И опять мы в небе

– Здорово сносит?

Гудованцев остановился у штурманского столика и рассматривал только что нанесенные на карту линии маршрута.

– Порядком. – Ритсланд повернул карту поудобнее… – Новая поправка к курсу.

С первой встречи Николаю был симпатичен этот знающий, вдумчивый, необыкновенно скромный и обаятельный человек. Что-то было в нем близкое Николаю. Стремление все изведать, которое прорывалось во взгляде? Ненавязчивая решительность? Возможно…

– О чем задумался, Алеша?

Ритсланд доверительно поглядел на него.

– Вспомнил, как мы улетали с полюса. Знаешь, когда поднялись в воздух и увидели сверху эту пустыню льда и снега – от горизонта до горизонта – и четыре человеческие фигурки на льду, да еще пес Веселый с ними, мечется, бедняга, волнуется. Тут только по-настоящему поняли цену их подвига. Больше двух тысяч километров от Большой земли! Мы туда добирались два месяца.

– Хорошо, связь у них все время крепко налажена была, – кивнул Николай. – Если бы не это…

– Ну так ведь там же Кренкель! – многозначительно улыбнулся Ритсланд.

– Мы-то Кренкеля хорошо знаем, – неожиданно в тон ему объявил Гудованцев.

– Серьезно? – поднял брови Ритсланд.

– Вполне. Пять лет назад, когда мы еще только начинали, Эрнст был нашим первым бортрадистом. Не на этом корабле, правда, В-6 тогда еще не был построен. На В-3, «Ударнике». Трудновато ему там приходилось с его ростом. В-3 – корабль небольшой, в гондоле тесно. Приткнется со своим приемником в углу, между мешков с балластом, канистр, швартовых канатов, согнется в три погибели, ноги девать некуда, колени до ушей достают. Должно быть, не понравилось. Вот и подался в Арктику.

Из радиорубки, только что получив из метеоцентра сводку погоды, вышел Давид Градус. Поймав на себе вопрошающие взгляды, виновато развел руками – ничего нового, что я могу сделать?!

И пошел к корме.

Ритсланд взглянул на висевший над столиком ветрочет. Да, самолеты сейчас стоят на приколе. А они летят…

Ему почему-то вспомнились слова отца, сказанные недавно не то с осуждением, не то с пониманием:

«Непоседливый ты, Алешка, перелетная ты птица! Тебя все куда-то тянет…»

Наверно, так и есть. Перед самым отлетом он неожиданно получил комнату, в Москве, на Суворовском бульваре. Первую комнату в своей жизни. И, по правде говоря, совершенно не представляет, когда будет в ней жить. Ведь он сегодня здесь, а завтра за тысячи километров, на другом конце страны. И так постоянно. С тех пор как мальчишкой ушел из деревни в Ленинград, имея в кармане несколько «миллионов» бумажных денег и несколько царских серебряных рублей (которые уже не ходили, а мама на дорогу все же дала), жил только в общежитиях – и когда в артиллерийском училище учился, и в школе летчиков-наблюдателей. А стал летать, останавливался в комнатах летсостава. И впереди у него полеты и полеты… Он еще досыта не налетался.

Отец журил, что он совсем забыл их с матерью, в деревню глаз не кажет. А он не забыл. Столько раз собирался поехать, почти уже был в поезде… И всякий раз неожиданный и неотложный полет. Как сейчас.

Дал отцу слово: уж теперь-то, как только вернется, повидает их. Непременно. Отец говорит, мама очень ждет. Он и сам знает, как она ждет, как каждый день, затаив надежду, высматривает… Он тоже очень соскучился. По ней, по сверстникам, по веселому шуму родного дома. С отцом по свежей пороше сходят они на зайца, как когда-то. Ух, каких великолепных он приносил, когда был еще парнишкой! И ружьишко-то было допотопное, шомпольное. Осенью ходил на вальдшнепа. Места у них заповедные, дубы могучие, вязы… Пушкиным воспетые. Село Михайловское всего в сорока километрах. На охоту с ним всегда увязывалась длинноногая угловатая сестренка Наташка. Она была готова даже заменять ему сеттера – подкрадется к кустам, кинется с криком, птицы вспорхнут, и он бьет их на лету. А она, довольная, прыгает от восторга. За хороший «гон» разрешал ей выстрелить по цели.

…На ведущем в киль трапе появился вернувшийся с осмотра материальной части корабля Устинович. Поморщившись, сказал:

– Когда только Градус выдаст приличную погоду? Тоже мне метеобог! Заело, что ли, у него в небесной канцелярии? Или он вовсе и не бог? Тогда, братцы, зачем мы его взяли?

