ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами

Повторять дважды не пришлось. Герман и Валя, соревнуясь в скорости бега, в десять минут принесли все необходимое. Конечно, рассказывая эту историю, они спорили, что именно и кто нес. И выходило, что каждый из них не принес ничего, так как все, что было нужно, нес другой. В одном только их версии сходились. На обратном пути дети забежали к ББ. В ответ на их крики старуха кивнула и махнула рукой. Мол, идите, приду. И пришла. Раньше детей…

Не веря своим ушам, я переспрашивал Валю и Германа несколько раз. Потом спрашивал у Феди. У Дани. Все говорили об одном: ББ появилась в воронке раньше детей, позвавших ее. На чьей стороне была скорость – сомневаться не приходится. Так в чем же дело? Кто лжет? Или никто не лжет? Сама ББ признавала оба факта. И то, что она узнала о начавшихся родах от Вали и Германа. И то, что оказалась в воронке раньше них. Признавала и не находила противоречия. Я же, запертый в клетку обычной логики, твердил, что этого не может быть. ББ не спорила, но на все вопросы, которые повторялись, отвечала, как и раньше. Я бесился. А ББ лишь улыбалась. И только сейчас, оказавшись в месте, где время для таких, как я, в какой-то степени останавливается, я вдруг понял, что ББ не лгала и не уходила о ответа. Я понял, что бессмертие – не время. Оно – пространство. Оно – способность быть везде и всюду здесь и сейчас. Другого бессмертия нет и быть не может.

Ну а тогда в воронке ББ всего парой прикосновений успокоила Даню. Не убрала боль, но успокоила. Наверное, как предполагал Федя, могла убрать и боль, но не стала. Он слышал, как ББ сказала Дане.

– Не больно – не нужно… Кричи. Не терпи…

И Даня кричала. А Первый ей подвывал. Их унисон довел Федю до истерики. Спустившихся в воронку со всем необходимым двойняшек он, будучи в состоянии аффекта, не прогнал, как обычно делается, прочь. И все роды дети пробыли рядом с матерью, едва ли не более отца принимая в них участие. В конце концов колени Вали и ББ стали для Дани подушкой, а Герман отрезал своим прокаленным на двух спичках ножом пуповину младшего брата и обмыл младенца в ведре.

К тому моменту к людям спустились неведомо как вышедшие из загонов матки (еще одна до сих пор неразгаданная тайна). Марта и Лаконь расположились за спинами Вали и ББ, а когда Герман передал Дане запищавшего Мелкого, копытные радостно заблеяли и, склонившись, полизали языками лица роженицы и новорожденного. Тогдашняя старшая свиноматка – метис, выведенный Федей, – такими нежностями не отличилась. Она только похрюкивала в метре-полутора от Дани, как водится, взрыхляя землю рылом. Когда же свинья на несколько мгновений оторвалась от земли, роды вошли в другую, едва не ставшую трагической фазу. Ополаскивая руки в ведре, Герман случайно бросил взгляд на разрытую свиньей яму и замер в ужасе. Следуя за его взглядом, к созданной животным воронке мало-помалу присмотрелись все…

Долгую тишину наконец нарушил Федя:

– Даня, радость… Как угодно, но… надо идти… Сейчас…

В свежевырытой яме был отчетливо виден корпус неразорвавшейся авиационной бомбы, попавшей-таки вопреки приметам в одну воронку.

Только в этот момент Федя как глава семейства наконец-то взял себя руки. Он указал Первому на свинью и тот без дополнительной команды отогнал животное от бомбы. Затем Федя забрал ребенка у матери и передал его ББ. Валя и Герман взяли за ошейники козу и овцу, а Федя поднял на руки жену и все, будто в замедленной съемке, соблюдая тишину и ступая максимально осторожно, выбрались из воронки. Лишь оказавшись за пределами опасной зоны, они ускорили шаг. Послед у Дани в этой спешке вышел по пути, метрах в двухстах от воронки. Пришлось остановиться на пару минут. Василий и Первый мирно, без обычного рычания и шипения, разделили его пополам.

К вечеру до Старцево добрались саперы. Обследовав бомбу, приняли решение взрывать на месте. Благо других неразорвавшихся боеприпасов не обнаружилось. Но даже взрыв, сотрясший окрестности, не смог разбудить Мелкого. Его недетское спокойствие и серьезность проявились уже тогда, а вот загадочное молчание стало главной раной семьи, точившей ее изнутри.

И Даня, и Федя посвятили большую часть своих исповедей именно молчанию Мелкого, которому никто не находил рационального объяснения. Физиология мальчика была в порядке. Никаких нарушений органов слуха и речи. Полное понимание того, что ему говорят, но категорическое неумение или нежелание сказать что-то в ответ. Мелкий не говорил даже «мама» и «папа». От него слышны были только слегка членораздельные звуки. Да и те были редкостью. Многочисленные неврологи и психиатры – Мелкого к зависти двойняшек по нескольку раз в год вывозили в иной мир – ничего не могли объяснить и зачастую противоречили друг другу. Поэтому в родителях крепло убеждение, что, если нельзя ничего изменить в самом Мелком, нужно изменить то, что вокруг него. И тогда, возможно, изменится и он сам. И если когда-то Федя и Даня сбежали в иную жизнь ради двойняшек, то теперь необходимо было сделать то же самое ради Мелкого – вернуться. Эту идею они, прося меня не рассказывать второй половинке, озвучили независимо друг от друга. Они опять заочно пришли к обоюдному решению, опять боясь в нем друг другу признаться.

Но как бросить все? Как бросить то, что годами забирало кровь и нервы? Как бросить то, на чем выросли старшие дети? Пожертвовать и собой, и ими ради младшего в семье? Бросить все, чтобы получить взамен что? Голос Мелкого. Но разве он гарантирован?

Оба засыпали меня этими и похожими вопросами. Но в этих вопросах и в том, с каким нервом они были заданы, я разглядел другое, касавшееся их самих, а не Мелкого. Добившись в новой жизни многого, они вдруг засомневались в своем выборе, подозревая себя в возможной ошибке. Федя сказал мне, готовясь отплыть на Полигон:

– Знаете, Платоныч, ведь мы с Даней не от той жизни бежали, а от себя таких, какими мы были… И что? Думаете, мы больше не участвуем в крысиных бегах? Стали полными «ушельцами»? Нет. Там мы хотели быть лучшими брокерами. Здесь тот же бег – за своим хамоном и рокфором. То же движение вверх. По крайней мере, его попытка. Мы повторяемся. В другом мире. Но повторяемся… Вот и вы сбежали…

Последнее, брошенное вскользь замечание, неожиданно самым исчерпывающим образом объясняло случившееся со мной. Оторопев от такой ясности, я не нашел что сказать в ответ, а Федя, не прощаясь, оттолкнулся от берега и запустил мотор. Я следил за ним до конца, пока он не исчез в густом рассветном тумане, который мало-помалу поглотил и меня. Я вытянул руки вперед и не увидел даже собственных пальцев.

Глава 2. Мечты

В мае следующего года, накануне шестого дня рождения Мелкого, вечером, неподалеку от восточного обрывистого берега Большого Полигона, где-то между основным сараем и гусятником, Федя начал возводить праздничный костер. Завидев его основание, прибывшая с дневного выгона Валя запела, прикрывая рот сразу двумя ладошками:

– ДР! ДР! ДР!

Она произносила буквы как «дэ» и «эр». Пришедший вместе с Валей с выгона Герман – а шли майские праздники, и дети не ходили в школу – произносил аббревиатуру по-другому. Он говорил «дыр». Но его примеру никто не следовал. Родители предпочитали Валин вариант. Я использовал полную форму, без всяких там сокращений. Виновник торжества молчал. ББ игнорировала любые праздники, а не только этот. Она уважала только воскресенье. Ее календарь состоял не из недель, месяцев и лет, а из воскресений и будних дней, в которые надо работать. В воскресенье она показательно не делала ничего. И никакая сила не могла ее заставить изменить себе. В эти дни я часто видел ББ лежащей на берегу озера. Обычно она клала руку за голову и мирно дремала, напоминая мне в этот момент «Спящую Венеру» Джорджоне[22 - Джорджоне – итальянский художник эпохи Возрождения (1477/78—1510 гг.).]. Василий, как правило, располагался в ногах хозяйки, но бывало, сворачивался в клубок на животе или груди. И пусть сравнение ББ с Венерой покажется неуместным, отделаться от него я не мог. Они были похожи, разумеется, не внешне, а внутренне, совпадая до доли ноты каким-то неземным умиротворением и покоем.

Гришка рассказывал, что во времена использования Полигона по его прямому назначению ББ, если бомбежка выдавалась в воскресенье, оставалась вопреки всем инструкциям на острове, так как пользоваться лодкой и веслом в ее понимании было равносильно работе. ББ и в такие дни лежала на берегу в обычной позе, пока за ее спиной военная авиация вспахивала остров. После бомбежки ББ просто так бродила по полигону. Опять же, вопреки инструкциям – сначала его должны были проверить саперы. Но ББ и инструкции – понятия несовместимые. В ее жизни было только одно правило: воскресенье – выходной. И ему она следовала без исключений. В те памятные сутки выходного не было и ББ занималась обычными делами. По крайней мере, учитывая происходящее вокруг нее с определенного момента, старалась заниматься. В собирании костра она участия не принимала, хотя и приходила к месту встречи в положенное время. Смотреть на огонь и воду, как мне кажется, было ее любимым занятием. Глядя на нее в эти минуты, я не находил разницы между стихиями и ББ – она словно была их воплощением.

Традиция устраивать на день рождения детей большой костер, в отличие от всего того, что так или иначе связано с ББ, ничем не примечательна. Федя и Даня принесли праздничный костер из своих загородных детских лагерей. Ко всему прочему на Полигоне не было городских возможностей для организации детских праздников. Жизнь без телевидения и с ограниченным по времени Интернетом была лишена многих привычных для обычных детей красок. Огромный, более трех метров в высоту костер, четыре раза в год был действительно знаковым событием, на которое обращали внимание и с другого берега. Вычислив за десять лет точные даты, местные заранее залезали на крыши или выходили на берег. Гришка же выражался просто, короткой, не сразу понятной скороговоркой:

– Еб… ые годы жгут…

Но смотрел на костер, как и все остальные, до самого конца, до прогорания и обвала основных пней и бревен, державших массивную конструкцию.

Устройство костра было делом сложным, и необходимые его элементы Федя заготавливал загодя. Несмотря на буйную растительность, количество древесины, учитывая печное отопление, съедавшее за год не одну тонну дров, на острове все-таки было ограниченным. Сухостой выбирался напрочь. Едва ли не с каждого выгона дети и родители приносили в руках и рюкзаках ветки, сучья, мелкие палки и бревна. В семье было правило: ни грамма леса не должно просто так сгнить. Живые деревья, напротив, за редким исключением не трогали. А если и рубили, то возмещали в тот же сезон утрату в лице саженца, пусть часто и другого вида. Местного леса не хватало на все четыре костра, и Федя был вынужден завозить его с большой земли, что, с точки зрения местных, было занятием глупым, непроизводительным. Даром что утверждение это не мешало им из года в год глазеть на костры и радоваться.

День рождения Мелкого в году был вторым по счету. Первыми свой праздник отмечали февральские двойняшки. Даня с Федей были позднеосенними: конец октября, ноябрь. Наиболее живописным – в окружении снегов – был костер февральский, наиболее сложными из-за дождей – осенние, наиболее крупным – майский.

