Интим обнажения

К этому времени я уже вполне окреп физически и мог выполнять мужскую работу. Начинал говорить басовито. И мог делать то, что делают мужчины с женщинами. Но этого еще никто кроме меня не знал. Кричать об этом я не собирался, не желал, так как подобное в обществе не принято. И в это же время я понял, что совсем не знаю, что такое женщина. Невольно я стал искать случая, чтобы узнать подробнее о неизвестном, противоположном поле. Мы в укромном месте рассматривали с ребятами фотографии голых женщин. И когда к нам подходили ребята помладше мы им говорили: «Идите, идите отсюда. Вам еще рано». Точно так же, как отгоняли нас когда-то старшие ребята. Мы ходили к поликлинике подглядывать в окна за раздевающимися женщинами. Причем нас интересовали молодые женщины с красивой грудью. Мы сновали под окнами первого этажа, где располагались медицинские кабинеты и ждали зрелища. Сначала врач разговаривал с пациенткой, потом предлагал ей раздеться. Вот здесь все и начиналось. Тогда мне очень хотелось стать врачом. Когда женщина обнажала грудь, наступала кульминация. Кто залезал, чтобы посмотреть, на дерево, кто на гаражи, кто тянулся на цыпочках вверх, стоя у подоконника. Все окна поликлиники до половины изнутри закрашивались белой краской. Поэтому мы залезали на ящики, по очереди вставали на плечи друг друга и потом делились впечатлениями. Это довольно быстро надоело, потому что не удовлетворяло ни любопытство, ни любознательность. Но у каждого были свои пути и возможности. Кому-то повезло больше и ему показала все, что нужно, старшая сестра, кто-то увидел все у младшей сестры. Другие удовлетворяли любопытств неведомыми путями. Они не проговаривались об этом никому и на вопросы только краснели и мотали отрицательно головой, иногда так проговариваясь, что становилось понятно, что и их сия чаша не миновала. Беспокойство пола и неудовлетворенность познания заставило и меня искать возможности. Надо было что-то придумывать свое. И я придумал, что лучше всего для этого подойдет ванная комната. Там мылись раздетыми соседки тетя Валя и тетя Лена. Там мылась моя мать. К сожалению, никто до этого не водил меня в картинные галереи. Я не увидел к этому времени прекрасных купальщиц Ренуара. Не увидел обнаженных женщин Рубенса, Рембрандта, Гогена и многих других художников. Только годом позже я приобщился к прекрасному, увидев в «Музее Изобразительных Искусств имени А. С. Пушкина» эти картины и скульптурные миниатюры Родена «Весна» и «Любовь». Они меня покорили. Кстати в тот раз мы попали в музей случайно. Но, видимо, каждому все в свое время. К тому же соседки жили рядом, плотские и живые. До них можно было дотронуться руками и их тела, спрятанные под платья и халаты, увлекали таинственностью. Наша коммунальная квартира с высокими потолками на три семьи состояла из трех комнат, коридора, ванной комнаты, туалета и кухни. Между ванной комнатой и туалетом под потолком имелся проем в виде окна, которое наглухо закрывали деревянные жалюзи. Если зайти в туалетную комнату и стать на унитаз, то чтобы дотянуться до жалюзи мне не хватало полметра. С другой стороны туалетная комната соседствовала с кухней. Между ними имелся такой же проем в виде окна. Только вместо жалюзи в него вставили обычное стекло. Если бы такое стекло отделяло ванную комнату и туалет, мои проблемы разрешились бы быстрее и легче. Я не знал, как мне дотянуться до жалюзи. Меня мучило не то, что я не сделал уроки и не то, что меня на улице ждал футбол, а совсем другое. Итак, чтобы заглянуть в ванную, мне следовало добраться до деревянной жалюзи. Что я и пытался сделать. Заходил в туалет, становился на унитаз и дальше ничего не мог придумать. Я не мог подпрыгнуть, схватиться за деревянный крашенный край жалюзи и подтянуться. Выступ у жалюзи оказался маленьким. И подставленный стул мне не помог. Помогли два стула, поставленные один на другой. Что я и опробовал. Стоя на двух стульях я оказался почти на должной высоте. Можно сказать, в первом ряду партера домашнего театра. Не хватало чуть-чуть высоты. И что теперь мне каждый раз заносить стулья в туалет и потом выносить обратно? В театре так не поступают. И если заносят стулья, то только для дополнительных мест. Мысль о том, как мне добраться до жалюзи не давала покоя ни днем, ни ночью. С внутренней стороны туалетной двери в верхнем левом углу торчал прикрученный ограничитель, металлический штырь с резиновым черным наконечником. Когда дверь распахивалась полностью, то он, упирался черной резинкой в стену и не давал стукаться о нее пластмассовой ручке. Этот ограничитель я и облюбовал для использования в своих целях Отыскал в комнате веревку, крепкую киперную ленту, и принес ее в туалет. Понятно, что все это я проделывал, когда оставался в квартире один. На конце веревки я сделал петлю, которую, как лассо, накинул на ограничитель. Резиновый наконечник не позволил веревки сползти с металлического штыря. Я потянул левой рукой за веревку и почувствовал уверенность. Веревка держала меня. Таким образом, одна необходимая точка опоры у меня появилась. Я стал на унитаз, снова потянул веревку, прикрепленную к ограничителю, на себя и, зависнув на ней, дотянулся левой ногой до ручки двери. Опершись ногой о ручку и держась за веревку, я дотянулся теперь правой рукой до края жалюзи и приподнялся над нижними планками. Оставалось заглянуть между ними. Что я и сделал. В ванной комнате я не увидел ничего желаемого. Планки жалюзи имели такой наклон, что вместо белого овала ванны я смог увидеть только потолок. Любовь к женщинам и неодолимое стремление к противоположному полу подхлестывали меня и заставляли думать и действовать. Я спустился. Поставил два стула и, забравшись на них, с помощью шила проковырял в одной из нижних планок жалюзи дырочку под углом, который позволял мне хорошо рассмотреть купальщиц. К тому же со стороны ванной комнаты дырочка казалась незаметной. Это я тоже проверил. В ближайшую субботу, когда все в квартире мылись, – этот день недели являлся официальным банным днем, – я решил опробовать свое крохотное окошко в незнакомый и притягательный мир. Кто ни разу не подглядывал за женщиной, тот потерял в жизни, если не все, то многое. Когда мы подглядывали в окна поликлиники, рядом с нами болтался какой-то мужик. Он тоже лазил по деревьям, забирался на крыши гаражей и пялился, как загипнотизированный, в окна. Мы его презирали, потому что понимали, что в его возрасте уже нужно заниматься совсем другим. Каждый из нас знал, что подглядывать нехорошо. Что за это могут не только осудить на словах, но и побить. Надо признаться, я и теперь не отношусь с омерзением к тому, что происходило тогда. Потому что понимаю, что и в то время я искал свою женщину, ту единственную, неповторимую и желанную. Разглядывая женщин, я думал: «Вот такая будет у моей женщины грудь!.. Такая талия… Глаза… выражение лица… Улыбка… Белая кожа… И вот такая родинка у соска…» Если бы я не видел женщин и их тела, я бы не знал, какая будет у меня женщина. И теперь, если какой-нибудь мальчик будет подглядывать за моей женщиной, я дам ему подзатыльник, в котором будет больше сочувствия и отеческой ласки, чем раздражения и злости. А если это будет делать взрослый парень или мужик, я ему скажу пару ласковых и слегка наподдам. И этого будет достаточно. В то же время я точно сознавал, что делаю нечто гаденькое, подленькое и непотребное, но ничего поделать с собой не мог. Я с большим нетерпением дожидался субботы. Все мои мысли сосредоточились на этом дне недели. И он наступил. Всегда, когда кто-то собирался купаться, ванна об этом оповещала – струя воды шумно и продолжительно падала в ванну. Сначала она глухо стучала по дну ванны. Затем гулко ударяла по налитой воде и та бурлила. Кроме того, гудела газовая колонка, которая газом нагревала холодную воду и делала из нее горячую. Как только я услышал все это ближе к вечеру, то понял, что мое время пришло. Кровь ударила мне в голову. Руки дрожали от нетерпения. Через некоторое время я мог увидеть то, чего так долго ждал. Кино, которое я сам для себя придумал, устроил и организовал, вот-вот могло начаться. Я знал, про что оно будет, но не знал важных подробностей. Я не знал, кто будет играть главную роль, то есть, кто будет мыться. Поэтому ждал и до времени в коридор не выходил. В коридоре я слышал шаги. И мне показалось, что они женские. Значит, мыться будут тетя Валя или тетя Лена. Из нашей комнаты я слышал, как дверь ванной открывалась, так как на эти секунды падение воды становилось слышнее. Затем, дверь закрылась. И снова вода падала, издавая отдаленные бурлящие звуки. В ванную кто-то заходил. И потом вышел. Через некоторое время, когда падение воды стало менее слышным, то есть воды набралось уже достаточно много, снова кто-то вошел в ванную и уже не выходил. Я, дрожа всем телом, положил веревку в задний карман тренировочных брюк и вышел в темный коридор. Вечерние сумерки пробрались в квартиру и рассеялись, занимая углы. Их можно было спугнуть, включив свет. Но этого я делать не собирался. В темном коридоре мне никто не встретился. Из-под двери ванной комнаты тонкой полоской выходил свет. Я продвинулся чуть дальше, щелкнул выключателем у следующей двери, тихо открыл ее и зашел в туалетную комнату. Обернувшись, я закрыл ее за собой на задвижку. Быстро достал из кармана веревку. Накинул ее на проверенный дверной штырь. Стал на унитаз и прислушался. Стихло… Это закрыли кран и вода перестала литься в ванну. Послышался нежный плеск. Я затрепетал и заспешил вместе с сердцем куда-то вверх. Оно колотилось у меня в висках, пытаясь выпрыгнуть из груди. В моем распоряжении оставалось не так много времени. В коммунальной квартире туалет являлся общественным местом, и его надолго занимать считалось неприличным. Кроме того, я теперь не желал привлекать к нему внимание. Накинув на штырь лассо, я потянул на себя веревку, сдвинулся к самому краю унитаза и дотянулся левой ногой до ручки двери. Еще подтянулся и ухватился правой рукой за край жалюзи. Держась одной рукой за край жалюзи, опираясь ногой о ручку двери, я припал к крохотной дырочке и увидел белое женское тело, нагое и притягательное. Я не видел его все, а только часть и как будто в тумане. Все оказалось в величине дырочки. Весь мир сузился до величины этой дырочки, а она оказалась мала. Она получилась столь скромной, что при моем нескромном желании, я почти ничего не увидел. Я видел что-то белое, плечо, руки. Но из-за тумана в крохотной дырочке я не испытывал уверенности, что видел именно то, что видел. Огорченный, потерпев неудачу, я спустился одной ногой на унитаз, сознавая, что меня подвела осторожность. Я не учел толщину деревянных планок жалюзи и теперь мучился от неудачи. Но я знал, что буду делать. Дождавшись, когда в будни снова дома никого не будет, я взял из ящика с инструментом гвоздь не самого большого размера. Принес в туалет два стула. Поставил стулья один на другой, залез на них и гвоздем проковырял в нижней деревянной планке жалюзи дырку больше. Края проделанной дыры раздвинулись, и туман в ней пропал. Теперь я видел большую часть ванны. Но этого мне показалось мало. Я не смог успокоиться, спустился на пол и пошел в ванную. Там поднялся на деревянную скамейку, на которую обычно ставили тазики, и с другой стороны планки расширил проделанную дырку так, чтобы она напоминала маленький раструб. Это еще больше расширяло обзор. Когда все показалось готовым, я испугался и пришел в ужас, потому что теперь дырку нельзя было не заметить. И я об этом пожалел. Дырка выглядела слишком заметной. Стоило бросить снизу из ванны или с пола целенаправленный взгляд на решетку из деревянных наклонных планок, как в глаза бросалось темное пятно, появившееся на нижней планке. Да, дырка беспардонно чернела на второй снизу планке жалюзи, окрашенной в белый цвет. Успокаивало только, что специально и пристально вверх никто смотреть не будет. И все-таки я содрогался от мысли, что буду раскрыт. Лицо заливала краска от одной мысли, что кто-то догадается об этой части моей жизни, в которую я, разумеется, не желал посвящать никого. Я не знал, что со мной будет, если через дырку заметят мой глаз. Тогда, мне казалось, я точно провалюсь сквозь землю. Я с ужасом представлял, как кто-то смотрит пристально в дырочку и вдруг видит мой глаз, видит, как он двигается и моргает за дырочкой. Мурашки побежали по телу. Успокаивало, что дырочка все-таки оставалась вполне маленькой. И глаз через нее на расстоянии в два-три метра рассмотреть будет нельзя. Я снова зашел в туалет и забрался на два стула. Теперь и со стороны туалета дырка показалась мне слишком заметной. Правда, чтобы ее заметить, следовало забраться на два стула. Такой необходимости возникнуть не могло. Позже я предусмотрительно залепил ее пластилином, чтобы отлеплять, когда нужно, и, как выяснилось, правильно сделал. Я ждал следующей субботы с таким нетерпением конструктора, который придумал, как ему усовершенствовать свою модель. Среди недели я услышал знакомый шум в ванной. Струя воды падала и заставляла воду в ванной бурлить. Меня этот шум начинал волновать. Ванна полнилась. Я взял веревку и, как опытный скалолаз, пошел в туалет. Он оказался занят. Я вернулся в комнату. «Ты что?» – спросила меня мать, подняв голову от шитья. В моих движениях она, должно быть, она заметила излишнюю порывистость и нервность. «В туалет хочу, а там занято» – сказал я ей правду. Для чего я хочу в туалет, я ей, понятно, говорить не собирался. «Что же потерпи немного», – сказала мать и снова обратилась к шитью. Я услышал, как дверь туалета открылась и захлопнулась, но продолжал выжидать, чтобы не вызвать подозрений. В то же время я боялся, что могу пропустить что-нибудь интересное. «Туалет освободился», – между прочим, сказала мать. «Да?» – спросил я, как будто не слышал стука двери, и тут же вышел из комнаты. Плохо было то, что в данный момент я не мог находиться в туалете, столько, сколько хотел. Мне следовало отсчитывать про себя время, нужное для туалетной надобности. Проходя мимо двери в ванную, я услышал голос тети Вали. Она тихо пела. Что меня, понятно, взволновало. Значит, я не зря шел в туалет и все намеченное сбудется. Зайдя туда, я закрыл за собой дверь на задвижку, достал из кармана веревку, набросил петлю на штырь и затянул узел на нем. Затем стал на унитаз, сдвинулся на край и, подтянувшись за конец веревки вверх, оперся ногой о ручку двери и одновременно ухватился рукой за раму от жалюзи. Этот прием у меня с каждым днем получался все лучше и лучше. Голос за стенкой пел. Дрожа от нетерпения, я заглянул в дырку и замер. Я увидел черные волосы и белые пухлые, полные руки. Они поднимались и опускались. Я сильнее прижался щекой к жалюзи, замер, приготовившись к главному, но ничего не увидел. Тетя Валя стояла ко мне спиной в платье и, когда она наклонилась и снова поднялась, я понял, что она стирает. Она хватала белые наволочки и мотала их из стороны в сторону, полоща белье в ванне. Я смотрел на нее, видел всю и оставался незамеченным. Это означало, что я могу совершать желаемое так, как того хочу. Так оно и оказалось. Я увидел, как мылась тетя Валя в этот же день только чуть позже. Когда я увидел черную опушку у нее между ног, я чуть не упал. Это было прекрасно. Она мылила мочалку, терла тело, а я смотрел на нее и словно делал все то же самое, в мыслях трогая ее тело. Ее женская свислая грудь чуть двигалась и казалась отдельно красивой и живой. Но больше всего меня привлекало другое. Черные короткие вьющиеся волосы скрывали от меня что-то еще и, как мне казалось, главное. Именно в них пряталась тайна другой жизни. Меня всего колотило. Я приобщался к таинственному. И никак не мог приобщиться к нему до конца. Затем я подглядывал так за мамой и за тетей Леной. За мамой я перестал подглядывать вскоре. Мне не показалось это таким интересным. Каждый раз, когда я подглядывал за соседками, все повторялось. Я вдавливал глаз в планку жалюзи и не чувствовал боли. Мысленно я даже протягивал руки и трогал купальщиц. И однажды я слишком увлекся и, как скалолаз, потерявший бдительность, все-таки свалился в свою пропасть. Веревка, за которую я держался рукой, съехала по штырю на край, сдвинула резиновый наконечник и сорвалась с кончика. Я не удержался и грохнулся на пол. Я так сильно ударился спиной о край унитаза, что мог даже остаться инвалидом или стать горбатым. Слава богу, на грохот, от моего падения никто не обратил внимания. А если бы обратил, то сильно удивился тому, что я так громко могу упасть с унитаза. Я оказался на грани разоблачения. Потому что мог сломать ногу, руку, ребра. Когда бы началось разбирательство, все могло выясниться. Только представив это я краснел до кончиков ушей. Вскоре после падения я перестал поглядывать, потому что не видел ничего нового и являлся уже неким повзрослевшим знатоком. Потому что, когда Васька Блинов сказал нам, что видел все по-настоящему, я с другими ребятами хотя и не поверил ему, но отнесся к этому спокойно. Ребята просили Ваську, чтобы он им рассказал, как все было. Тот сопротивлялся и потом под честное слово, что мы никому не расскажем, поведал нам, что ему показала свою тайну сестра Танька. Таньку мы хорошо знали. Она опережала Ваську возрастом на четыре года и была ему двоюродной сестрой. Мы стали расспрашивать Ваську, как это произошло. И он рассказал нам, что Танька сама к нему подошла и спросила, хочет он посмотреть у нее или нет. Она так и спросила: «Хочешь посмотреть у меня?» Васька сказал, что хочет. И она ему сразу показала. Подняла платье и показала также по уличному просто, как обычно ребята показывают друг другу фигу. Тогда мы спросили у Васьки, может она и нам тоже покажет. Васька сказал, что нет. Мы ему не поверили. Потому что знали, что Танька отчаянная дура. Она могла схватить кирпич и гоняться за обидевшими ее ребятами-малолетками с готовностью прибить. Именно поэтому словам Васьки мы до конца не верили. Вдруг она тоже захочет сделать для нас. И, чуть погодя, спросили у нее, правда, это или нет. Танька сказала, что правда и погрозила кулаком Ваське, который ее подло выдал. Тогда мы у нее спросили, может, она и нам покажет. После чего Танька завопила: «Ишь, чего захотели!» И, схватив подвернувшийся кирпич, сначала помчалась за нами, а потом с диким криком метнула его нам вслед. Та еще была девочка. А как раз перед этим в нашем дворе появилась не какая-нибудь дура вроде Таньки, а настоящая сумасшедшая девочка лет четырнадцати. И ребята с девчонками ходили за ней по пятам. Когда я спросил, чего они за ней ходят, мне сказали, что у нее под мышками волосы растут. И я уже понимал, что это значит. Кроме того, у нее под платьем заметными бугорками дулись отнюдь не девичьи выпуклости. Сумасшедшая малолетка странно коверкала слова. Мы с трудом ее понимали и девчонки, которые вокруг нее крутились, нам их переводили. Иногда полоумная выдавала такое, что никто не понимал. В это время любопытство и отвращение боролись в нас очень сильно. И я понял, что девчонкам все также интересно, как и нам. Они также как и мы от мам и пап не могли все узнать о взрослой жизни и тянулись к ней. Мы тянулись к этой жизни не меньше их и поэтому хотели, чтобы они ее завели куда-нибудь, чтобы полюбопытствовать насколько можно. И с одной стороны они хотели нам помочь и даже провоцировали нас на что-то большее. С другой стороны они защищали подопечную и всякими способами оттягивали этот момент. Среди них произошел раскол. Одни хотели на происходящее посмотреть со стороны, чтобы все случилось. Другие крепко стояли за девичьи тайны. Они шушукались, спорили и, в конце концов, разругались. Одни, которые хотели посмотреть, как мальчишки будут удовлетворять любопытство, говорили: «Что вы ее защищаете? Она же сумасшедшая». Другие, совестливые, стояли на своем и твердили: «Ну и что же? Она девушка». Ребятам это надоело, и они оставили девчонок одних валандаться со своей полувзрослой идиоткой. Очень скоро эта сумасшедшая пропала из нашего двора. Говорили, что она забеременела от каких-то взрослых мужиков.

Я чувствовал, что со мной начинает происходить то же самое, что происходило в пионерском лагере с Балбесом в прошлом году. За большой рост мы его еще звали Дылдой. Он был старше нас на два года. И его распределили в наш отряд, потому что он по своему умственному развитию соответствовал нашему возрасту. Так, по крайней мере, думали вожатые или те, кто его направил в наш отряд. Так вот Балбес во время тихого часа доставал свою штуку внушительных размеров и развлекался. Тогда для нас, младших мальчиков, подобное действо вообще воспринималось в диковинку. Позже уже в старших отрядах такое же нередко проделывали другие ребята, мои ровесники. Например, Игорь Орехов. Он классно играл в шахматы и обыгрывал всех подряд как детей, так и взрослых из числа обслуживающего персонала лагеря. Являясь в своем роде интеллектуалом, он проделывал это, лежа в постели, не без изящества, играючи и при этом похохатывал: «Ха-ха-ха-ха! Меня это здорово развлекает!..» Он засовывал руку под одеяло, и оно начинало подниматься и опускаться. Потом Игорь откидывал одеяло и показывал всем свой небольшой устремленный к потолку ракетой орган. Иногда он нас обманывал. Поднимал и опускал одеяло. Потом откидывал его и оказывалось, что он лежит в трусах и просто рукой поднимал и опускал одеяло для хохмы. Это было такое своеобразное представление, шоу. Что-то вроде показательных выступлений по самоудовлетворению для окружающих. Все это время хохот не прекращался. Мы ржали отчаянно, так как каждый из нас мог сделать то же самое. Но Игорь проделывал это лучше нас, нагляднее, игривее. Балбес же делал все это для себя. Как-то маленький Ленька заметил, что у Балбеса по-взрослому большая штука и попросил показать ее ребятам. Этот Ленька оказался доверенным лицом Балбеса, потому что являлся весьма смышленым. По просьбе Леньки Балбес стал показывать свою штуку ребятам и проделывать с ней разные трюки, когда его штука то поднималась сама, то опускалась. Кто-то из ребят сравнил его штуку с конским достоинством. Когда у Балбеса после его манипуляций штука становилась просто огромной, мы все поднимались на нее посмотреть и затем падали от смеха на кровати. А Балбес увлекался этим занятием и продолжал уже все делать для себя. Здесь мы замолкали и краснели. Некоторые Балбеса подбадривали: «Давай, давай!» Однажды во время таких упражнений Балбеса к нам в палату зашла Мария Ивановна. Мы ее звали Коровой. За крупный бюст, непомерно пухлую грудь, которая так и норовила двумя большими шарами выкатиться наружу из туго растянутой обширной шерстяной кофточки. Ребята в таком возрасте не прощают никакую чрезмерность и клички дают точные. Она была крупной женщиной, неповоротливой и какой-то уж через чур нервной и строгой. Казалось, она все время на кого-нибудь орала. Могла и попросту дать сильную затрещину. Короче, ей бы лечить где-нибудь нервы в больнице, а она в пионерский лагерь поехала отдохнуть возле детишек. Но с детьми особенно не отдохнешь. И, похоже, это ее злило. Так вот, когда она увидела огромную и вздувшуюся от действа штуку Балбеса, рот ее открылся от внутреннего крика, но самого крика так и не последовало. Еще час назад она могла дать Балбесу подзатыльник или просто рукой наотмашь по морде. А теперь она стояла как вкопанная с открытым для крика ртом и, словно забыв, что она хотела кричать, не могла прийти в себя. «Ты…. Ты что делаешь? – спросила она, наконец, густо покраснев. – Не стыдно? А ну-ка спрячь это…» Самое комичное заключалось в том, что Балбес так увлекся своим занятием, что увидел Корову самым последним из нас. Может быть, он ее увидел, когда она начала говорить. Увидев ее, Балбес замер и конечно спрятал свою штуку под одеяло, но при этом ничуть не смутился. Во всем его облике проглядывало сильное недовольство из-за того, что ему не дали довести дело до конца. И потом, это было его личное дело. Корова, увидевшая вдруг в парне мужчину, которого, возможно, ей так не хватало, развернула свой массивный бюст и красная от стыда и растерянности ушла. Балбес посмотрел ей вслед и со знанием дела заявил: «Ее никто не долбит вот она и злится…» – «А других что долбят?» – поинтересовался с удивлением маленький Славик. «Конечно, – заявил уверенно Балбес. – Посмотрите, сколько на берегу гондонов валяется. – «Не гондонов, а гондомов, – поправил Балбеса маленький Славик, отец у которого еще в то время мотался по заграницам. «И нашу Валентину?» – как-то особо взволнованно спросил Вовка Маруськин. Я давно заметил, что она ему нравится. «Ха-ха, – заржал Балбес. – Она что хуже других? Конечно, долбят. Зря, что ли около нее вожатый третьего отряда Юра увивается?» Маруськин аж перевернулся сбоку набок. – «А что такое гондоны? – спросил Балбеса Алик Зябликов. Все остальные ребята замерли и прислушались. «Это такие резинки. Их надевают, перед тем, как бабу долбить. Чтоб детей не было», – со знанием дела пояснял всем Балбес. Мы еще сами были дети и на нас это «чтоб детей не было» подействовало неприятно. Это и закрыло тему гондомов.