– А ты его за борт! – подмигнул Мячков.

– Придется. – Широким жестом засучил рукава Устинович.

– Вот только справишься ли? Додика, правда, расшевелить трудно, но уж если разойдется…

– Да, наш Додик в больших драках отличался, – многозначительно предостерег Новиков. – «Стенки» – слышали такое? Раньше, бывало, зимой на Москве-реке устраивали. И у них, в Астрахани, на Парбучьем бугре улица на улицу «стенками» ходила. Додик первым заводилой был. А знаете почему? Он же рыжий, а тогда вовсе огненный был. «Меня, – говорит, – за версту видно было». Как начнут мальчишки дразнить – рыжий, рыжий, конопатый! – тигром бросался.

– Ладно, не пугайте, я тоже не из робких, – хмыкнул Устинович. – Давайте сюда «бога»!

– Так вот же он, – кивнул в сторону кормы Коняшин.

Устинович обернулся… и замер. Из кладовой цепкой походкой, приноравливаясь к широкому раскачиванию корабля, держа в руках большущий поднос, уставленный снедью, выплыл разрумянившийся Давид Градус – их синоптик, он же и добровольный их «кормилец», бессменный «шеф-повар».

– Смени гнев на милость да подкрепись сначала, боец кулачный, – ставя на стол поднос, пробасил Градус.

– Ой, Додик, душа ты человек! – уже восторженно приветствовал его Устинович.

– Братва, ужин! – сдвинув шлем на затылок, крикнул, выбегая из радиорубки, Вася Чернов.

И, шумно восторгаясь, все обступили стол. Только сейчас они вспомнили, что, захваченные делами, с утра так еще ничего и не ели.

III

– Товарищ второй командир!

Слегка наклонившись, чтобы не задеть притолоку, весь заснеженный, раскрасневшийся от бушующего снаружи ветра, в рубку управления вошел первый бортмеханик Константин Шмельков, смахнул с лица и шлема снежные хлопья, одернул замявшийся комбинезон.

– Докладываю: в винтомоторной группе все в порядке. Горючее расходуется в норме.

Иван Паньков выслушал рапорт. От темных, чуть прищуренных глаз к скулам побежали морщинки.

– Как там ребята, никого не уморило?

– Что вы, Иван Васильевич! – вступился за бортмехаников Шмельков. – Я проверял, ребята держатся как надо.

А между тем озабоченность Панькова была понятна. Всю вахту бортмеханики сидят в крошечной, как клетушка, моторной гондоле почти неподвижно. Рев мотора, сгущенный узкими стенами, оглушает. Все дрожит, кажется, даже волосы шевелятся под шлемом. Перед глазами приборная доска, сигнальная лампочка. В любую минуту она может замигать и, прорезая грохот мотора, раздастся перезвон корабельного телеграфа – смотри на табло, выполняй приказ командира: прибавить обороты, убавить… К концу вахты усталость может затуманить внимание, вызвать дремоту. А перед этим полетом ребятам и отдохнуть как следует не пришлось. Да еще качка…

Поэтому Шмельков чаще обычного ходил проведывать вахтенных. Пристегнувшись специальным замочком, что висит у пояса, за трос, протянутый вместо перил, шагал сквозь пургу по зыбким мостикам, идущим от киля корабля к моторным гондолам. Шагал, как по небу, по снежным крутящимся вихрям, которые били снизу, сверху, толкали, свирепо воя в такелаже. Отодвигал дверцу гондолы. Ухо привычно ловило в вырывающемся грохоте мотора частоту пульса, ритмичность. Приборы подтверждали: все в порядке.

Бортмеханики были рады его приходу. Каждому хотелось, чтобы он побыл подольше. Всегда сдержанный и серьезный Кондрашев радушно уступал свое место, а сам, согнувшись в три погибели, садился на радиатор, готовый к долгой и обстоятельной беседе. Новикову с его габаритами потесниться было еще труднее. Он как-то вминался, освобождая крошечное пространство, кричал:

– Заходи, как там, на Большой земле?

Большая земля – это весь корабль. Моторная гондола – отдаленный островок.

Словоохотливый Никитин готов был «байки травить» хоть всю вахту. У него и историй разных припасено, и шуток-прибауток… Но у Шмелькова не было времени. Крикнув:

– Идем точно по курсу, – кивал: – Счастливо!

И отправлялся обратно. За ребят он был спокоен, не подведут, напрасно Паньков беспокоится.

– Потише, Костя, расступись, дай дорогу другим.

В рубку протискивался Тарас Кулагин. Со вкусом потер широкие ладони, словно хотел сказать что-то необыкновенно радостное. Шумно выдохнул: