Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

Пожилая женщина улыбнулась.

"Я редко отлучаюсь из дома, – сказала она. – Сижу с младшими внуками и читаю Библию, однако старшие внуки – пионеры и комсомольцы – часто ходят на собрания, да и Петя с Таней куда-то ходят постоянно. Видите ли, он посещает в вечернем университете курс юриспруденции, а она изучает иностранные языки. Позже она мечтает стать переводчицей".

"Но разве вам самой совсем некуда пойти?"

"Ох, есть куда. Я хожу в церковь каждую субботу вечером и утром по воскресеньям, а также на большие праздничные службы. Тогда готовит Таня, или Маша, или даже наша маленькая Поля – все они хорошие детки".

"А они когда-нибудь ходят с вами в церковь?"

Но этот вопрос, очевидно, оказался бестактным, так как моя собеседница вдруг опустила глаза, поджала губы и, коротко отрезав: "Нет", – спросила, не желали бы мы осмотреть дом. Две другие комнаты оказались довольно тесными, но хорошо проветренными и чистыми, а мебель, хотя и очень простая, была достаточно удобной. Над кроватью нашей пожилой хозяйки, скрытой за тёмно-синей занавеской, висел ряд икон, в основном дешёвых, тех, что обычно покупают в церковных свечных лавках. Но в центре их разноцветья я разглядела прекрасный старинный образ, который, вероятно, принадлежал её роду на протяжении многих поколений. Однако это было единственное место в доме, где я заметила иконы. На всех прочих стенах были портреты Ленина, Сталина и других красных вождей или яркие и красочные изображения новых заводов, электростанций, плотин, жилых районов и школ. Отец, мать и двое их младших детей спали в другой комнате, в то время как в этой вместе со своей бабушкой, чья кровать размещалась за занавеской в чём-то вроде алькова, ночевали её старшие внуки. Также в доме имелся санузел и электрическое освещение. Когда мы собирались уходить, снаружи послышался топот множества маленьких ножек, и в следующий же миг дверь распахнулась и впустила толпу детей, кричавших, смеявшихся и разбрасывавших во все стороны школьные ранцы.

"Мои внуки и их друзья", – повысив голос над шумом, объяснила пожилая женщина, а мы прокричали в ответ: "До свидания и большое вам спасибо за то, что были к нам так добры!" Дети же – "галчата", как ранее назвала их школьная учительница, – прыгали вокруг нас, пронзительно требуя ответа, кто мы такие и что делаем в их доме.

"Мы приехали из Америки, и хотели посмотреть, как вы здесь живёте", – сказала я, после чего они принялись скакать пуще прежнего и визжать: "Американцы, американцы", – вынудив нас обратиться в поспешное бегство …

4

Обувная фабрика "Скороход" находится на Международном проспекте, являющемся продолжением Московского почтового тракта. Хотя фабрика старая, её в некотором смысле осовременили. Там трудятся в две смены семнадцать тысяч работников. Их зарплата составляет от ста восьмидесяти до двухсот рублей в месяц, и они за день изготавливают сорок пять тысяч пар обуви. Повсюду установлены радиоприёмники, и мы обнаружили, что те работают на полную громкость, читая труженикам лекции: сначала по гигиене, а затем по политэкономии.

"Вы видите, что в то время как они выполняют своими руками механическую работу, их мозг занят самым полезным образом, слушая образовательные передачи", – весьма гордо сказал один из бригадиров. Он с интересом спросил нас, делается ли то же самое в Америке, и выглядел крайне озадаченным, когда Вик поведал ему о посещении фабрики на Кубе, где он видел мужчину, сидевшего посреди рабочего помещения и громко рассказывавшего последнюю сенсационную историю об убийстве, дабы этим развлечь рабочих.

"Но зачем их развлекать, почему не развивать? – укоризненно воскликнул бригадир и затем добавил. – Наш способ нравится мне гораздо больше".

Обстоятельством, что произвело на нас особенно сильное впечатление, было выражение лиц работников. Все они казались поглощёнными процессом, заинтересованными и полностью осознающими, что они делают.

"Это наша фабрика, это наши станки … лучшие в России … лучшие в мире", – искренне делились они и казались чрезвычайно встревоженными, когда пару раз иностранцы с ними не соглашались.

Ведь с нами приехал герр Фурман и, так как сам являлся известным производителем обуви, проявил такой интерес и так подробно вникал во все детали, что мы оставались на фабрике несколько часов и я смогла поговорить со многими мужчинами и женщинами.

"От нас требуют выпускать достаточно много пар обуви в день, – объясняли они мне, демонстрируя на своих станках, какие именно детали при изготовлении изделий должен выдавать каждый из них, – но если мы остаёмся сверхурочно и делаем больше, чем от нас ожидают, мы получаем дополнительную оплату".

И хотя после разговора с нашим немецким обувщиком и директором этой фабрики я поняла, что качество данной обуви было не столь хорошим, как у европейских или американских мастеров, и что она уступала той в технологии изготовления и выделке кожи, мне также стало ясно, что огромный новый класс людей, желавших ныне носить обувь, которой раньше у него никогда не было, вынудил правительство увеличить объём производства и максимально возможным образом улучшить качество продукции.

Устав от долгих часов, проведённых в доме культуры, рабочих жилых кварталах и на обувной фабрике, я предложила разнообразить нашу программу и посмотреть что-либо совершенно отличное. Итак, мы отправились ещё раз взглянуть на исторический Старый Петербург, уехав за реку и начав с Петропавловской крепости. Её фундамент был заложен Петром Великим в 1703-ем году, и именно оттуда пошёл расти город. Ныне же вся крепость с её многочисленными зданиями превратилась в огромный музей. Сначала мы вошли в собор, где похоронены все императоры, начиная с самого Петра и заканчивая Александром III, отцом последнего монарха. Во время революции мы слышали, что гробницы были вскрыты и осквернены и что под тяжелыми мраморными плитами были обнаружены баснословные богатства и драгоценности. Насколько это было правдой, я не имею ни малейшего понятия. То, что я теперь узрела, – это стоявшие на своих привычных местах беломраморные саркофаги, тогда как золотые лампады в форме императорских корон, серебряные подсвечники, иконы и венки – всё это исчезло, как и знамёна со стен. Особенно заброшенным и грязным выглядело захоронение императора Павла, поскольку в прежние времена на нём всегда было много свечей, ведь существовало распространённое поверье, что любое желание сбудется, если зажечь и поставить её там, помолившись за упокой его измученной души. Такое же поверье существовало в отношении Ивана Грозного и его гробницы в Московском Кремле.

Возле каждого саркофага стояла группа рабочих с экскурсоводом, рассказывавшим историю жизни данного императора или императрицы, и комментарии слушателей, которые я в тот день уловила, были полны сарказма и даже ненависти к бывшим правителям.

Выйдя из собора и пройдя мимо монетного двора и небольшого дома, где можно увидеть ботик, принадлежавший Петру I, когда тот был ребёнком, и окрещённый "дедушкой русского флота", мы подошли к зловещей старой тюрьме, где на протяжении почти двух столетий содержались бесчисленные политзаключенные – одни были идеалистами и мыслителями, другие – активными революционерами, или так называемыми боевиками, – которые жили в одиночных камерах, и подвергались пыткам, и были казнены. Позже, во время революции 1917-го года, настала очередь членов старого режима оказаться в заключении, и их муками, возможно, была написана последняя глава жуткой повести этой тюрьмы, ибо теперь это музей и пусть всегда будет так. Встревоженная воспоминаниями обо всех тех мрачных историях невыразимых страданий, я в сопровождении Вика медленно прошла через знаменитые Невские ворота и затем спустилась по каменным ступеням к самой кромке воды, откуда открывается несравненный вид на набережные на противоположной стороне реки. Мы присели на покрытый мхом камень и стали смотреть на длинную вереницу дворцов на другом берегу. Переводя взгляд справа налево, мы разглядывали вдалеке и Адмиралтейство, и Зимний дворец, и, напротив нас, бывшие особняки разных великих князей и иных представителей аристократии, среди которых выделялся тёмный дворец в венецианском стиле великого князя Владимира, где много раз, выглядывая из окна, я видела крепость и те самые ступени, на которых сейчас сидела. А ещё там был Мраморный дворец великого князя Константина, навевавший воспоминания о весёлых детских праздниках, и сразу слева от него – бывший Троицкий мост, что теперь зовётся мостом Равенства, с видневшимися за ним красным британским посольством и светло-коричневым дворцом принца Ольденбургского. И чуть дальше – прелестная железная ограда Летнего сада.

Куда бы я ни взглянула, передо мной всплывали яркие эпизоды прошлого с чёткими деталями, будто всё это произошло только вчера. Я видела себя обедающей, или ужинающей, или танцующей в некоторых из этих прекрасных домов, беседующей со знакомыми людьми, рассматривающей знакомые предметы, либо же едущей за рулём или просто прогуливающейся по набережным, встречающей старых друзей и приятелей, при этом досконально помня их одежду, меха, драгоценности, их детей, их собак и слыша их голоса, даже те самые использовавшиеся ими слова, так точно выражавшие индивидуальный характер каждого.

"Давай-ка уже пойдём, я начинаю замерзать", – сказал Вик, до этого терпеливо сидевший рядом и тоже смотревший на набережные, хотя, разумеется, не имея воспоминаний, которые сделали бы их такими наполненными жизнью. Поэтому я послушно слезла с нашего каменного сиденья, и, поднявшись по ступеням и вновь пройдя сквозь Невские ворота, мы вскоре покинули крепость.

Перейдя мост, мы подошли к мусульманской мечети с её небесно-голубым куполом и высокими минаретами, а затем – к дому балерины Кшесинской, где после её бегства жил Ленин, когда в первый раз прибыл в Петроград из своей швейцарской ссылки. И именно с балкона этого дома, прославленного им на весь мир, он обычно обращался к людям, сначала немногочисленным зевакам, а позже многим тысячам привлечённых его речами; я тоже слушала его там не единожды. И, взглянув на балкон, Вик заметил: "Он определённо произвёл пару выстрелов, которые были услышаны по всему свету, не так ли?"

Дальше мы отправились в маленький старинный Троицкий собор, первоначально построенный Петром Великим и, следовательно, являвшийся старейшим храмом Санкт-Петербурга (хотя позже сгорел дотла и был воссоздан заново). Подойдя к нему, мы увидели потрёпанный грязно-белый катафалк, стоявший перед главными дверями, и, всходя по ступеням, догнали похоронную процессию во главе со священником. Всё это было необычайно знакомым, совсем как в прежние времена, ведь церковь наполняли облака фимиама, поп читал молитвы за усопшего, плакальщицы выли и причитали так громко, как только могли, дабы почтить покойного должным образом, а измождённая старая кляча, запряжённая в ветхие погребальные дрожки, стояла, склонив голову и согнув колени, и крепко спала, по всей видимости, нимало не тревожимая знакомой ритуальной суетой.

"Смотри, смотри, – прошептала я Вику, – это типичная картинка Старой России, и ты бы увидел тогда в любой день десятки таких похорон".

"Ужасно мрачное и скорбное зрелище, – прошептал он в ответ, – и я, конечно же, предпочитаю современный советский способ с его лихими красными катафалками, которые по-деловому на полной скорости привозят покойников в крематорий. А это действительно слишком удручает. Давай же поедем и посмотрим на что-нибудь пожизнерадостнее".

Итак, мы вернулись к автомобилю и отправились в парк Ленина на Кронверкском проспекте, где расположен зоопарк, теперь наполненный новыми животными, поскольку старые погибли во время революции. В 1919-ом году прошёл слух (а слухи в те дни были фантастическими), что на открытых рынках вместо обычной говядины, свинины и баранины продавалось мясо львов, тигров и прочих диких зверей. И люди, сидевшие за одним столом, говорили друг другу с чёрным юмором: "Возьмите ещё кусочек жирафа или чуточку кенгуру и, пожалуйста, передайте мне обезьянинки …" – в результате чего в те дни я не могла проглотить ни кусочка мяса, хотя знала, что это, наверняка, всего лишь конина, которая в тот голодный год считалась большим деликатесом.

Из зоопарка мы поехали в огромный Народный дом (имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург), в котором находятся несколько клубов для рабочих и большой театр, затем – в Ботанический сад с красивейшей пальмовой оранжереей и на остров Трудящихся (бывший Аптекарский остров), где милые летние резиденции, некогда принадлежавшие богатым, теперь являются домами отдыха для пролетариев или санаториями для их детей.

"А теперь давай вернёмся ближе к центру и посетим Смольный, знаменитую большевистскую цитадель", – предложила я, и Вик согласился.

По пути туда мы сделали остановку, чтобы взглянуть на бывший Таврический дворец, построенный Екатериной II для своего фаворита Потёмкина, где с 1906-го по 1917-ый год заседала Государственная дума. Затем, когда последний состав думы сменило Временное правительство (и одновременно с этим появился Петросовет рабочих и солдатских депутатов), именно тут в первые месяцы революции происходили все самые важные события, и всякий раз, когда у меня выдавался свободный часок-другой, я мчалась сюда из госпиталя, где тогда училась и работала, поучаствовать в митингах и послушать ораторов. Сейчас тут Коммунистический университет и здание переименовано в Дворец Урицкого в честь большевистского лидера, убитого в 1918-ом году. И, говоря об Урицком, я не могу не испытывать к нему чувства благодарности, поскольку именно он защитил наш госпиталь от нашествия буйных солдат, которые хотели арестовать всех молодых медсестёр и студенток, включая меня, и отправить нас в тюрьму. Только своевременное вмешательство Урицкого (а ему сообщили о происходящем по телефону) спасло всех нас – по его приказу солдаты убыли восвояси, оставив нас сильно напуганными, но невредимыми.

За дворцом находится знаменитый Таврический сад, где я девочкой каталась с ледяных горок и где теперь играют дети рабочих.

Смольный, "оплот большевизма", стоит на крутом изгибе Невы и состоит из нескольких красивых зданий: женского монастыря и его большого собора, спроектированных Растрелли[23 - От переводчика: Франческо Бартоломео Растрелли (1700 – 1771) – русский архитектор итальянского происхождения, наиболее яркий представитель так называемого елизаветинского барокко.] во времена правления дочери Петра I Елизаветы, и главного корпуса, созданного много позже Кваренги, где прежде располагался институт благородных девиц. Перед второй, октябрьской революцией, приведшей к свержению Керенского вместе с его Временным правительством, большевики выбрали этот корпус в качестве своей штаб-квартиры (после того как благородные девицы предусмотрительно оттуда сбежали), и Ленин даже жил там со своей женой в комнате 95, до этого являвшейся спальней одной из "классных дам", как всегда называли постоянных преподавательниц института. Это знаменательное помещение довольно узкое и вытянутое, с высоким потолком, длинным окном, грязными стенами, потёртой мебелью и перегородкой в дальнем его конце, за которой стоят две простые маленькие железные кровати Ленина и его супруги. Именно в этой унылой, не вселяющей вдохновения комнате он и планировал каждый этап кампании, завершившейся для него столь триумфально и сделавшей его лидером Новой России. И, сидя на одном из шатких старых стульев, обтянутых красным репсом, я попыталась представить себе, как он – сама душа большевизма – жил, думал и действовал в этой комнате в те исторические дни, незримо ведя своих последователей к победе. Невзрачный мужчина в старом мятом коричневом костюме, обитающий в уродливой тусклой комнате – какой, должно быть, безрадостной была на первый взгляд эта картина, и всё-таки именно в таких условиях и в такой обстановке в мозгу этого необыкновенного человека ожила Страна Советов.

Огромные коридоры Смольного, достаточно широкие, чтоб по ним легко мог проехать автомобиль, наполнены той же напряжённой деятельностью, что была характерна для них в первые месяцы после революции, хотя больше не видно длинноволосых неопрятных людей диковатого вида, знаковых для тех исторических дней. Теперь мужчины и женщины в обычной рабочей одежде, однако у большинства из них довольно аккуратной, деловито входят и выходят из расположенных по обе стороны этих коридоров множественных кабинетов (бывших аудиторий института), и повсюду разносятся звуки их голосов, шагов и щёлканья клавиш бесчисленных пишущих машинок. Это был мой четвёртый визит в Смольный – впервые я попала туда до революции, ещё в бытность его институтом, очевидно, навещая одну из благородных девиц; во второй раз – после, когда в 1920-ом году пришла умолять важного чиновника освободить мою мать из тюрьмы (чего тот не сделал, а лишь отругал меня, наорав и выгнав из своего кабинета); и в третий раз – в октябре 1922-го, когда отправилась туда с доктором Фрэнком Голдером из университета Леланда Стэнфорда, чтобы подписать бумагу, которая позволила бы мне стать обладательницей иностранного паспорта и покинуть страну.

Первое посещение создало у меня впечатление, что всё слишком уж чопорно и вычурно, поскольку воспитание девиц в двадцатом веке велось точно так же, как во времена царствования Екатерины II; второе чуть не напугало меня до смерти; третье уже не было таким страшным, поскольку со мной был доктор Голдер и я смогла понаблюдать за различными типами окружавших нас людей; четвёртое же, в сопровождении Вика, оказалось необычайно интересным. И у меня возникло странное ощущение, что я действительно увидела, как прямо тут, в Смольном, на моих глазах переворачиваются четыре страницы, связанные с четырьмя абсолютно разными этапами российской истории.

В бывшей бальной зале института, где в прежние времена благородные девицы степенно танцевали с тщательно подобранными партнёрами, в первый же день большевистской революции – 25 октября – в соответствии с пожеланием Ленина собрался первый "съезд советской диктатуры"[24 - От переводчика: Так назвал его в своих мемуарах видный революционер и большевистский деятель Лев Троцкий.]. Тогда в зале не было сидячих мест, поэтому участники принесли с собой всё, на чём можно было как-либо устроиться: стулья, складные табуретки и даже упаковочные коробки. Теперь же всё пространство заполнено ровными рядами красивых деревянных сидений, которые, как нам сказали, были изготовлены рабочими деревообрабатывающих заводов в дар Смольному к 10-ой годовщине революции. В дальнем конце зала видна задрапированная алыми флагами ораторская трибуна с портретом Ленина на заднем её плане. На стене справа от входной двери сверкает Советская Конституция, написанная на большой плите из белого мрамора золотыми буквами.

"Разве это не впечатляет?" – тихо прошептала своему спутнику стоявшая рядом с нами девушка, пока я читала Конституцию и переводила её Вику. "Только подумай, что именно здесь была написана наша история", – продолжила она, и её глаза горели тем фанатичным светом, что так часто можно увидеть во взгляде современной российской молодёжи.

"Вне всяких сомнений, это новое учение, новая религия", – подумала я, глядя на девушку, и чем дольше оставалась в России, чем с бо?льшим числом людей общалась, тем сильнее убеждалась, что большевизм – это религия, а её адепты – фанатики. И статуя Ленина у входа в Смольный, судя по всему, тоже проповедует и защищает этот культ.

5

В тот вечер мы навестили верную служанку моей матери Татьяну. Поскольку мы опасались, что кто-нибудь может превратно истолковать мотив нашего визита, мы настояли на том, чтобы Катя нас сопровождала, и втроём пешком отправились по тротуарам Ленинграда, по очереди неся пакет, в котором лежал набор небольших подарков для моей старой подруги. Вскоре мы покинули хорошо освещённый большой проспект и свернули на узкую и тёмную улочку, которая в конце концов приводит к Таврическому саду и расположенному неподалёку от него дому Татьяны. Вечер был тёплым и безветренным, и тихонько падал лёгкий снег, таявший в тот самый миг, когда касался земли, и делавший тротуары слякотными и скользкими. Проходя мимо бараков, мы узрели знакомую, печальную, типическую картину, свидетельницей которой я столько раз становилась в этом городе, назывался ли он Санкт-Петербургом, Петроградом или Ленинградом – и до революции, и во время неё, и после. Тощая дряхлая лошадь, тащившая огромный груз, слишком неподъёмный для её слабых сил, упала посреди дороги и лежала там, тяжело дыша, с глазами, полными муки, и лохматой гривой, тёмной от пота, в то время как извозчик постоянно пинал её в брюхо, бил узловатыми вожжами и громкими криками требовал встать.

"О Боже! – простонала я. – Неужели революция так и не уничтожила это зло? Они всё ещё терзают тягловых лошадей таким же ужасным образом, каким делали это раньше?"

