Синдром самозванца

– А вам сейчас не страшно? – тихо спросил Отлучный. – Вы сейчас вот боитесь? Или для вас это игра, как и для него?

Мы с Дианой замолчали и посмотрели на Павла.

Алиби у Отлучного хоть отбавляй. Но он совершенно ничего не мог предъявить в свое время под страхом казни его детей. Ну а следствию ничего другого и не надо было. Оговорил себя – и слава богу, меньше суеты, дело закрыто, «преступник» за решеткой. И при этом Павел против себя показаний не давал. Он не свидетельствовал в свою пользу, что по закону нормально. Это у суда должны были возникнуть такие же вопросы, какие возникли у меня. И если бы они – отдельно взятые следственная бригада и судейский корпус – нормально выполнили свою работу, Отлучный бы за решетку не попал. Сомнений тоже много, и каждое по закону должно трактоваться в пользу подсудимого. А их, сомнения эти, из дела просто вымарали, чтобы не бубнить что-то невнятное на процессе.

Павел рассказал нам, что нарушил договоренность с женой и одна из его временных любовниц стала постоянной. Они скрывали отношения, поскольку это было за той гранью, которую Павел и Кира очертили как допустимую для своего брака. Его девушкой была не стюардесса и даже не женщина-пилот, они познакомились на авиационной конференции в Стамбуле. Людмила – так звали подругу Павла – работала финансовым директором в авиакомпании-конкуренте. Как и следовало приличному человеку, Павел признался, что он женат, показал кольцо и рассказал, что в качестве доказательства ему потребуется деталь нижнего белья. Тут я, кстати, ошибся, когда считал, что Кира про трусики нагородила, а ведь на самом деле все оказалось правдой. Людмила ситуацию для себя приняла, и все случилось. Однако впоследствии что-то пошло не так, и вместо разового секса они стали сначала переписываться, а потом встречаться. Она иногда летала с ним в рейсы, особенно если планировалась командировка с ночевкой – там они могли побыть вдвоем подольше, не вызывая подозрений. Паша не хотел, чтобы кто-то из бортпроводников увидел пассажирку, выходящую из его номера, поэтому отказался поселиться в «Аэроотеле», хотя до этого прекрасно спал на коротких кроватях. Да не такие уж они и короткие оказались – ну, свисают немного ноги, можно подтянуть, не страшно.

Итак, рейсы Москва – Иркутск и Москва – Лос-Анджелес были полностью обеспечены алиби. Людмилу осталось только разыскать, и она все подтвердит. И не только она, но и тот самый отель, в котором они по-настоящему поселились, заказывали в номер еду и отдыхали в спа. Если все это действительно найдет свое подтверждение, то и «воздушное убийство» на рейсе Москва – Пекин тоже отпадет, поскольку у Отлучного не было мотива. Откуда бы ему взяться, если на любовном фронте все спокойно? А ведь следствие утверждало, что со всеми тремя стюардессами Отлучный спал или пытался переспать. Но де-факто Павел был занят тем, что скрывал свои отношения с любовницей и планировал уйти из семьи, только пока не знал, как именно это сделать, чтобы не травмировать детей.

Оставался вопрос: почему Людмила, зная, что ее возлюбленный за решеткой, молчала и не пошла в полицию? Почему не прислала хотя бы анонимно подтверждение его алиби? Это очень странно, но я уверен, она сможет это объяснить. Если, конечно, все еще жива.

Сейчас будет цинично, отверните детей.

Даже если Людмила и мертва, у меня есть пароли и явки, и без показаний этой женщины мы найдем подтверждение, что в те ночи, когда совершались убийства в Лос-Анджелесе и Иркутске, Павел Отлучный вовсе не приближался к местам преступлений.

Был еще один вопрос: почему ни постояльцы, ни администрация, ни один человек из тех отелей, в которых проживали Павел с Людмилой, не сообщили в полицию, когда узнали из новостей о его задержании? Не сопоставили? Ну, для постояльцев это норма: у них своя жизнь, и не каждый интересуется криминальными новостями. А вот для администрации, наверное, нет – у них же есть паспортные данные… Хотя у них тоже наверняка нет обязанности следить за жизнью гостей после того, как те покинут стены гостеприимного отеля.

Интересной оказалась разгадка тайны ручки «Паркер». Паша рассказал ее со смехом. Кажется, эта история была единственной веселой за весь наш четырехчасовой разговор.

– Я вынужден извиниться перед дамой за интимную деталь. Мы занимались любовью с Людмилой в ванной комнате. В какой-то момент я забеспокоился, что мы поскользнемся на мокром полу. Там же все в кафеле, скользкое, ненадежное. Надо было обрести опору. Я решил, что неплохо будет сесть на унитаз. Сиденье и крышка были подняты, и я, думая, что они пластмассовые, просто смахнул их вниз. Но то была не пластмасса, а что-то вроде легкого кафеля, я не знаю, что это за материал, если честно. Короче, это все раскололось. Собственно, я, как добропорядочный гражданин, при выселении сообщил, что у меня случилось ЧП, попросил счет, чтобы оплатить. Однако администрация отеля ответила, что это невозможно, проживание оплачивает компания, и счет они отправят в наш офис. Мне это не подходило, потому что, сами понимаете, могло вызвать вопросы. Я возразил, что, допустим, дополнительные услуги – еду в номер, например, – сам гость может оплатить, так какого же черта ущерб не может? Внятно мне не ответили и стали намекать, что неплохо бы для «влажных дел» снимать номер не за счет компании и все такое. У меня снесло крышу. Я сказал: ну раз так, то я потерял ручку. Она, конечно, нашлась бы, но нервы бы я им тоже потрепал. В итоге я написал заявление, приперся администратор, и мы вопрос урегулировали. Я заплатил пять тысяч рублей за сломанный унитаз, а заявление осталось у них. Обещали выбросить, но, видимо, запамятовали или перестраховались и не стали выбрасывать.

Трусики жертв и флакон из-под цианида Паша обнаружил в той же камере хранения, куда его направил по телефону убийца, после чего Павел спрятал найденное в своей машине – опять же, не по своей воле.

– Павел, расскажите, пожалуйста, что там с отелем в Лос-Анджелесе? Вас действительно поселили в один номер с Романом? Мы так и не смогли понять, – спросил я.

– Да, так оно и было, – ответил Павел, – нас заселили в один номер, причем с одной кроватью. Знаете, есть такие кровати, которые можно разделить на две. Так вот, это не тот случай, там была полуторка. Но нам было без разницы, потому что я не ночевал в том номере, я был с Людмилой. А Рома меня прикрывал, хотя я его об этом даже не просил… Хотя нет, кажется, я вру. Я просил его прикрыть меня перед Кирой, на случай если она узнает. Он обещал и, по всей видимости, сдержал слово.

Сказанное Павлом с материалами уголовного дела сходилось. У меня были снимки самых важных страниц, и я долго читал их, лежа на верхней полке в поезде по дороге в Москву – самолетом было бы быстрее, конечно, но аэропорты в той части страны пока закрыты. На камерах в Holiday Inn, куда Паша отселился вместо «Аэроотеля», он замечен не был, из чего следствие сделало вывод, что он в номер не поднимался. Однако его просто пропустили, и я уверен, если внимательно еще раз просмотреть записи, то он обнаружится, правда, не в то время, когда его ожидали: после аэропорта он поехал в ресторан к Людмиле, и в отель они вошли вдвоем. А оперативники искали одного. Когда опрашивали персонал гостиницы, те ничего не сказали про Людмилу, потому что их никто об этом не спросил, протокол был совсем куцый. Заселялся такой? Да, заселялся. Видели, когда заходил-выходил? Нет, не видели. И все на том. С кем был в номере, что за история с ручкой, были ли проблемы – просто не спросили. И потом, у Людмилы был свой собственный номер, чтобы не иметь проблем с охраной по поводу ночного незарегистрированного гостя. Паша мог бы записать ее к себе, но это уже палево. Про отель в Лос-Анджелесе еще грустнее… Перевод протоколов опроса персонала на русский язык сделан плохо, там и в фактуре-то не разобраться – даже даты в формате месяц-день-год не адаптированы под формат день-месяц-год, отчего путаница по всему тексту. Но я думаю, что события плюс-минус такие же. Принцип рутинных действий опять-таки распространяется не только на преступников, но и на обычных граждан. Если можно сделать как привычно, зачем городить что-то новое?

– И еще один вопрос, – сказал я, – вы говорили, что общались с ним только по телефону. Можете описать голос?

– Он был изменен, – ответил Павел, – не опознаю. Наверняка какую-то программу использовал.

– А интонация?

– Знаете… Такая надменная. Словно он с подчиненным разговаривал.

Нам с Дианой ничего больше объяснять и не требовалось. Мы знали, кто так разговаривает.

– Как так получилось, что у тебя не осталось вообще никого из близких, Вить? – спросила Поля.

Мы сидели в кафе на Тверской, пили кофе. В палату к Жанне нас впустят в половине девятого вечера, когда уйдет основная часть персонала больницы. До этого момента оставалась еще масса времени, и мы решили посидеть, поговорить, повспоминать. Но разговор сразу ушел куда-то в сторону моей личной жизни.

Поля – как всегда элегантная парижанка. Тоненькая, словно девочка, в облегающем горчичном пальто с темно-синими окантовками, вместо шапки – песочного оттенка платок, который сейчас лежал у нее на плечах. Волосы Поля сбрила до коротенького пушка, а раньше это были шикарные локоны до ключиц.

– Ну почему же, – возразил я, – у меня здесь мама. Мы общаемся, хоть и не так часто, как раньше.

– Я имею в виду друзей. Все твои друзья покинули Россию.

– Ну, это их выбор, – сказал я. – И потом, никто из них не работал в адвокатуре. Ты видела хоть одного адвоката, который свалил? Куда? Где нужен адвокат со знанием российского права? Да нигде. Они все цивилисты, большая часть вообще менеджеры. Универсальная профессия.

– А ты у нас, значит, уникальный? – улыбнулась Полина.

– Не уникальный, – ответил я и сделал глоток кофе. В этом ресторане было прекрасно все, кроме кофе (пережженный, горький и при этом невероятно горячий). – Я бы сказал, с особенностями образования и навыков. Для применения такого специалиста, как я, нужны особые условия.

– Но ты ведь сейчас осваиваешь новую профессию, насколько я и вся Россия можем судить по подкасту твоей напарницы. Я имею в виду профайлинг.

– Ага, – сказал я. – И тоже из разряда «поднимаем отстающее». Профайлинг на вооружении в полиции везде уже есть. Этим я тоже никого не удивлю. И удаленно не поработаешь, вот прям вообще никак.

– А ты уехать хочешь?

– Не знаю.

– Ну, вот поэтому и не получается у тебя придумать, чем заниматься. Если что, двери нашей галереи для тебя всегда открыты.

Поля немного рассказала о своей жизни. С тех самых пор мало что у нее изменилось, она по-прежнему встречалась с тем парнем, художником-«неудачником», который продавал картины по десять тысяч евро за штуку и считал, что никогда и ничего стоящего не напишет. О том, что большинство художников в мире и не мечтают за такие деньги сбагрить работу, он не задумывался.

– Это сложные отношения на самом деле, – сказала она. – Представь себе: человек никогда не доволен собой. Он никогда не счастлив. Он уверен, что всегда будет посредственностью, от которой не стоит ждать ничего толкового. Мы даже в ресторане с этим сталкиваемся: он не заказывает хорошее вино, потому что не считает, что достоин. Не любит дорогих блюд, потому что рано или поздно люди, купившие его картины, опомнятся и потребуют вернуть деньги, а он все спустил на высокую кухню… Понимаешь?

– Имеешь в виду синдром самозванца? Очень хорошо его понимаю.

Поля округлила глаза и сделала крошечный глоток кофе. Как настоящая француженка, она заказала не пол-литра американо, а малюсенькую чашечку эспрессо, где на донышке поблескивал кофейный плевок.

– Ты тоже гонорары не тратишь? – спросила она.

– Трачу. Еще как. Мой синдром только ворчит, на жизнь не влияет.

– Считай, повезло, – ответила она и как-то странно на меня посмотрела, словно увидела в первый раз. – Ты сильно изменился, Витя. Стал старше, что ли.

– А ты совсем не изменилась, – ответил я. – Как была красивой и молодой, такой и осталась.

– Ну, я не имею в виду, что ты стал старым, – рассмеялась Поля. – Ты скорее возмужал.

– И выгляжу на сорок! Я примерно лет с шестнадцати выгляжу на сорок. Так что мне уже плевать.

Полина окинула взглядом мои волосы и бороду. Я знаю, что она увидела: седину. Это у меня тоже давно, лет с двадцати трех, если не раньше. Генетика. Но я не заморачиваюсь по этому поводу, правда. Меня искренне восхищают мужчины, которые тщательно следят за своими волосами, чего-то там красят, увлажняют и выглядят так, словно перед ними вечно включенная камера, транслирующая их в прямом эфире на миллионы зрительских глаз. Когда в Москве только-только стали открываться барбершопы, я тоже «подсел» на всякие процедуры типа покраски бороды, питательных масок для лица и восковой депиляции волос в ушах. Ну да, выглядит аккуратно, но буквально неделю, а потом все возвращается на круги своя: краска смылась, волосы в ушах отросли и надо начинать по новой. А мне лень.

– Как обстоят дела с опекой? – спросила Поля.

– На самом деле все не так страшно, – ответил я. – Я написал в соцслужбу письмо, а потом еще позвонил. Милая девушка по телефону сказала, что никаких проблем не предвидится, если я хочу заботиться о Жанне и готов создать ей условия, они пойдут навстречу. Так что дело за малым – собрать документы, подать их и дождаться решения.

На мой телефон пришло сообщение от детектива ПАР Андрея: «Доктор покинул страну».

Я извинился перед Полиной, вышел из кафе на заполненную спешащими по всем делам сразу женщинами Тверскую улицу. Закурил, повернул в ближайший двор, чтобы не торчать у всех на виду, и набрал Андрея.

– Что значит – он покинул страну? – спросил я.

– Ну-у-у… – ответил Андрей так, словно я спросил, не найдется ли у него десять тысяч взаймы. – Ничего удивительного. Вы новости-то смотрите? Буквально после разговора с вами господин Кончиков поехал домой, собрал чемодан и отправился в сторону Верхнего Ларса, где успешно миновал блокпост, границу. Сейчас он на Шри-Ланке, судя по геолокации на фото в соцсетях.

Андрей ехал в метро и, судя по голосу диктора «станция Пушкинская» на заднем плане, как раз сейчас находился где-то под моими ногами.

– Вы объявили его в розыск?

– Мы передали в полицию наше письменное мнение по поводу господина Кончикова, – сообщил Андрей. – К каким выводам они придут, мне неизвестно. Наши адвокаты говорят, что одних лишь выводов мало, чтобы начать преследование человека.

– Все верно говорят, – ответил я, – спасибо, что сообщили, Андрей.

Я положил трубку. Меня трясло от злости. Я так и знал, что нельзя было этому увальню доверять такое важное дело. Он, наверное, приперся с невинным видом в полицию, отдал в дежурную часть бумажку, где я изложил свои выводы, и ушел. Андрей человек исполнительный, но мышление тоннельное – что ни поручи, все сделает, но строго в соответствии с инструкцией. Любые новые вводные будет игнорировать, потому что в ТЗ их не было.

Я докурил, вернулся в кафе.

– Что-то стряслось? – спросила Полина. – Ты выглядишь расстроенным. Обычно я так выгляжу, когда мои подчиненные творят дичь.

– Ну, примерно так оно и есть, – сказал я и замолчал.

Доктор Алексей Кончиков вполне мог иметь мотив для совершения преступлений. Организованный преступник, мужчина 30–35 лет, может позволить себе совершать дорогостоящие убийства. Он, конечно, нарцисс, но психотип – паранойяльный. Я вспомнил нашу с ним встречу: он был одет в классический костюм, от него пахло дорогим парфюмом, идеально ухоженные руки и ногти.

– Паранойяльный миссионер, – сказал я задумчиво, глядя на Полю.

Она подняла брови и ответила:

– Это может прозвучать пошло, но, кажется, ты говоришь не о сексе, а об убийце, да?

– Прости-прости, – сказал я и замотал головой. – Мне просто в голову пришло кое-что, запустился процесс, и остановить это невозможно. Но я сейчас…

– Нет-нет, – ответила Поля, – давай обсудим. Я, конечно, не криминальный психолог, но все же кое-что в психологии понимаю. Профессия обязывает.

Я улыбнулся. Еще до того, как Жанна заболела, у нас была локальная шутка: арт-дилеры – это торговцы результатами невротических колебаний, потому что все художники – невротики, как и писатели, и музыканты, и прочие творцы, поскольку без психоза не бывает творчества. И если арт-дилеру не удалось обзавестись гигиеническим минимумом психологического образования, то рано или поздно какой-нибудь художник-невротик его либо убьет, либо затащит в пучины своего безумия. А потом Жанна заболела, и так шутить мы перестали.

