То Да Сё

«Я жив», – с безразличным удивлением подумал Яков.

Это вызвало удивление. И ещё тошноту. Его вырвало.

Из ближайшего переулка выскочили две пролётки. Разрывая губы лошадям их осадили – они встали как вкопанные возле обломков кареты.

Яков на непослушных ногах пошёл к первой. Налётчик, переодетый извозчиком, заорал истошно.

НАЛЁТЧИК:

– Мешки, мешки грузи!

Ноздри его раздувались от едкого порохового запаха. Он даже приседал от возбуждения. Тыкал в сторону кареты рукой с вожжами и ещё орал без устали.

НАЛЁТЧИК:

– Ох, и свезло тебе паря: адская машинка с нитроглицерином и в руке может рвануть, а тут… ты моло?дчише: с самоубийственного расстояния ахнул, практически себе ву?смерть. Но вот – получилось же, а тебя уже все хоронили. Гуляй паря, почитай смерть рядом прошла!

Яков видел это всё словно сквозь толщу воды. Звуки были такими же – приглушёнными и вязкими.

Десять мешков были мгновенно погружены в первую пролётку. Яков очнулся, уже сидя на них сверху, когда призовые рысаки полетели пустынной Скобелевской.

Молодой налётчик на козлах хохотал в голос. Видно было, что его переполняет азарт.

НАЛЁТЧИК:

– Сам-то не ранен?

Яков отрицательно помотал головой. Сказал безразлично.

ЯКОВ:

– Я жив…

Вдруг откуда-то впереди и слева, из проулка, стали раздаваться хлопки частых выстрелов. Там был полицейский участок.

Яков увидел, что из дверей участка высыпали люди и на бегу стреляют по пролётке.

Главный из них, молодой жандармский поручик (Жандармский Поручик), никак не мог извлечь из кобуры свой револьвер и зло материл нижних чинов.

Вдруг тот, что на козлах, начал валиться набок и выпал на мостовую. Яков только успел заметить, как мелькнула в пыли его оскаленная улыбка.

Яков поспешно занял его место на козлах и пустил лошадей вовсю. Ещё успел заметить прижавшегося к стене какого-то унтера с выпученными глазами (Тищенко).

Вскоре Якову удалось уйти от плохо организованной погони.

11. ИНТ. ВЕЧЕР. ТАРКОВИЧИ. ДОМ СОЛОМОНА КАЦА

Местечко, где проживали евреи в пределах черты оседлости, когда-то было и родиной Якова тоже.

Яков переступил порог родительского дома.

ЯКОВ:

– Здравствуй, отец.

СОЛОМОН:

– Шалом, Яков.

Ответил ему Соломон и отложил в сторону огромные портновские ножницы.

СОЛОМОН:

– Ты не был здесь восемь лет, и я интересуюсь знать, где же ты провёл их? Наверное, тебе было весело?

ЯКОВ:

– Нет, отец, весёлого было мало…

Яков присел на лавку рядом с дверью. Осмотрел дом – здесь ничего не изменилось. Разве что чувствовалось отсутствие женской руки. Всё стало более мужским. Скупым, что ли. У Якова запершило в горле, он сглотнул и украдкой глянул на фото отца в трико и с огромной гирей, на фото женщины на стене.

Соломон ждал молча.

ЯКОВ:

– Я приехал в Ревель, поступил юнгой на пароход «Станислав Потоцкий», а когда мы пришли в Дувр, то я сбежал с парохода…

СОЛОМОН:

– Постой, сын. Ты был моряк, ты бегал по миру, а моя Мирра, твоя мать, имела много горя и слёз, что тебя не видела. Где твоё сердце? И где твоя совесть? Ведь у твоей мамы было слабое здоровье, она умерла три года тому как.

ЯКОВ:

– Я знаю об этом…

СОЛОМОН:

– Хорошее дело: он знает!.. Зачем ты пришёл, Яков?

ЯКОВ:

– Отец, дело в том… Дело в том, что я состою в боевой дружине… Мы взяли деньги, я привёз их сюда, чтобы ты сберёг их, больше мне некуда деться. Спрячь их до времени, до того дня, когда я приеду за ними. Ты слышишь? Когда именно Я приеду к тебе. Никому другому ты не имеешь права их отдать. Это… Это народные деньги. Они пойдут на правое дело.

Яков говорил торопливо, запинаясь, словно боясь, что его перебьют, или, не дослушав, выставят вон. И вдруг он замолчал.

Молчал и Соломон. Наконец, он прервал молчание.

СОЛОМОН: