Захват Неаполя. Берёзы

– Да, сын мой, – епископ грустно вздохнул и опустил голову. – Такой штуковиной они скоро разнесут весь замок…

– Не должны, отче. – С сомнением ответил ему рыцарь. – Если они станут швырять такие огромные камни, их катапульта попросту расколется, не выдержав нагрузки…

– Дай-то Бог… – он сложил ладони и молча помолился. – Так! О чем это я? А. Завтра ночью твой сын уйдет из замка и унесет сокровища и реликвии, навсегда скрыв их от глаз врагов.

– Как же он это сделает, отче? У него, прости меня Господи, нет крыльев… – Пьер-Рожэ усмехнулся, подозревая, что епископ тронулся умом.

– Подробности тебе, сын мой, знать нет нужды. Заверю тебя, что к утру третьего дня ты не увидишь ни сына, ни вот этих… – он провел рукой по мешку, – сокровищ.

– Но как, отче?..

– Какой же ты, право… – улыбнулся в ответ епископ.

– Неужели, отче, слухи о тайном ходе – правда, а не досужие домыслы?.. – догадался де Мирпуа.

– Вот, еще одна легенда появилась на свет. Молодец, сын мой. Правильно, так и поступай. Чем больше легенд и слухов обрастет вокруг всего этого, – он окинул взглядом подвал, – тем труднее и, одновременно, вожделеннее станут сокровища для наших врагов. Пусть они сводят их с ума… – Он встал и отряхнул пыль, попавшую на его черную одежду. – Пошли к свету.

– Да, отче… – машинально ответил ему рыцарь.

Они вышли из подвала, стража также невозмутимо закрыла за ними тяжелую дверь на замок и с непроницательными лицами встала возле входа в подземелье башни. Пьер-Рожэ провел епископа к лестнице, ведущей к дозорной и стрелковой площадке замковой куртины, пропустил его вперед и стал подниматься следом за ним, сдерживая свои широкие шаги и боясь наступить на край черного одеяния Бертрана де Марти.

Епископ вышел на открытую площадку и, укрывшись от шальных арбалетных болтов, приказал позвать мэтра Бертрана де Баккалариа, мастерившего катапульту во внутреннем дворе замка. Мастер быстро прибежал к нему и поклонился, ожидая, что скажет ему епископ.

Тот еще раз окинул взглядом низину, где у подножия горы, на которой был возведен Монсегюр, расположился огромный живописный лагерь французов, присмотрелся к захваченному барбакану, громко вздохнул и спросил мастера:

– Достопочтенный мэтр, удастся ли вам соорудить машину, способную метать камни в лагерь врага?..

Мастер бросил взгляд на лагерь противника, потом на свое сооружение и отрицательно покачал головой…

Десять лье южнее замка Монсегюр. 1 апреля 1267г.

После внезапной засады, наскоро перевязав раненых и привалив камнями убитых воинов, отряд Ги де Леви быстрым маршем, чем-то похожим на торопливое отступление, проделал еще около двух лье, двигаясь по узкой и извилистой горной дороге, тянувшейся от Монсегюра строго на юг к реке Арьеж и замку Акс-ле-Терм. Но, так и не доехав до него около двух лье, отряд резко свернул на запад и пошел к Юссону, с трудом петляя по едва заметной тропке, тянувшейся между скалами, поросшими редкой растительностью, мхами и хилыми деревцами.

– Так, – вслух произнес Ги, ища глазами приметный знак, описанный ему разведчиками, – где-то здесь должна быть белая скала, похожая на трезубец…

Отряд проехал еще и вскоре они увидели белую скалу, высившуюся справа по ходу их движения.

– Слава Господу, мы не заплутали… – выдохнул с облегчением де Леви. Он повернулся к воинам и крикнул. – Ребятушки, держите-ка арбалеты наготове! Неровен час, нам опять захотят гостинцев подкинуть!..

Рыцарь подозвал Пьера и Рауля. Когда они подъехали к нему, Ги произнес:

– Значит так, мессиры. За поворотом будет наша заветная цель, если, конечно, эти проклятущие еретики не успели снова перевезти сокровища. Действуем быстро, слаженно и, самое главное, – он с укором посмотрел на Рауля, – строго по моим командам. Всем, я надеюсь, понятно?..

Пьер усмехнулся и молча кивнул головой, закрепил ремешки на своем шлеме-шапеле, а Рауль, густо покраснев, вымолвил:

– Дон де Леви, убедительно прошу вас…

– Ладно-ладно, мой друг, только, чур, слушайтесь меня и слишком уже не безумствуйте в бою… – эти слова вызвали приступ неудержимого смеха у Пьера, который одной рукой за свой живот, а другой закрыл рот, да так крепко, что слезы брызнули из его глаз. Ги покосился на своего рыцаря и укоризненно покачал головой. – А вот этого делать не следует, Пьер. Стоит молодому парню раз оступиться, так вы готовы замучить его до полусмерти своими смешками и шуточками, – Ги едва сдерживался, готовый рассмеяться. Но он напустил на себя суровый и злой вид, сверкнул глазами и произнес. – Спешиваемся сразу же за поворотом. Арбалеты и копья наготове, щиты вперед и, умоляю вас ради Господа и его небесного воинства, смотрите по сторонам и не провороньте какую-нибудь засаду. Если что – сразу же дайте залп из арбалетов и отходите, а то греха с вами не оберешься! Почти треть отряда потеряли из-за ротозейства и расхлябанности некоторых персон… – он не удержался и кинул взгляд на молодого де Матаплана. Тот вжал голову в плечи, но промолчал, лишь обиженно надул щеки, покрывшиеся пунцовыми пятнами смущения. – И, вот еще, что. – Де Леви прищурил один глаз. – Оставьте-ка всех раненых в тылу, выделите им пятерых воинов, пусть охраняют ронкинов, мулов и обоз…

Монсегюр. 16 февраля 1243г.

Мастер бросил взгляд на лагерь противника, потом на свое сооружение и отрицательно покачал головой…

Бертран де Марти нахмурился, но тут же поборол в себе тоску, сжавшую на мгновение его сердце своей ледяной рукой, провел по лицу руками, поправил черный капюшон своего одеяния и спросил:

– Удастся ли вам, мэтр, изготовить катапульту, способную разрушить или повредить эту докучливую машину? – Он указал пальцем на катапульту, край которой виднелся из-за полуразрушенной стены барбакана, захваченного французами.

Мастер немного оживился и ответил:

– Постараюсь, отче. – Он перехватил взгляд епископа, поежился и исправил сказанное. – Обязательно, отче…

– Бог вам в помощь, мэтр. – епископ стал спускаться вниз, желая обойти воинов гарнизона, чтобы побеседовать с ними и хоть как-то утешить их в столь трудные минуты. Он понимал, что отчаянию нельзя дать возможность закрепиться в их сердцах, умах и головах, надо дать надежду, вселить уверенность в собственных силах и божьем провидении, способного в одночасье переломить ход осады, столь неудачно складывающегося для катаров, запертых в Монсегюре, как в мышеловке.

Пьер-Рожэ стал спускаться следом за ним, но на полпути передумал и, отпросившись к епископу, побежал к небольшому приземистому строению, сложенному из грязно-серых камней у которого возле входа толпились раненые солдаты.

Он с большим трудом протиснулся внутрь и, пройдя по полутемному коридору, освещенному тусклым светом чадящих факелов, увидел своего сына Рожэ, склонившегося над одним из раненых защитников. Тот только что вымыл руки горячей водой и собирался вырвать из груди арбалетный болт, пробивший кольчугу и впившийся чуть ниже правого плеча несчастного воина.

Пьер-Рожэ молча прислонился к дверному косяку и стал наблюдать за своим сыном, наслаждаясь каждой секундой, ведь он прекрасно понимал, что скоро они расстанутся навсегда.

В голове рыцаря промелькнула вся его жизнь, показавшаяся пустой и однообразной. Незапоминающиеся страницы жизни, сливаясь одна с другой, сплошной серостью пронеслись перед ним. Лишь только рождение его первенца и наследника, чуть-чуть скрасило это серое однообразие, раскрасив его яркими и сочными красками радости, счастья и отцовской гордости.

Пьер-Рожэ вздохнул. Он ведь толком и не виделся со своим мальчиком. Только и делал, что носился, как угорелый по всей Окситании, сжигая замки, нападая на обозы крестоносцев, грабя монастыри, церкви и аббатства, пока его малыш рос, креп и мужал, постигая трудную науку жизни не от своего отца, а от посторонних людей, обучивших мальчика всем премудростям и наукам. Тем не менее, каждую свободную минуту он пытался проводить с ним. Отец улыбнулся, вспомнив, как его сын в первый раз порезался, неосторожно полоснув себе по руке ножом, когда пытался выстругать игрушечный меч из крепкой и суковатой орешины.

Он так и стоял, и молча смотрел на своего сына, только иногда на его лице, покрытом темным загаром и многодневной щетиной, среди шрамов и рубцов, нет-нет, да и подрагивал какой-нибудь мускул, выдавая большое внутренне переживание.

Жену он не любил. Да и как можно назвать любовью их случайную встречу, когда покойный ныне Жильбер де Кастр взял ее нежную бледную руку и вложил в крепкую ладонь воина. Ему, измученному кровавой войной с крестоносцами, надломленному и морально опустошенному было невдомек, что, пожалуй, эти короткие мгновения и были чем-то, напоминавшим счастье. Мелиссинда – так звали невесту – сразу же после рождения сына снова уехала в один из отдаленных горных катарских монастырей, где вскоре умерла, оставив после себя сынишку и короткие воспоминания о ярком мгновении любви.

Пьер-Рожэ после всего этого еще больше озлобился на мир, все сильнее и глубже погружаясь в кровавую круговерть религиозной войны, словно вытравливая из себя остатки нежности, нерастраченной теплоты, ненайденной любви и невостребованной заботы. Урывками, если позволяли мирные дни или священники-катары снисходили до его настойчивых просьб, он виделся с сынишкой, который, хотя и походил на свою мать, характером и повадками с каждым днем становился все больше и больше похож на своего отца. Такой же дерзкий, упорный, Рожэ умудрялся умело и гармонично сочетать силу и ум, интуицию и знания, которые, благодаря его цепкой и обширной памяти, множились, превращая его в поистине удивительного человека. Если бы не война, война долгая, изнурительная и, как иногда могло показаться, бессмысленная, которая из религиозной как-то незаметно переросла в кошмар, состоящий из немыслимой мешанины убийств, мальчик мог бы стать великим ученым, художником, лекарем или, в конце концов, прекрасным рыцарем. Но отец видел (и это мучило его больше всего на свете), что даровитость и многогранность таланта сына чахнет, прозябает и попросту пропадает в Монсегюре.

Рожэ в свою очередь, как юный волчонок к отцу-волку, тянулся к нему, он буквально засыпал у отца на руках и в эти минуты тот ощущал себя на вершине счастья и блаженства. Крохотное живое существо, свернувшееся калачиком и пригревшееся у него на груди, так мило посапывало во сне, что он не мог позволить себе пошевелиться, упиваясь чудом отцовства, вдыхая молочную свежесть его кожи, а сладкое дыхание было во сто крат лучше, чем самые изысканные благоухания Востока…

– Отец, я так рад, что вы пришли! – Рожэ подошел к нему и обнял. – Прости меня, что сразу не смог…

– Что ты, родной. Все хорошо… – рыцарь не решался начать разговор с сыном. – Я видел, что ты был занят. Врачевание для меня – одно из семи чудес света…

– Отец, это просто наука. Превосходное знание тела, да травы – вот, пожалуй, и все, что нужно лекарю… – смутился Рожэ.

– Знай, что я всегда гордился, горжусь и буду гордиться тобой… – опустив глаза, произнес отец. – Давай-ка выйдем на воздух…

Они вышли из здания, и присели на каменной грубо сделанной скамье. Пьер-Рожэ волновался и мял в руках своих кожаные перчатки с блинными раструбами, проклепанными металлическими пластинами.

– Я… – начал, было, сын, но отец прервал его:

– Я хочу тебе сказать, что у меня на свете было всего два человека, которых я любил больше жизни. – Он грустно улыбнулся и положил руку на ладонь сына. – Твоя мать (тут решил немного приукрасить правду, чтобы было легче подойти к главному) и ты, мой родной и единственный сын… – Рыцарь обнял сына, прижимая его голову к своей груди. Он потрепал его курчавые волосы. – Знаешь, я до сих пор не решался тебе сказать…

– Я тоже, отец. – Рожэ поднял голову и посмотрел в глаза отцу. – Я так счастлив, что у меня такой прекрасный отец!..

– О чем ты говоришь… – растерялся рыцарь. – Я толком и не видел тебя. Так, урывками…