Вишенки

– А вот это зря! – поднял кверху обкуренный палец гость. – Беседу с Кондратом только я знаю. Кто ж тебе об ней скажет, кроме меня? Шалишь, паря! Разве что моя хозяйка. И то вряд ли. Глуховатая она что-то в последнее время. Особенно, если после баньки ты начинаешь чесать руки, тяжко вздыхать, намекать на кружку бражки или с напёрсток наливочки, у ней слух и зрение сразу же пропадают: не видит и не слышит. Зато появляется такая вредность, что не дай тебе Господи! Слышь, Фимка, ты не знаешь, откедова такие вредные бабы берутся? Твоя не такая? Вроде девками такие хорошие были, слова поперёк не скажут, а жёнками стали – совсем озверели. Гдей-то видано: мужа родного, единственного скалкой по спине, а? Про тряпку я уже не говорю: почитай, каждый день может отшлёпать меня как ребятёнка глупого. Это уже как ласка, тряпка-то. Тебе не так? – и сам себе ответил: – Не так. Рано ещё, больно молодые. Дай время, и тебе достанется скалкой, а то и кочерыжкой. Вот ей-то больнее всего. Знаешь, после кочерги как в душу нагадил кто-то, так противно и больно, вот так-то, паря.

Хозяин молчал, уставившись в заледенелое окно. Глаша уже гремела в печи ухватами, доставала корм животине, готовилась управляться по хозяйству. Два больших ведёрных чугуна с варёной картошкой для скотины стояли на припечке, ждали своей очереди. В бадейке приготовлено было пойло для коровы.

А гость не собирался уходить. Выгнать? Нельзя. Но и вот так сидеть, ждать, пока захмелевший сосед сам догадается идти домой, сил не было. В то же время уж больно хотелось узнать, чего это грамотей рыскает по деревне? Тревожно что-то стало в Вишенках.

В последнее время столько новостей, что они не успевают укладываться в голове.

Из уезда гонец неделю назад верхом прибегал, что-то со старостой деревни Николаем Павловичем Логиновым долго беседовали. Ускакал уже почти в ночь. Интересно, о чём речь шла? Этот писарь что-то знает, если рыскать по деревне принялся. Не зря, выгоду какую-то почуял, вот и не побоялся метели с морозами, пошёл по деревне обход делать. Этот с лепёшки коровьей пользу извлечёт, не подавится, не поперхнётся. Вот уж пронырливый человек, жадный. И откуда такие берутся?

Пан ещё по осени затеял высаживать липовые аллеи на большом, не меньше десяти десятин, поле, чтобы каждая из них была в форме очередной буквы его фамилии – Буглак. Блажь, конечно, панская, но если деньги платит исправно, то чего бы и не высаживать? К зиме, ещё до первых морозов в аккурат управились, высадили, как и хотел старый пан. Говорил, что это на память об их семье. Ефим с Данилой успели поработать на посадках, даже расчёт получили.

Потом вдруг слух прошёл, что земли у пана выкупил бывший приказчик без вести пропавшего ещё в четырнадцатом году купца Востротина – Щербич Макар Егорович из Борков. И винокурню он же прибрал к рукам. Приходил к Гриням, говорил с хозяином, намекал, что, мол, по весне пусть Ефим Егорович приходит, работы хватит на винокурне. Специалисты нужны.

А пан исчез вместе со своим семейством. Еще с вечера в покоях горели лампы, свечи, а утром – пусто! И в амбарах пусто, и в конюшнях ветер гуляет. Когда только успел вывести всё – одному Богу ведомо. К Рождеству и след панский простыл. Во чудеса!

Мужики из окрестных деревень кинулись в имение, что смогли из-под снега достали, по домам уволокли. Фимка с Данилой плужок хороший ухватили, сбрую ладную – хомут, уздечку, вожжи, тяжки, дугу и седёлку с чересседельником еле дотащили до дома. Седло кожаное, ладное, со стременами из меди так и лежит теперь на чердаке у Кольцовых.

В очередную ходку кинулись, а какой-то идиот уже пустил «красного петуха» – горел ярким пламенем панский дом. Сколько добра сгорело! Тьфу, Господи! Зачем?

Друзья долго ещё рыскали по панскому подворью, искали добро, но увы! Что не растащили, то сгорело! Так, чистиков пару штук нашли, два новых лемеха на плуг, борону мелкую под снегом выковыряли. И всё! Да, ещё бочонок пудовый дёгтя берёзового, и то ладно. С дохлой овцы…

Кто раньше успел, тому и лобогрейки достались, а их у пана было целых четыре штуки! Кому телеги, сани, колеса с ободками железными. Вот это дело! А кто в покои первый кинулся, тот тряпок панских нахватал, посуды. Вон, говорят, Аким Козлов, даром что с укороченной ногой на протезе, и тот таких чарок да рюмок необычных нахватал, что боязно даже дотронуться, не говоря о том, чтобы пить из них. Тронь – звенят не хуже колокола на слободской церкви!

И вообще, что-то такое творится, чему деревенский ум Ефима и Данилы не может дать объяснения, не может понять. Рушится на глазах тот привычный уклад, образ жизни крестьянина, что испокон веков вели их предки.

Как жить дальше? Что делать? За зимой обязательно придёт весна, и надо будет сеять, сажать огороды, возделывать землю, а той привычной стабильности уже нет. Как тут быть? Вот о чём болит голова у Ефима Гриня, а тут дед Прокоп подлил масла в огонь. Сказал про писаря, затравил новостью и дальше ни слова.

Тот прохиндей точно что-то знает, не будет запросто так по хатам бегать.

– Ладно, дед Прокоп, ты тут посиди, погостюй, а я пройдусь: может, кто поразговорчивей тебя будет, – Ефим вылез из-за стола, взял полушубок, накинул на плечи, собрался, было, направиться к двери.

– Стой, холера тебя бери, торопыга! – подскочил гость. – Слово ему не скажи, сразу в обидки. Садись, всё, как на духу, выложу.

Ты мне остатки наливочки плесни: не оставлять же слёзы эти вашей семье.

Выпил, потом ещё долго сидел, закусывал, гоняя по беззубому рту козий сыр, изредка поглядывая исподлобья на хозяина.

– Был сын, надёжа нам с бабкой на старость лет, – начал дед Прокоп, в очередной раз вытерев вспотевший лоб. – Сложил голову где-то на какой-то Цусиме, на краю света, когда война с япошками была. Утоп вместе с кораблём, на котором был матросом. Ты же знаешь, Фимка. Бумага ещё приходила из военного ведомства, там всё обговорено было. Да она и сейчас в сундуке бабкином лежит. А что ей станется? Лежит себе да лежит, есть-пить не просит. И как его угораздило, родимого, с речки Деснянки попасть на море-окиян? Он и тут плавать-то научился уже взрослым, а там глубинища-а ещё та! Да, паря, сказывают, волны там с сосну-вековуху. Как тут не утопнуть православному? Ты веришь, что волны такие бывают? Я даже пужаюсь, да верю, а ты? По первости, когда вестка пришла о том, что матрос царского флоту Волчков Николай Прокопович утоп в страшном, неравном бою с япошками, я долго ходил средь сосен, плохо было мне тот раз, ой, как плохо, чтобы кто знал. Подойду к сосне, гляну вверх, сравню волну с её высотой и себя, такого маленького, и понимаю, что выжить сынок и его товарищи не могли. Веришь, паря, что не могли? Он, Колька мой, хотя и с меня ростом, нет, выше чуток, а что в сравнении с такой высотой? Правильно, песчинка. А моща какая в той волне?

Хозяин кивнул, согласившись. Глаша тоже присела на край скамейки, сложила руки на груди, приготовилась слушать.

– Ну, а дочки? Девки они и есть девки, – продолжил дед. – Трёх засватали, и укатили они с мужиками кто в Борки, кто в Пустошку, а младшая Татьянка в волости на фабрике пристроилась, шьёт что-то, там же и за городского замуж вышла. Весна не разбирает, девки у тебя или сыны, а мне помочь-то некому. Как без крепких рук мужицких управиться с землицей? Вот такие дела, соседушки дорогие. А зятевья – не сыны, дочки – не помощники, а плакальщики. Зять – чтобы взять, а не дать, не помочь тестю, итить их в коромысло, зятевьёв этих. Как на Троицу были прошлым летом, так пропали, глаз не кажут. А ты, родитель, хоть окочурься, им хоть бы хны. Нет, чтобы проведать, узнать, что и как? Так, нет!

Гость замолчал, уставился в пол, только пальцы нервно барабанили по столу, хозяева не торопили, ждали.

– А тут Кондрат, холера ему в бок! Говорит, что раз царя нет, министров его тоже нету, а, мол, простой народ на царствие пришёл, на трон расейский значит.

– Это он что, сам придумал или как? – подался вперёд Ефим. – Не может того быть, чтобы царя не было. Нет Николашки, другие есть. Не сошёлся же свет клином на Николае? Семья Романовых большая, найдут другого, у нас не спросят. Министры же какие-то были, управлять нами пытались. А то – сошёл!

– Вот то-то и оно, что сошёл, – дед поднял голову, обвёл глазами хозяев. – Я тоже не поверил. Говорю, мол, побожись, приблудная твоя душа, что правду говоришь!

– Ну и? – застыли от нетерпения Глаша и Ефим.

– На образа, нехристь, перекрестился, даже на колени упал! Правда! Поверил я!

– Вот тебе раз! – всплеснула руками хозяйка. – А жить-то как без царя-батюшки? Без его министров? Это ж как получается: кто схотел, тот над Россией и будет сейчас за главного? О, Божечка, что ж это деется? Куда ж мы так придём?

Ефим встал, нервно прошёлся по избе взад-вперёд, остановился напротив деда.

– Ты, дедунь, часом наливочки не перебрал, что такие речи говоришь?

– Неужто упрекаешь, паршивец, наливкой-то? Это где видано, чтобы я омманывал? – дед тоже поднялся из-за стола, встал лицом к лицу с хозяином. – Вот уж не думал на старости лет, что меня уличат в оммане! Да ни в жизнь! Мой род не такой! Ты не гляди, что я в гостях да кашляю: хвачу за кудри да об колено твою дурную голову за такие слова. А за что купил, за то и продаю, понятно тебе, Ефим Егорович?

Глаша кинулась к дедушке, усадила снова за стол, сама присела рядом. Ефим тоже опустился на скамейку.

– Ты извиняй, дедунь, – Гринь нервно теребил край скатерти на столе. – Не укладывается в голове, не могу поверить, что к власти пришли такие как мы. А жить-то как? Где власть? Как они управлять нами будут?

– Во-о-от! Тут-то и самое главное, – дедушка успокоился, уселся на своё место, с грустью посмотрел на пустую бутыль. – Примак-то и прибегал, говорил, что будто бы править у нас в Вишенках будет какой-то ко-ми-тет, – по слогам, с трудом произнес старик непривычное слово. – И что его выбирать будут на общем сходе.

– Это ещё что за правитель – ко-ми-тет? – Егор почесал голову. – На фронте так называли сборище солдат-недоумков, которые норовили офицеров расстрелять, приказы командиров не слушать. Неужели и тут так будет?

– Не знаю, как у вас на фронте, а у нас в Вишенках завтра сход будет, – старик собрался уходить, встал, натянул на голову шапку, взял тулуп. – Кондрат больно просил, чтобы его главным избрали. За этим и приходил, сулил полный рай, если его главным в Вишенках поставят. Кричать за него надо, сказывал. Уж он потом отблагодарит, шельма приблудная! Осчастливит, прохиндей! Когда он станет главным, мы работать не будем, а только полёживать на печи, почёсывать бока да плевать в потолок. Так-то вот, паря. А наливочка, Глаша, не хуже, чем у матери твоей Прасковеи, царствие ей небесное. Спасибо, уважила старика. Вот только жаль, редко очень приходится пробовать, отвык уже, вкус теряется. Но это уж твоя вина, соседушка, что не привечаешь такого доброго человека, как Прокоп Силантьевич Волчков.

И уже на пороге опять обернулся к хозяевам.

– Я, это, чего приходил-то? Совсем голову заморочили своими угощениями. Забыл, чего приходил. Волы-то у вас с Данилкой как, в теле? Не примёрзли часом? На водопой к полынье на реку давно не водили из-за этих морозов-метелей, так я их столько же и не видел.

– Слава Богу, – ответил Ефим.

– Мне подсобите на пахоте, ай нет? Я для корма волам вашим держу пуда три овса, может, придёшь, заберёшь? Подкормить скотину надо. Весна скоро.

– Спасибо, дедушка, приду или Данилке накажу, он заберёт. А с пахотой поможем, куда ж мы денемся? Помогали и будем помогать. Лишь бы с ног на голову нас не поставили разные комитеты. А так почему бы не помочь? Не убудет. Как думаешь, рожь озимая не вымерзнет?

– Не должна. Больно снега много. По весне, боюсь, чтобы не сгнила, не сопрела. Хорошо бы весне ранней, быстрой быть, тогда волноваться не след. Прощевайте, пошёл я. А то вы тут забавили меня, бабка ещё ругаться станет. Да, Глашка, жернова пустуют, свободные. Если что, приходи. Смолоть мучицу не помогу, а жернова свободные. Ты уж сама, сама, девка. Или вон Фимку отправь, пускай покрутит.

Хозяйка ещё успела сунуть в карман тулупа пару шанежек, завёрнутых в чистую тряпицу.

– Это для бабушки Юзефы.

– Добре. Будет рада, что и об ней помнишь, Глафира, дай тебе Бог здоровья. Так говоришь, шанежки свежие? Не омманываешь? – и, не дождавшись ответа, сам же добавил: – Свежие, рази ел ба я чёрствые? Должны быть свежими. Вишь, мягкие, значит, свежие. Бывайте здоровы, соседушки. Пошёл я, пошёл, и не упрашивайте остаться. И так уже задержался у вас, итить его в кошёлку. А к старухе моей, Глаша, заскочи. Больно любит она тебя, скучает. И Фимку возьми, и по нём соскучилась, просила привесть.

Марфа к этому времени ходила на сносях, живот подпирал, на нос лез, к Троице должна была родить, а вот у Глаши с Ефимом что-то не получалось. Однако не унывали: молодые, ещё успеют. Всему своё время, хотя хотелось, чтобы и детки у них с кольцовской семьёй ровесничали. Но как Бог даст, так и будет.

По осени всю работу переделали, в зиму вступили хорошо, слава Богу. И дрова заготовлены: вон, поленницы колотых берёзовых дровишек в дровянике высятся. Смоляки на растопку в сенцах с лета лежат, горят, как порох. И в амбарах сусеки не пустуют, смолотили всё. На мучицу не стали на мельницу возить, как Данила, тот кинул пять пудов да отвёз в Руню на водяную мельницу к Лавру-мельнику, смолол. Оно хотя и дальше, но в Пустошку не повёз, там больно помол грубый. Грини решили, что им на двоих хватит и жерновов деда Прокопа. Мелят жернова хорошо, мелко, ничуть не хуже мельничной муки выходит. И хлеб, и сдоба получаются удачными, чего зря Бога гневить. Картошка, что на семена оставили, в поле в буртах тёплых лежит, соломой да плотным слоем земли прикрытая.

Данила ходил, проверял, говорит, что хорошо хранится, не мёрзнет и не гниёт. Разобрал с одной стороны, руку засунул – сухо, слава Богу.

Несколько раз Ефим с Данилой ходили на охоту, но не густо, так, маленько зайчишек принесли, больше сами устали. Правда, на шапки себе заработали да петли поставили. Пора бы сходить, проверить, так с этими морозами да метелями как из дома выйдешь?