И действительно мы на следующее утро пошли специально гулять по берегу и находили эти самые гондомы. Они лежали неприглядными, растянутыми бесформенными резинками. И только валик ободка у них выглядел по-прежнему четким и упругим. «Это они! Они! – тыкал с испугом в их сторону пальцем маленький Славик. – Я такие около дома находил. Их в окно выбрасывают». – «Зачем их в окно выбрасывают? Что нельзя в унитаз или мусоропровод?» – спрашивал его Алик Зябликов. «Мне говорили, что в унитазе они всплывают, – пояснял Славик, боявшийся их, потому что из-за них его могло и не быть. – А надо, чтобы жена не заметила…» Так мы поняли, что пионервожатые тоже люди и ничто мирское им не чуждо.

Теперь и для меня наступило другое время. Мои половые органы рассказали мне, что я стал мужчиной. И беспокоило меня то, что они совсем не предназначены для моих рук. Скорее, они предназначены для женских и даже не для рук. Хотя руки это самое чуткое, что есть у человека. И они, руки, еще предназначены, чтобы извлекать божественные звуки из музыкальных инструментов, создавать, строить, творить и делать многое другое, важное и интересное в жизни.

Глава 4

Взросление

Интимная жизнь – это прежде всего такие чувства, мысли и поступки, которыми ни с кем не хочется делиться и которые ни с кем не хочется обсуждать. Они бывают такие, что человек иногда не может признаться даже самому себе в том, что он так подумал и так поступил. Это сопровождает человека с детства и до самой старости. В детстве интимная жизнь находятся в зачаточном состоянии. За ребенка часто думают и понуждают поступать так или иначе родители. В юности все начинает меняться. Ему приходится мыслить самостоятельно, совершать поступки, ощущать себя индивидом, сознавать свой пол и искать удовлетворения чувствам и полу. У него появляется жизнь, которая протекает незаметно для посторонних глаз. И лишь отдельные ее приметы проявляются так или иначе в привычках, наклонностях, некоторых чертах, облике и поступках.

Первый раз ощутимо я понял, что девочки, это что-то совсем другое, когда мой одноклассник Колька Еремин подошел ко мне с ошалелыми глазами и заявил, что он только что лапал Казанскую Надьку. Я спросил: «Как это?» И тот обалдевший от бешеной удачи мне рассказал, что он схватил ее за грудь. «Да у нее же ничего нет», – засомневался я. Хотя вылупленные до предела глаза Кольки говорили мне об обратном. «Нет?.. Это просто не видно…» – твердо и как настоящий знаток уверенно заявил Колька. «И что она тебе так просто дала ее лапать?» – спросил я, пытаясь понять, как же все происходило. «Ха-ха, нет, конечно, – с превосходством говорил Колька. – Она дежурная по классу и не пускает никого за дверь. Я ее толкнул в грудь и… Ого-го!» Надя училась в старшем классе, жила с нами в одном доме и гуляла в нашем дворе. За ней скороспелкой уже вовсю приударяли старшие ребята. Мы поспешили с Колькой в класс, где дежурила Казанская. Тогда дежурные запирались в классе, подметали пол, мыли доску, поливали цветы, открывали окна для проветривания и никого до начала урока не впускали. Мы подошли к указанной Колькой двери и постучали. Дверь открыла Надька. За ее спиной мелькала еще какая-то девчонка. Как только я увидел круглое, полнощекое лицо, сразу сделал вид, что хочу войти в класс. «Что вам надо? – спросила Надя строго. – Уходите отсюда…» – велела она. «Не уйдем», – твердо сказал Колька, пролезая между ней и дверью в класс. Надька загородила собой проход и оттолкнула маленького безмерно ушастого и настырного Кольку от себя. В ответ я толкнул ее в грудь и вот тут испытал что-то совершенно новое. Никакой груди у Надьки под школьным сарафаном я не видел. На глаз не замечалось даже возвышенности. Но едва моя рука коснулась ее груди, я почувствовал такую телесную мягкость, которая открывала другой мир приятно влекущего и потрясающего. Несколько дней моя рука помнила эту мягкость и жаждала, чтобы испытать подобное вновь. Мне не с чем было сравнить испытанное ощущение ни тогда, ни после происшедшего. Надька от моего целенаправленного прикосновения покраснела, но не отступила. Подоспевшая девочка помогла ей вытолкать нас и закрыть перед нами дверь. Этот эпизод запал в мою душу и обострил внимание. Когда девчонки на уроках физкультуры теперь снимали свои сарафаны я замечал у них на платьях бугорки и понимал, что это то самое мягкое, присущее только им. Позже по вечерам мы нарочно ходили с ребятами полапать девчонок в сумерках просто так или в каких-нибудь невинных играх. Зимой мы катались с ними с горок. Забирались наверх ледовой горы, прижимались к ним, брались руками за их талию и с особым шиком на ногах скатывались вниз. Иногда к обоюдному удовольствию мы вместе падали на лед. Мы старались падать так, чтобы удариться больнее самим, а их сберечь. Мы ходили с ними на каток и бегали на школьные вечеринки, чтобы потанцевать. Во время танцев можно было себе позволить легально обнять девушку. И это кружило нам головы.

В нашем доме жила Наташка, рыжая конопушистая девчонка. Полненькая, на год младше меня. Почему-то я к ней серьезно не относился и не брал особо в расчет. Однажды я катал ее на велосипеде, посадив на раму перед собой. Помню, как тогда меня это взволновало. Даже в маленькой в ней чувствовалось притягательное женское начало. Но она мне не нравилась из-за полноватой неуклюжести и веснушек по всему лицу. Когда девочка не нравится, с этим ничего нельзя поделать. И вот исполнилось ей тринадцать лет и с ней произошло что-то удивительное. В эти-то годы у нее вдруг появилась вполне, казалось бы, женская грудь. И бедра стали казаться не просто толстыми, а округлыми и привлекательными. И во всех ее движениях появилось что-то такое непонятное и настолько раздражительное, притягательное, что руки так сами и тянулись ее потрогать. И так ты ее раз потрогаешь, два. А она тебе при этом ничего не скажет, словно и не замечает. И тебе хочется уже чего-то большего. Вдруг она и на этот раз не заметит. Но подсознательно ты понимаешь, что она все замечает и чувствует. Только делает вид, что не заметила. И ты от этого смелеешь и уже в мыслях где-то совсем далеко. Но тебе мешают внутренние барьеры, сознание что при всех так поступать нельзя и можно только незаметно, чему не способствовали обстоятельства. Девочки, которые с ней дружили, неожиданно ее стали сторониться. И раздраженно принялись говорить, что они с ней теперь не дружат. И затем потихоньку, страшась, признались, что они не дружат с ней, потому что у нее идет кровь. И ты не знаешь, что же случилось с Наташкой. И что значат слова «идет кровь»? Но девчонки считают, что это плохо. И ты по-мальчишески думаешь, что она чем-то больна, раз у нее идет кровь. Откуда идет кровь девчонки конечно не говорили. И оказывается, что Наташка просто из девочки превратилась в девушку. Тогда же мнилась какая-то странная болезнь. Но потом девочкам родители или кто-то из старших все объяснили. Им открыли то, что с ними подобное произойдет в ближайшем будущем. И они снова начали дружить с Наташкой. И нам, ребятам, было не понятно, почему они снова начали дружить с Наташкой. Они нам этого уже не говорили и ничего не объясняли. Потому что у них появилась общая тайна. И мы некоторое время оставались в неведении и чурались Наташки. Глаза мне на все происходящее через год открыл Колька Поликарпов. Однажды он заявился ко мне домой и сообщил, что нашу рыжую Наташку лапает парень из соседнего дома. «Как это лапает? – удивился я. И с удивлением переспросил: – Нашу Наташку?» И Колька взахлеб мне все принялся рассказывать. Как и что он собственными глазами видел. Оказывается, этот парень Леша залазил к ней в комнату через окно. Она его выталкивала обратно, а он снова лез, гоготал и хватал за все места. Когда мы подошли к окну, я увидел Лешу, примерного парня, с которым она училась в одном классе. Мы с Колькой его прогнали взашей прочь и пригрозили, что побьем. Тот красный и довольный ушел. Но, что удивительно, скоро вернулся. Мы с Колькой заговорили с Наташкой под окном и сами залезли к ней в комнату. Она говорила, что ей нужно делать уроки, что она не успевает. На что мы с Колькой сказали, что ей поможем. Она то училась хорошо, а мы с Колькой отчаянно плохо, хотя и на класс старше учились. Наташка манила к себе удивительной спелостью и прелестью созревания. Руки к ней так и тянулись к ней. Она раскраснелась, немного вспотела. И это нас только сильнее разволновало. Я брал Наташку за руки, за талию. И она ничего этого не замечала, как будто я ничего не делал, как это бывало прежде. Я понимал, что мне разрешают большее. Колька просто присутствовал, нервничал и мне не мешал. Я уговорил Наташку сесть за стол делать уроки. Сам сел на стул, но так, чтобы еще оставалось место передо мной для нее. Наташка уселась. Стула нам явно не хватило. Тогда я предложил ей сесть мне на коленки. И она своими попой и бюстом придавила меня к сидению и спинке стула так, что я, кажется, с трудом дышал. Пришлось терпеть. Напрягаясь телом и стараясь не задохнуться под тяжестью Наташки, я предложил ей начать с математики, которой сам с трудом овладевал. Наташка взялась за учебник, а я взялся за ее грудь. Сзади сразу двумя руками. Ощущение возникло такое, что я спускаюсь с неба на двух парашютах. И в этой иллюзии спуска я потерял себя в пространстве и во времени. Она же не тронулась с места, как будто я вовсе ее не взял за грудь. Груди у Наташки обнаружились большие и в ранней спелости мягкие, упругие. И она оказалась плотной девочкой и совсем не толстой, как мне казалось. Ее тело прям из нее так и выпирало, как тесто из кастрюли. И я, так мне казалось, схватив ее руками за рано созревшую грудь, просто не давал ее телу разорваться от спелости и порвать эти кофточки и юбки, что она надевала на себя. Я балдел секунд пять, наслаждаясь состоянием, что вся мягкость мира находится у меня в руках. Занятие математикой мне начинало нравиться чрезвычайно. Единственное, что мешало моему нечаянному счастью, это то, что я оказался излишне придавлен к спинке стула и не мог нормально дышать и двигаться. В этот момент я чувствовал ее ягодицы промежностью так сильно, что хотелось почувствовать их еще сильнее и как-то иначе. Все обещало такое интересное продолжение, что захватывало дух. И в это самое время прозвенели звонки в дверь. Два звонка. В коммунальных квартирах перед дверью обычно висела табличка, в какую квартиру сколько раз звонить. Напротив Наташкиной фамилии красовалась цифра «2». Наташка покраснела, испугалась и вздрогнула всем обширным телом. В нем пропала мягкость и появилась напряженность. «Уходите, – нервно сказала она. – Вы мешаете мне делать уроки…» Мы с Колькой сами перепугались не на шутку и махом выскочили в открытое окно. Убегать мы не собирались и только затаились под окном. Мы хорошо слышали, как Наташка пошла открывать дверь. И затем после отдаленных разговоров голос все того же одноклассника Леши сказал, что он забыл записать уроки. Наташка сказала ему, что уже давала ему записать заданное. Тот же, красный, смеясь, нагло утверждал, что потерял записанное. Наташка просила его уйти, но он не уходил. Возмущенные такой настырностью мы с Колькой ломанулись снова через окно к Наташке в комнату и взашей с оплеухами вытолкали наглеца в коридор. А тот все хохотал и сопротивлялся, словно дурак. Как будто мы его не били, а щекотали. Папа у него служил офицером и его сын считался весьма послушным, скромным мальчиком. Тут же его не страшили даже оплеухи. Наташка закрыла за ним дверь на ключ. От нее шла такая энергия и она находилась в таком не проходящем возбуждении, что я ничего не мог с собой поделать, и прижал ее к себе. Ею целиком и полностью владело то, что я называю «чувственная бесчувственность». Это когда тебя трогают, а ты этого не ощущаешь, потому что тебе этого мало и хочется еще большего. Наташка села за стол делать уроки. При этом она усердно сопела. Но эта поза нами казалась уже пройденной. Колька стоял наготове, чтобы помочь мне, если она начнет сопротивляться. Но она не сопротивлялась и он, оставаясь не удел, переступал с ноги на ногу. Я гладил Наташу по плечам и по волосам. И попросил ее прерваться и встать. «Ну что?» – сказала она и поднялась со стула. «Пойдем, Наташ», – потянул я ее за руку. И она пошла за мной. Я подвел ее к дивану и здесь она слегка засопротивлялась. Но я обнял ее и посадил, дрожа от сильного волнения, на сидение. Едва она села, я сразу принялся ее укладывать. Но мне мешали ноги. И я, честно сказать, не знал, как поступить, чтобы ее ноги мне не мешали. Пришлось встать с дивана. Тогда она тоже попыталась привстать на ноги. Неловкость в движениях могла все испортить. Я сел рядом с ее ногами. Колька взялся за ее ноги и сказал: «Давай, я ее держу». Но он мог ее и не держать. Наташка не двигалась и ждала продолжения. Я положил руки на Наташкину кофточку и ощутил под кофточкой из тонкой шерсти шелковый лиф, по которому скользили шерстяные нити кофточки. И вдруг понял, что не знаю, что мне делать дальше. Целовать мне ее не хотелось. Я испытывал странное чувство, когда и приятно и как-то гадко. От себя, от противоположного пола и от того, что ты делаешь. Я очень часто испытывал тогда такое сочетание чувств и не мог найти объяснение, почему оно возникает. Вся моя нерасторопность заключалась в том, что Наташка мне все-таки не нравилась. Я оглянулся. Колька держал ее ноги. Точнее он довольствовался тем, что держал ее ноги и подавно не знал, что делать дальше. Он делал вид, что так сильно занят ее ногами, что больше ничего делать не может. Я представил то, что можно сделать. Под юбкой наверняка скрывалось еще много-много всего интересного и привлекательного. Но там же находилось большое, пахнущее потом Наташкино тело. Там на интимном месте росли рыжие волоски, которые я видел у нее под мышками. И с одной стороны мне хотелось разведать подробности. С другой стороны ее тело меня сколько же привлекало столько и отталкивало. Мне точно не хотелось больше ничего делать. И главное я не знал, что могу сделать в деталях и как. К тому же за спиной, как гвоздь в стуле, торчал Колька. Я не хотел делать то, что приходило мне в голову при ком-то. Пропадало главное, что очень важно в такие моменты между двумя – это интимность. Если вас трое, то это что-то другое. Я не уверен, что если бы остался один, то интимность появилась. В это время кто-то снова позвонил в дверь, и мы с Колькой выпорхнули в открытое окно, как птички. На этот раз пришел кто-то из взрослых. «Ну что же ты ее не …?» Здесь Колька употребил слово, которое мы в юности часто употребляли между собой с мальчишеской бравадой. «А ты?» – спросил я его. «Я ей ноги держал», – с дрожью в голосе, нервно и деловито сказал Колька. Причина мне показалась не слишком уважительной. Соседи рассказали о хороводах мальчиков Наташкиным родителям, и те ее отругали, устроив хорошую взбучку. После разъяснений с ремнем Наташка стала почти недотрогой.

Позже я часто испытывал смешанное чувство, когда одновременно и приятно, и гадко. Это смешанное чувство проходило после принятия некоторого количества алкоголя. Его природа заключалась в том, что животные инстинкты боролись с моралью и высоким чувством влечения к прекрасному, эталоны которого мы черпали из книг и кино. Мы были еще слишком юные и все равно хотели не простые поцелуйчики, а поцелуи всей полостью рта, которые являлись не только прелюдией настоящих взрослых отношений, но и на самом деле выражением их сути. Хотя о взрослых отношениях мы больше догадывались, чем знали. Однажды к нам подошел маленький Костик Фирсов и с расширенными страхом глазами рассказывал, как он проснулся ночью оттого, что отец, причиняя матери боль, дергался на ней, корчился, отчего мать под одеялом стонала. Костик долго потом обижался на отца за причинение боли матери. И на мать за то, что она не звала на помощь. Мы, ребята постарше, ему пытались объяснить, что в таких случаях на помощь не зовут. Он нас не слушал. Через год, когда у него появился братик, он просветлел, все понял и простил мать и отца.

Наступало лето и я, как всегда, собирался в пионерский лагерь. Меня ждали старые и новые друзья, знакомства и встречи. Я еще не знал, что это лето, не смотря на то, что все равно будет счастливым, омрачится происшествием, которое оказало на меня сильное воздействие. Я надеялся, что встречу новых друзей и жил предвкушением, что встречу новых девушек, с одной из которых у меня может что-то начаться. Почему-то я все время надеялся, что встречу девочку, которая мне понравится и с которой у меня начнутся любовные отношения. В последние годы мы дружили с девочками, назначали им свидания, гуляли, сидели вместе в кино в открытых зеленых театрах. Мы писали друг другу записочки, играли в почту. И мне иногда писали такие записки, от которых я краснел и не знал, что мне делать и как поступить. Теперь я стал юношей и знал, как мне следует поступать.