В мае Федя не жалел леса, возводя конструкцию на метр-полтора выше трех других. Она строилась вокруг врытой в землю и забетонированной пятиметровой чугунной трубы. Тело костра возводилось в несколько накрывающих друг друга ярусов и представляло собой похожее на матрешку сооружение из пней, поленьев, балок и бревен разной длины. Горел такой костер, в основном дубово-березовый, долго – от часа и более. Именно горел, а не догорал. Угли, оставшиеся после костра, могли достигать метра в высоту, и жар в них даже в феврале сохранялся порой до самого утра.

Пройдя последовательно все костры – от осенних до майского – я могу точно сказать, что именно он словно концентрировал в себе все прочие. Именно с него, мне кажется, начинался новый год в семье Камневых. В него как-то по-особенному вкладывалась вся семья с тайной, лишь однажды высказанной Федей надеждой:

– А может, он все-таки глядя на него… А, Платоныч?

Я не знал, что ответить, но тот майский костер действительно стал особенным. Правда, вовсе не по причине какого-то необычного припасенного к случаю Федей леса или выдающегося масштаба. Виной тому стали люди, прибывшие кто многими днями раньше, кто в тот же день, кто чуть позже. Каждый из них по-разному повлиял на ход событий. Но начать следует с давно ожидаемых Федей и Даней гостей, которые на время оттеснили меня на второй план. С этим мне пришлось смириться, и понятно почему. Ранним утром, с опозданием в сутки, на Малый Полигон (садиться на Большой было опасно из-за системы загонов) неподалеку от хижины ББ приземлился воздушный шар, пилотируемый когда-то младшими коллегами Феди и Дани, а теперь занимавшими места в фирме много выше тех, с которых Камневы сбежали. По тому, как носились с этой новостью Федя и Даня уже за месяц до назначенной даты, я понял, что мне на эту неделю следует исчезнуть из поля зрения семьи.

Недели не получилось. Не получилось даже суток. Но не по моей вине. Прибытие воздушного шара я наблюдал вместе с Гришкой и прочими сельчанами, которые в один голос, вне зависимости от возраста и пола, охарактеризовали произошедшее одним-единственным словом, по странному недоразумению русского языка означающим одновременно и высший восторг, и апокалипсис. Слово это слилось в извечный русский ля-минор и, пролетев над гладью озера, растворилось в окрестных лесах, принявших его в бессчетный раз с всепонимающей и всепрощающей нежностью.

Огромный, две с половиной тысячи кубов шар, был ярко раскрашен. Разноцветные, от верха горизонтальные радужные полосы ближе к гондоле сменялись таких же цветов кубиками. Шар производил сказочное впечатление, и немудрено, что многие прыгнули в лодки, стремясь увидеть это чудо вблизи. Но быстро пришлось вернуться. Кому с Полигона, а кому – уже с полпути. Прибывшие не отличались лояльностью к местному населению и никого «катать» не собирались. Шар по прибытии быстро спустили. Оболочку перенесли на двор, а гондолу приковали к мостку через Святую, поскольку она была много шире его, и перенести ее на Большой Полигон было трудной задачей – решили не заморачиваться. Чудо, внезапно появившись, так же внезапно закончилось. А лояльность прибывших к Камневым, как оказалось, всё же не выдержала испытания пространством и временем.

Александр и Ольга, когда-то подчиненные Феди и Дани, к моменту их встречи на Полигоне были уже младшими партнерами, что подразумевало не один миллион долларов на счетах и процент акций компании, далекий, конечно, от контрольного пакета, но в рамках масштаба фирмы позволявший чувствовать себя богом по отношению к едва ли не 99% населения страны.

Приобретенный достаточно быстро по меркам обычной карьеры статус (обоим не было и тридцати пяти) не мог не выстроить сознание прибывших в одном, вполне определенном русле. Они искренне верили, что всегда правы, и все, кто не живет так, как они, живут неправильно. Потому у Камневых не было шансов. И если радость от встречи – они не виделись с того самого отъезда – еще как-то сняла барьеры, приняв форму обычных, у девочек даже и со слезами, поцелуев и обнимашек, то все остальное уже концу первого застолья показало: они живут в разных мирах и мирам этим не сойтись не согреться.

Попытки Камневых, и неоднократные, показать свои теперешние достижения натолкнулись на привезенные «настоящие» (акцент на этом слове ставился не раз и не два) хамон и рокфор. Прогулка по хозяйству была остановлена сморщенными носами уже на уличных выгонах. О том, чтобы зайти внутрь сарая, и речи не шло. Подвалы были проигнорированы, а реакция гостей на места общего пользования и баню не требовала слов – их лица не скрывали возмущения, мол, это мы и туда? При этом осталось непонятным, что же такое привычно-элитное они посещали по пути на Полигон – за два дня шар спускался на землю лишь раз.

Растерянным родителям пришлось отправить в луга, подальше от своего позора детей, хотя планировалось, что Второй в этот день справится со стадами в одиночку. Пришлось Камневым подключиться и к обычному, уже слегка забытому брокерскому разговору с его бесчисленными котировками и индексами, «куклами» и «избушками»[23 - Брокерский сленг: Кукловод, кукл – игрок, занимающий в данной ценной бумаге главенствующее положение. Изба, избушка – компания, торгующая ценными бумагами.], заявками и процентами. Особенно прибывшие напирали на то, что ввиду последних мартовских событий скинули купленные ими пакеты акций «голубых фишек». Они ожидали серьезного падения рынка с текущего индекса в 1 300 до 800 к концу года (как показала история, здесь они не ошиблись) и настоятельно рекомендовали, совсем забыв, где и у кого они находятся, сделать Камневым то же. Вот только сбрасывать Камневым было нечего. Они лишь растерянно кивали в ответ, изредка вставляя реплики и видя, как все кропотливо созданное ими за прошедшее десятилетие игнорируется, топчется, как нечто недостойное даже толики внимания. Выставленные гостям тарелки остались почти нетронутыми. Они ели и пили свое, пока двое суток почти бессонного полета и две бутылки кальвадоса (привезенного с собой, конечно) не сделали свое дело. Александр и Ольга уснули прямо за столом, чтобы проснуться лишь поздним вечером. Отнюдь не по своей воле проснуться, и едва-едва остаться в живых…

Уснувших разместили в гостевой спальне. Она впервые принимала постояльцев. Хотели было раздеть, но не стали:

– Вдруг обидятся – они же теперь такие важные, – попробовал пошутить Федя, но шутки не вышло – супругам Камневым было совсем не смешно.

Даня даже не улыбнулась. Прибитые грузом так неожиданно прошедшего обеда, они молча «сварили барону», обойдясь без обычной пикировки по поводу степени обжарки, после чего каждый попытался забыться в подвернувшемся под руки деле. У Дани с вечера стояло молоко. И козье, и овечье. Она не думала сегодня варить сыр. Но почему, собственно, нет? Решила она и, ни слова не говоря Феде, ушла в сыроварню. Он же задумчиво потоптался на месте, обвел глазами кухню, взглядом поймав в окне одинокий чугунный столб на восточном берегу…

Федя как раз закончил выкладывать из пней нижний ряд-фундамент праздничного костра, когда я и сам принял гостей, в отличие от камневских, абсолютно нежданных.

Я уж отмечал, что мое бегство осталось почти без внимания. Прощальное письмо в академических кругах было воспринято как должное. Как будто балласт сбросили. Тот факт, что я все-таки продолжал, хоть и дистанционно, руководить главным, по моему мнению, своим детищем – обществом ненасилия – превращало мой исход для многих в чисто пространственную формальность.

О месте своего проживания я никому не сообщил. Однако вычислить его по каким-то IT-данным специалисту не представляло труда. Вот только таких специалистов в моем окружении не было. Специальным службам я на тот момент был неинтересен. Чокнутый профессор, все бросивший ради того, чтобы жить в лесу в бане-бочке и работать в деревенской школе простым учителем – вот кем я был для всех. Интерес, который мог возникнуть к моей персоне, мог быть исключительно психиатрическим, но точно не юридическим. Что до родных, то реакция жены, оставшейся в городе, была прогнозируемой. Более других информированная о моих намерениях, она, конечно же, поддерживала на словах мою идею, но с самого начала я не тешил себя иллюзией, что она отправится со мной. Честно говоря, я этого и не хотел. Супруга была много моложе меня и насквозь бомондного типа женщина. Три спектакля и три выставки в неделю – необходимый минимум для поддержания ее душевного тонуса. К этому добавлялись концерты взамен, а чаще вдобавок к спектаклям, и почти ежевечерние «тусы» (так она их называла) с бесконечными околохудожественными разговорами, изредка перемежаемыми сентенциями о судьбе несчастного народа, о котором никто из присутствующей интеллигентщины не имел ни малейшего представления. А если кто-то и сталкивался с «несчастными» в подъезде или на улице, на такой случай имелся надушенный шанелью платочек и темные карденовские очки.

Чем конкретно занималась моя жена, я спустя двадцать лет совместной жизни так и не понял. По образованию она была не то архитектором, не то дизайнером, но вся ее деятельность в этих направлениях сводилась к бесконечному ремонту в нашей (и только) квартире. По крайней мере, в одной ее части он шел постоянно. Если же ремонт по каким-то причинам (о, чудо!) вдруг замирал, то дизайнер переключалась на мебель и посуду, которые переставлялись и перекладывались с места на место по только ей известным причинам и плану.

Оплотом постоянства был мой кабинет, в который «дизайн» не допускался, и ремонт в котором не делался аж со сталинских времен. Я защищал его до последнего, вплоть до ареста, но что-что мне подсказывает, что там сейчас и не кабинет уже вовсе, и что дизайнерский беспредел уничтожил последний по времени ампир без какого-либо остатка.

Итак, ждать жены ни в тот день, ни вообще когда-либо мне не приходилось. Ее жизнь, я думаю, мало изменилась после моего исчезновения. Я для нее уже давным-давно был в пожизненном заключении. Сложнее было с Евой, дочерью, в которой ее мать, конечно, и проявилась, но не целиком. Дочь не была ее копией. Внешне схожие: тот же заманивающий взгляд стервы, та же близкая к идеальной фигура, тот же с трогательной изюминкой северный говорок. Но жена и дочь серьезно, местами предельно различались по характеру.

Дочь была добрее и умнее. Не буду громко заявлять, что эти качества ребенку достались от меня. Я не ангел. И, как выясняется, совсем не ангел. Но влияние мое, в частности, выражалось в ее «нетусовочности». Она терпеть не могла мамины посиделки. Были в ней и определенные, порой болезненные, свойственные и мне замкнутость и мнительность. Однако моя «книжная девочка» не была скучной «классикой». Ее «вписка» в четырнадцать окончилась в отделении полиции, а с восемнадцати она регулярно (правда, сообщая о своем местонахождении) ночевала у своих уж очень, на мой взгляд, часто меняющихся парней. Жена закрывала на это глаза, сказав мне однажды:

– Хочешь, чтобы дочь сидела дома, – рожай уродину.

Мне же зачастую было некогда ее воспитывать. Тем более что училась Ева отлично как в школе, так и в вузе, не запятнав своих корней. Правда, в пику нам с женой дочь выбрала не нечто историко-художественно-гуманитарное, а банальный экономический. «Международный бизнес» моего универа с конкурсом в 390 баллов из 400 возможных. Поступила сама, без репетиторов и папиных звонков. Этому, конечно, мало кто верил. Но что толку убеждать. Такова судьба всех мажоров. Будь ты хоть семь пядей во лбу, до конца жизни во всем созданном тобой будут искать и находить следы твоих родителей.

Вот и Ева не стала исключением. Моя тень преследовала ее. Быть может, и поэтому по окончании вуза Ева стала классическим бездельником, каких полно. Особенно среди девушек. Особенно ее внешности. При этом денег она не просила. Карманные расходы закончились в восемнадцать. День в день. На что она жила? Мне стыдно употреблять это слово в отношении дочери, но придется. Тем более что однажды я сказал ей в лицо:

– Содержанка.