– Хорошо, но если тебе вдруг станет скучно, ты меня останови, ладно?

– Договорились, – ответила Полина и сделала микроглоток своего эспрессо.

– У нас есть три эпизода убийств. Три девушки разного типажа, это почти сразу исключает сексуальный мотив.

– Но при этом все они стюардессы, – заметила Полина.

– Справедливо, – ответил я, – но не забывай, что стюардессы они на борту, а два убийства были совершены вне самолетов. И на улице это обычные девушки в пиджаках и юбках. Да, все три были в форме, но стюардесса была одна, Ольга Спиридонова, убитая в воздухе. Ангелина и Винера, убитые на земле, могли быть кредитными инспекторами в банке. Если бы тяга убийцы была направлена именно на стюардесс, то он постарался бы убить их всех в воздухе или по крайней мере на борту, пока идет подготовка самолета к вылету. Но даже не это главное. Важнее то, что убийца нам сообщил вторым убийством, когда устранился от созерцания, как задыхалась Ольга. Процесс умирания ему был не интересен. Все, это окончательно убирает сексуальный подтекст, потому что для маньяка это самое важное в преступлении. Нашему убийце было важно совсем другое.

– Какое?

– Эти три девушки чем-то объединены, – сказал я. – Чем-то, что лежит в основе его потребности, которую он удовлетворяет за счет убийства. Он совершает какую-то благородную миссию, творит некое благо обществу.

– Ему так внутренний голос нашептал?

– Нет, – ответил я, – когда внутренний голос шепчет, тогда человек болен. Наш убийца абсолютно и бесповоротно здоров. Возможно, с небольшими отклонениями, но здоров. Больной не сможет так тщательно продумать убийства и осуществить их без сучка и задоринки, не говоря уже о том, что психически больному человеку крайне сложно сделать карьеру. А наш убийца всего добился сам, и он весьма обеспечен.

– В поведении или образе жизни девушек было что-то, от чего его триггерит?

– Верно, – сказал я. – Причем, едва это заметив, он сначала убеждается, что зарегистрировал истинное отклонение, от которого ему некомфортно, затем преследует жертву, изучает ее, выбирает подходящий момент и совершает преступление. Способ убийства хорошо знаком – умерщвление химическим веществом. Скорее всего, он разбирается в химии, потому что использует разные формы яда: не только сухое вещество, но и жидкость. Если ты плохо знаком с химией, то можешь сомневаться в эффективности одной из форм. Вдруг испарится? Вдруг нужна доза больше? Вдруг разъест емкость для хранения? А он уверенно жонглирует специфическими знаниями, которые должен был где-то получить. Это может быть врач, физик, химик, человек, работающий с химикатами на производстве. Но если сюда наложить другие составляющие профиля, требующие наличия свободного графика, возможность активного передвижения по миру, то круг сужается, например, до успешного, высокооплачиваемого врача, который большую часть времени работает на себя.

– Разве такие есть? Разве не нужна лицензия для осуществления врачебной деятельности?

– Нужна, конечно, – ответил я, – если ты работаешь в какой-нибудь клинике на полставке, это обеспечивает тебе лицензию, а на самом деле основной доход идет за счет частных консультаций.

– Ничего себе. И люди пользуются такими услугами?

– Еще как. Врачей мало, а толковых еще меньше. А тех, кому не все равно, вообще единицы. Найдешь такого – и вцепишься в него железными когтями.

– И у вас есть подозреваемый?

– Есть, – ответил я. – Мне как раз позвонил детектив ПАР с сообщением, что наш подозреваемый покинул страну.

– Его можно объявить в международный розыск? – спросила Полина.

– Можно, – ответил я. – Но улик для этого недостаточно. Видишь ли, я считаю, что доктор не сам совершал преступления. Он использовал кого-то, кем-то манипулировал. Угрожал чем-то. Ровно так же, как поступил с Павлом. Для того чтобы доказать причастность в таком случае, нужно выявить мотив и найти исполнителя. У меня нет ни того, ни другого.

– И что же делать?

– Пока не знаю. Но скоро узнаю. Идем, нам уже пора.

Это было ужасающее зрелище. Жанна была похожа на покойницу. Белая, иссохшая, болезненная, вся утыкана трубками, в окружении пищащих аппаратов. Ее маленькое тело утопало в темно-синей больничной постели, руки сложены поверх одеяла. Я не узнал ее. Говорят, что смерть делает человека другим. Болезнь поступает так же.

– Глубокое повреждение головного мозга, разрыв аневризмы и в результате обширный инсульт, – сказала врач-невролог, та самая, которая взялась за лечение по протекции от Поли. – Стабильная кома, мне очень жаль. Активности мозга практически никакой. Скорее всего, она никогда больше не проснется. Все, что мы можем, – это стабилизировать ее состояние, а дальше ей будет нужен пожизненный уход.

– Сколько вы можете продержать ее здесь? – спросила Поля. В глазах у нее стояли слезы.

– Максимум десять дней, – ответила врач, – дальше обязаны выписать. Из опеки еще не звонили, я думаю, через неделю начнут интересоваться.

– Спасибо, мы что-нибудь придумаем.

– Я вас оставлю, но ненадолго, хорошо?

– Да, спасибо.

Врач оставила нас одних в палате. Помимо Жанны здесь лежали еще три женщины примерно в таком же состоянии. Они были без сознания, подключены к аппаратуре. Судя по табличкам, прикрепленным к спинкам кроватей, Жанна среди них была самой молодой, хотя по внешнему виду этого не скажешь.

– Я не понимаю, почему это все случилось с ней, – сказал я. – Сначала шизофрения, потом удар за ударом. Удар за ударом.

– Проклятие какое-то, – ответила Поля. – И что сейчас делать, Вить? Если мы ее не устроим в нормальный хоспис, опека отдаст ее в какую-нибудь сраную больницу, где ее даже мыть не будут. И сиделку не наймешь. И навестить не придешь. Все запретят.

– Я в курсе, – сказал я. – Я постараюсь ускорить процесс или договорюсь с опекой, чтобы они не препятствовали размещению Жанны в нормальном хосписе.

Я взял Жанну за руку. Она была совсем тонкой, кожа и кости. Полное истощение. Но все же теплой. У Жанны всегда были ухоженные руки, аккуратные ногти и приятно пахла кожа. Сейчас это были сухие ладони очень больной женщины. Ногти отросли, и под ними скопилась грязь. Полина села на край кровати и провела ладонью по Жанниным волосам, ломким и блеклым.

– Я всегда завидовала ее волосам, – сказала Поля, – ей же вообще ничего с ними делать не нужно было. Помыла, посушила, расчесала – и вперед. Локоны сами вились. А у меня миллион баночек, бутылочек, масочек, чтобы они просто не выглядели как мочалка. Поэтому я сбрила их на фиг.

– Тебе очень идет.

– Спасибо. Давай накрасим ей ногти? Она любила ходить с маникюром.

– Это реанимация, тут нельзя, – ответил я. – Ногтевая пластина – показатель насыщения крови, давления и еще чего-то там. Обрати внимание на женщин, все лежат с руками на поверхности. У кого был лак на ногтях – стерли.

Я помнил это еще с первой реанимации Жанны. Когда я пришел навестить ее, она показала мне два пальца, по одному на каждой руке, с которых медсестры сняли лак, чтобы видеть ногтевую пластину.

– Но маникюр-то никто мне не запретит сделать, – сказала Поля и достала пилочку.

Поля решила остаться в Москве вплоть до момента, пока мы не разрулим ситуацию. Я предложил ей пожить у меня, она вежливо отказалась.

– У меня тут родовое гнездо, – сказала она, – любовно обставленная маленькая уютная квартирка. Я по ней соскучилась. Но спасибо за предложение, мне очень приятно.

– Мне надо написать отчет для заказчика. Поехали ко мне? Закажем еду, я буду тебе рассказывать и писать отчет.

Не знаю, зачем я ей это предложил. Потребности поговорить у меня особо не было. Не сказать чтобы я скучал по Поле или мы раньше были очень близки. Когда они работали с Жанной, то обычно я выслушивал про факапы Поли, ее заскоки и стервозность. Наверняка Полин художник-неудачник слушал про Жанну что-то похожее.

Полина не была для меня родной, и сердце не щемило. Но все же рядом с ней я чувствовал себя спокойнее. Как будто мне ничего не угрожает. Как будто тревога отступала. Честно говоря, я не очень понимал, откуда эта тревога во мне в принципе поселилась. Я переживал за Жанну, безусловно, но то была совсем другая тревога, более глубинная, более страшная. Как будто надвигалась тьма, хотя едва-едва забрезжил рассвет.