Но Катя уже покинула нас и, стремительно подскочив к извергу, в недвусмысленных выражениях высказала ему всё, что о нём думает. "Как же вы можете так позорно обращаться со своей лошадью, товарищ возничий? – возмущённо воскликнула Катя. – Она заслуживает лучшего. Вы ведёте себя самым нецивилизованным образом, будто вы старорежимный ломовик. Давайте-ка быстро распрягайте её, и я вам помогу".

Я была абсолютно уверена, что мужик ответит ей бранью, но, очевидно, та знала, как с ним общаться, поскольку, продолжая бубнить себе под нос что-то о плохих дорогах, тяжёлых грузах и древних клячах, он тем не менее повиновался – с Катиной и нашей помощью распряг бедное животное и поставил его на дрожащие ноги.

"Мы сейчас во всех школах учим детей быть добрыми к животным, – поделилась с нами Катя, когда мы продолжили наш путь. – Однако очень трудно изменить представления пожилого человека, который всю свою жизнь жестоко с ними обращался, и боюсь, что с этим ничего нельзя поделать. Конечно, в клубах мы проводим лекции для людей преклонного возраста типа этого индивида, и лекторы пытаются объяснить им бесполезность применения жестокости. Но, как я уже сказала, от них многого не добьёшься. Именно детям необходимо с малых лет, пока они ещё в детском саду, прививать доброту, и это как раз то, что мы делаем, – учим детей вести себя как цивилизованные люди".

"Да, как любитель животных и член ОПЖОЖ[25 - От переводчика: "Общество по предотвращению жестокого обращения с животными". По-английски – SPCA (Society for the Prevention of Cruelty to Animals).], я всей душой желаю, чтоб как можно скорее настал тот день, когда несчастные тягловые лошади наконец-то получат должный уход", – с горьким видом промолвила я, и Катя попыталась подбодрить меня, предположив, что всех таких лошадей вскоре заменят машины.

Наконец мы добрались по Татьяниному адресу и на пару-тройку минут остановились перед зданием, где во время войны и революции жили мои родители после того, как покинули свой особняк на Фонтанке, 25. Я глядела на эркерное окно моей матери, где она обычно стояла и наблюдала за мной, когда я каждый день в одно и то же время прибегала из госпиталя. Она видела меня издалека, как раз когда я появлялась из Таврического сада, раскинувшегося между госпиталем и домом, и тогда открывала окно, и махала зажатым в левой руке носовым платком, а правой быстро-быстро совершала в моём направлении мелкие крестные знамения. Будучи уже достаточно близко, я окликала её: "Как дела, Мазз, дорогая?" – и она отвечала: "Иди скорее, Малышка, ты припозднилась", – даже если в тот день я пришла пораньше. И я взбегала по лестнице, а она всегда встречала меня у входной двери. При воспоминании жгучие слёзы внезапно ослепили меня, а затем покатились по щекам и пальто, невидимые для других, потому что было темно и наши лица и одежда и так были мокрыми от снега. Затем, взяв себя в руки и держась за локоть Вика, я проследовала за Катей к парадному входу и поднялась по лестнице к знакомой старой двери из красного дерева, в которую мы постучали и стали ожидать, пока кто-нибудь нам откроет. "А что, если всё это сон, – подумала я, – и никакой революции не было, и я не замужем за американцем, и мы не ищем Татьяну, и сейчас старый дворецкий Пётр откроет дверь, и моя мать выбежит мне навстречу, и мы пойдём в её гостиную, и сядем у камина, и будем пить горячий чай и говорить, говорить обо всём на свете?"

Вдруг мы услышали шаги по коридору, дверь отворилась, совсем чуть-чуть, и тихий голос спросил: "Что такое, кто вы, чего вы хотите?"

"Мы хотим выяснить, живёт ли тут ещё Татьяна А.?" – спросила Катя, поскольку я до сих пор слишком сильно дрожала, чтобы говорить.

"Нет, не живёт", – ответил голос, и моё сердце ушло в пятки: её тут нет, мы никогда её не найдём, и, возможно, она вообще уже мертва …

"Однако, – продолжил голос, – вы отыщете её в комнате номер семнадцать в задней части здания. Вам нужно пройти через двор, через чёрный вход, подняться по лестнице, и вы найдёте её комнату на первой лестничной площадке".

"С ней всё в порядке?" – удалось выдавить мне.