И мои воспоминания о Т. Г. Шевченке

И мои воспоминания о Т. Г. Шевченке
Виктор Ипатьевич Аскоченский

«Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было 1846 г. в квартире А-вых на Старом городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаю все наше общество вышло в небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовыми деревьями, и расположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней «не до ладу», запел…»

Виктор Ипатьевич Аскоченский

И мои воспоминания о Т. Г. Шевченке

[1 - Редакция «Основы» пригласила всех знавших Тараса Григорьевича сообщать читающему миру всякого рода биографические сведения о покойном. С охотою делимся и мы своими воспоминаниями, тем более, что нам не менее других дорога память поэта, хоть на нас и напали за неполюбившийся кое-кому христиански-справедливый упрек, что близкие его не сберегли нашего Тараса и допустили его умереть без напутствования в жизнь вечную.]

Ех Тарасе Тарасе! За що мене охаяли люде? За що прогомонiли, що я тебе, орла мого сизого, оскорбив, облаяв?.. Боже ж мiй милостивий! Коли ще вони не знали, де ти, i як ти, i що таке, а я вже знав тебе, мого голуба, слухав твого «Йвана Гуса», слухав другi твоi думи, котрих не бросав ти, як бiсер перед (нехай вибачають) свинями.

Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было 1846 г. в квартире А-вых[2 - …в квартире А-вых… – Речь идет об Андреевиче (Андреевичеве) Павле Максимовиче, чиновнике военного интенданта, и его семье. В воспоминаниях В. И. Аскоченского дальше упоминаются дочь П. М. Андреевича Варвара (под криптонимом «В. А-ва») и сыновья Василий и Николай (также под криптонимом: «с В. П. и Н. П. А-выми»). Расшифровку криптонимов см.: Жур П. Дума про Огонь: З хронiки життя i творчостi Тараса Шевченка. – К., 1985. – С. 246–249. Квартира Андреевичевых находилась в доме полковника Гуреева в Старокиевской части города.] на Старом городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаю все наше общество вышло в небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовыми деревьями, и расположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней «не до ладу», запел: «Ой не шуми, луже». Я перестал болтать с одной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пел неверно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждом звуке слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.

– Кто это такой? – спросил я сидевшую подле меня девицу В. А-ву.

– Шевченко, – отвечала она.

– Шевченко? – почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошел поближе к любимому мною поэту, «Кобзаря»[3 - …Кобзаря… (в прескверном киевском издании)… – Здесь – неточность мемуариста. Все прижизненные издания «Кобзаря» вышли в Петербурге: в 1840, 1844 и 1860 годах.] которого (в прескверном киевском издании) я знал почти наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: «Черный цвет, мрачный цвет», пародируя провинциальных певиц, закатывающих глаза под лоб. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на пенек срубленной не то вишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее.

Меня окружили дамы и просили «спеть что-нибудь». Тарас это услышал и, подавая мне гитару, сказал: «Ану, заспiвайте». Я отказался тем, что не умею аккомпанировать себе на гитаре. «То ходiм к фортоплясу», – сказал он, поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись барыни и барышни. Я запел «Погляди, родимая». Тарас стоял передо мною, опершись на фортепьяно и пристально смотрел мне в глаза.

– А хто це скомпонував цi вiршi? – спросил он, когда я перестал петь.

– Я.

– Ви? Спасибi вам, козаче. [А все ж таки ви – москаль.

– Да, москаль, – отвечал я. – А впрочем, разве только малороссам доступна поэзия?

Тарас, вместо ответа, махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.]

Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позади монастыря, откуда открывается удивительный вид на все заднепровье. Над крутым обрывом горы я увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как говорят немцы, dahin[4 - Dahin – туда (нем.).].

Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже не заметил, как я подошел к нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. Тарас Григорьевич медленно поворотил голову и сказал: «А, бувайте здоровi! Чого ви тут?»

– Того ж, чого i ви, – отвечал я с усмешкой.

– Еге, – сказал он, как будто тоном несогласия. – Ви з якоi сторони?

– Я – воронежский.

– Сiдайте, паничу, – сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

– То ви, мабуть, козак?

– Був колись, – отвечал я. – Предки мои точно были козаками; прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.

– Який же гаспид перевернув вас на Аскоченського?

– Того уж не знаю.

– Ученье, кажуть, свiт, а неученье – тьма; може, й так воно, я не знаю, – с улыбкой сказал он, решительно не понимаю к чему.

Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил.

– Ой, паничу, москаль надiйде, буде вам!

Я засмеялся. И долго сидели мы потом молча. Мельком я взглядывал на Тараса: лицо его то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло и привлекательно, что расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне чудилось, что в голове поэта «коiться» что-то чудное, формируется, быть может, целая поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне хотелось передать Тарасу мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину поэта и, кажется, хорошо сделал.

– Ходiм, – сказал он, поднимаясь.

Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.

– А де ви живете?

Я сказал.

– А, – отвечал он, – то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.

– Но у этого пана, – возразил я, – тоже живут мужики, и первый из них – я.

– Правда? – спросил он, крепко сжав мою руку.

– Правда, – отвечал я.

– То добре.

Мы расстались.

Когда все это было, определительно сказать не могу; знаю только что весною 1846 года, ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26 Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был, кажется, и А. С. Чужбинский с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей «Иоан Гус». Несколько стихов из нее доселе не вышли из моей памяти:

Народ сумуе там[5 - В Риме.] в неволi,
І на апостольськiм престолi
Чернець годований сидить:
Людською кровiю вiн шинкуе,
У найми царство вiддае.
Великий боже! Суд твiй всуе
I всуе царствiе твое…

Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я, грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще не печатанные изделия и, помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника», помещенного в собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен. У меня доселе хранится рукопись этого семейного рассказа, [на котором Тарас мазнул на полях следующих стихов прескверным своим почерком «спасыби, панычу».

Небесный гость-переселенец,
Лежал в объятиях младенец.
Прильнув ко груди молодой
Своей кормилицы родной, —
И мать счастливая, шутя,