этому дополнению у Феди было пренебрежительное, граничащее едва ли не с брезгливостью отношение. Нет, он так же ел и продавал все деликатесы при случае. Но всё, кроме хамона и прошутто, было для него продуктом второго сорта, пусть часто и не уступавшее «рабовладельцам» по вкусу, в чем Федя никак не хотел признаться.

На это ему не раз при мне указывала Даня. С ней соглашались дети. Но Федя лишь отмахивался. Насмешливое упорство Дани в этом и некоторых других вопросах, как мне теперь кажется, стало одним из главных поводов серьезного конфликта, разгоревшегося в следующем году и поставившего семью на грань распада. Впрочем, Федя не оставался в долгу. Рокфор Дани не подвергался его прямой критике. Федя поступал хитрее. Он будто в отместку то и дело расхваливал козьи сыры, отношение к которым у Дани было таким же «дополнительным», как и у Феди ко всему, кроме хамона и прошутто. А между тем козы приносили несравненно больший доход, чем тщательно лелеемый Даней овечий рокфор. Взаимные пикировки до поры до времени не воспринимались ни мной, ни самими участниками как что-то серьезное, но постепенно приобретали все более серьезный оборот. Внутренняя суть семейных разногласий стала очевидной для меня только весной следующего года. За внешним благополучием и успешностью скрывалось обоюдное недовольство супругов тем, что они делают. Точнее тем, чего они добились за столько лет тяжелого, не характерного для обоих с детства труда.