В это у нас появилось новое интересное развлечение. Вовка Никонов привез в пионерский лагерь игру «Телефон». Она мало чем отличался от настоящих телефонов с телефонной линией. Имелись две телефонные трубки, коробочка с электрической батарейкой и длинный, метров пятнадцать, провод. Как-то раз мы незаметно для вожатых протянули эти провода по улице под окнами из палаты парней в палату девушек. Одну трубку подключили к проводам в палате у девушек, другую в палате у парней. Таким образом, у нас появилась своя телефонная линия. Сначала мы говорили с девчатами в тихий час. Каждый подзывал к трубке, кого хотел и общался. Нам показалось этого мало. И мы стали разговаривать с девочками по ночам. Спасть совсем не хотелось. К тому же ночь какое-то особенно откровенное время суток, когда стираются всякие границы дозволенного и недозволенного. Нас соединяли провода и токи, которые бежали по проводам, воспроизводя в телефонных трубках наши голоса. В руках у нас горели электрические фонарики. Мы спрашивали, что они делают. И они нам сказали, что гадают друг другу на картах. Лучшего времени для всяких таинств и гаданий нельзя, казалось, придумать. И мы попросили их нам погадать. Желающий чтобы ему погадали, брал телефонную трубку. И ему говорили, что ему выпала шестерка и это означает длинную дорогу. И говорили что-то еще. Гадание по телефону плохо усваивалось. Мы ничего не понимали. И тогда девчонки пригласили нас к себе. И мы, закутавшись простынями, пошли тихонько в их палату. Гадание на картах нам понравилось. Потом о простынях мы забыли и в майках и трусах сидели на их кроватях, рассказывали друг другу страшные и смешные истории. Девчонки лежали перед нами в ночных рубашках, прикрывшись не полностью одеялами, и в этом столько чувствовалось доверия, что мы хмелели только от этого. На следующую ночь после телефонных разговоров теперь уже девчонки те, что посмелее, пришли к нам в палату. Мы снова доверительно с ними болтали. Так продолжалось несколько ночей, пока в палату к девочкам, не ворвались пионервожатые. Мы услышали их голоса из палаты мальчиков. Не найдя в постелях несколько человек, они отправились в палату девочек. В это время нас человек пять уже разобрали по кроватям девчонки. Они нас спасали, прятали от пришедших. Мы лежали под одеялами, прижавшись к ним телами. Пионервожатые оказались в шоке, обнаружив в кроватях у девочек еще и мальчиков. Поднялся шум. Девчонок хотели отправить на экспертизу. Особенно на этом настаивала необычайно щепетильная медсестра, которая к своим сорока годам так и не распрощалась, похоже, с девственностью. Нам она представлялась просто старой девой. Она настаивала на экспертизе так, как будто преследовала какой-то свой патологический интерес. Девчонки категорически отказались с ней даже общаться на эту тему. У нас отняли телефон и запретили ночные похождения. Едва все словопрения по этому случаю стихли, как наши девчонки снова напугали вожатых. Они как обычно наряжались для танцев, но на этот раз накрасились так густо, что вожатые пришли в ужас. Девчонкам очень хотелось выглядеть взрослее и губная помада, румяна и тушь легли на их лица с явным перебором. Они отдаленно напоминали накрашенных гейш. На танцы их не пустили, отругали и заставили идти умываться. Такого унижения девчонки не хотели прощать. Тогда мы все устроили танцам бойкот и пошли гулять по территории лагеря. Мы играли в разные игры и занимались ухаживаниями. Вечерами мы играли с ними в футбол или в волейбол. У девчонок появилась новая забава. Они подкрадывались к какому-нибудь зазевавшемуся парню и ради смеха сдергивали с него штаны иногда даже с трусами. Все началось с того, что в футбол мы их стали обыгрывать. Тогда они придумали, как им у футболистов отнимать мяч. Они просто бежали не за мячом, а за парнем, который этот мяч вел к их воротам. Они догоняли его и сдергивали с него трусы. Пока он хватался за трусы и натягивал их на плавки, девчонки бежали с мячом к нашим воротам и забивали голы. Из двух зол пропускать голы или бегать без трусов мы выбирали первое. Однажды после игры в волейбол ко мне подошла Ленка Гусева и, сильно краснея, сказала, что ей нужно со мной поговорить. Мы отошли в сторонку. Ленка была сантиметров на семь выше меня и на год старше. Ее зрелые формы и необыкновенная статность не давали покоя не только мне но и другим ребятам. Когда мы стали друг против друга, то богатая грудь Ленки так натянула в мою сторону тонкую тенниску, что у меня в голове отчаянно помутилось. Мысленно я уже погладил все, что только в ней поспело и выглядело выдающимся, и вполне осознал, к чему в восхищении можно приложить руки. Но Ленка немного заикаясь от волнения, сказала, что со мной хочет дружить Рая Замечник. Я давно заметил, как эта девочка смотрела на меня слишком откровенным, любующимся взглядом. Ленкины формы от меня уплывали. Мне хотелось сказать: «Почему с ней, а не с тобой?» Но у нас так было принято. Если девчонка другого парня, то на нее больше никто не мог смотреть и претендовать. И если парень нравится твоей подруге, и она тебе об этом рассказала, то дорогу ей перебегать нельзя. Таковыми являлись святые правила нашей юности. И я стал дружить с Раей. Через несколько дней мы отправлялись в поход. Медсестра, эта старая дева, выступала категорически против похода. Мол, они и так в палаты друг к другу бегают, а в лесу и в платках за ними вообще уследить будет нельзя. Чего ей, как видно, необыкновенно хотелось. Но пионервожатые, все молодые ребята и девушки, сами хотели пойти в леса. В нашем отряде пионервожатого звали Игорем. В свои восемнадцать лет он имел разряд по боксу и вел себя с нами по-свойски, дружески. Скоро мы шли по красивейшим местам Рузы, через поля, холмы и леса. Спустя несколько дней пришли к озеру и разбили на его берегу лагерь. Все ребята рассчитывали на какую-то волю и самостоятельное общение с природой. Так оно и произошло. Вожатые за нами уже не следили. Мы купались, гуляли по лесу. Рая казалась мне молчаливой и застенчивой девушкой. Но не зря говорят в народе: «В тихом омуте черти водятся». Друзья передавали мне, что Рая дает всем отпор и даже не позволяет до себя дотронуться. Кого-то она оцарапала, кого-то тихонько отпихнула. В первый день похода на ночь в палатках собирали мальчиков отдельно и девочек отдельно. Во второй день похода и особенно в последнюю ночь за этим никто не следил. И я решился. Пробрался в палатку к девочкам, понимая, что позволю себе сегодня все, что захочу, и что мне будет позволено. В темноте позвал ее. Она откликнулась и я пробрался к ней и лег рядом. Некоторое время лежал, затаившись и ждал удобного момента. В это время в палатку кто-то входил, кто-то выходил. Остальные только притворялись спящими. На самом деле шла своя тихая жизнь и, казалось, руки жили этой своей отдельной жизнью. Я точно знал, что сегодня это произойдет и от этого сильно волновался. Выбрав момент, повернулся поудобнее к Рае и тихо положил руку ей на грудь. Она молчала. Я прочитал это, как полное согласие. Ее маленькая грудь приняла мою руку, как должное. Я чувствовал горошину под пальцами и мне открывались новые миры. Хотелось неведомого и большего. Я невесомо поднял руку и двинул по воздуху в нужном направлении, к неведомому, откуда к руке шел жар. И как только я положил руку на это место, то вдруг отдернул как от ожога. Замер, пытаясь понять, что же произошло. И все никак не мог понять и все себе объяснить. Едва я положил руку Рае на место полного доверия, как понял, что там уже лежит чья-то рука. И по тому, что это рука оказалась шершавой и лежала по хозяйски, я понял, что это чья-то чужая рука. Мало того я даже понял, чья это рука, но не мог себе некоторое время в этом признаться. Это была рука нашего вожатого Игоря. Шершавая, крепкая. Как раз несколько минут до этого я слышал, как он с шуточкой вошел в палатку и улегся с другой стороны от Раи. Еще прежде, когда я шел к палатке девушек, я слышал как из соседней палатки раздавался голос медсестры: «Ну, отстань, Игорь. Что ты делаешь?…» Она говорила эти слова и при этом мерзко хихикала. Потом вдруг она завопила с раздражением, испугом и злостью: «Совсем что ли ошалел? Черт, проклятый! Пошел вон отсюда…Уходи, уходи…» Как только я понял, чья это рука, то холод прошелся по всему моему телу. Я еще некоторое время лежал и приходил в себя. Потом поднялся и вышел из палатки. Обида душила меня, брала за горло. Я сидел на берегу озера и думал. Мне в спину был воткнут нож. Я его чувствовал физически. «Она не могла не знать, что это его рука. И она ничего ему не сказала. Не возражала… Не попросила у меня защиты. Значит, она сама этого хотела…» Мысли кружил мне голову, глаза увлажнились, но на это я только по мужски сплевывал в траву. Меня нашел Митька Дмитриев и сказал, что меня ищет Рая. Я ему ничего не ответил. Он сказал мне, что она хочет со мной поговорить. Я молчал и ничего не говорил. Только продолжал сплевывать в траву. Мне ничего не хотелось говорить. И я не хотел, чтобы происшедшее стало достоянием всех. Позже, когда пережил случившееся и мне стало отчего-то легко, ко мне подходили девочки и просили за Раю. Они уговаривали меня, чтобы я с ней поговорил, рассказывали, что она страдает. Но меня это совсем уже как-то не трогало. Они просили мне рассказать, что же произошло. Я отмалчивался. Позже Рая, похоже, что-то все-таки рассказала подругам. Но, наверно, не всем. Потому что ребята и девочки подходили ко мне и просили меня, ее простить. По дороге домой после смены ко мне в автобусе снова подсел посланец девчат Митя Дмитриев и сказал, что Рая просит у меня прощение. «Она не могла поступить иначе», – передавал он мне чьи-то слова. «Как иначе?» – поинтересовался я. Мне хотелось узнать, что ему известно. Митя ничего не ответил, потому что ничего не знал. Его не посветили в происшедшее. Тогда он снова сказал, что Рая страдает и ее нужно простить. «Ты простишь ее? Простишь?» – все спрашивал он, надеясь, что ему удастся выполнить возложенную на него миссию примирения. Я ему так ничего и не ответил. Только отрицательно мотнул головой, когда он слишком ко мне стал приставать. И все.

Так получилось, что почти все парни жили в моем дворе, а девчонки жили где-то в другом месте. И они приезжали к нам во двор. Приезжала и Рая. Она смотрела на меня издали, грустно и безнадежно. Я нарочно отошел от их компании, чтобы с ней не встречаться. Не скажу, что она мне нравилась. Мы все тогда больше играли в любовь, искали какие-то возможности, хотели себя проверить. Скорее всего, тогда простое любопытство двигало мной. И потом в возрасте четырнадцать-пятнадцать лет хорошо и прилично иметь девочку в друзьях, чтобы получить какой-то первый невинный опыт. И первый невинный опыт, первый урок, на который совсем не рассчитывал, я получил от Раи. Я понял, что к этому в жизни должен быть готов. Но беда заключается в том, что к этому нельзя быть готовым. И поэтому оставалось только преодолевать неприятности и жить с этим. В те годы каждое подобное событие делало тебя взрослее.

Глава 5

Романтика и низменность

В начале осени я увидел такую картину, которая меня и развлекла и заинтересовала. Мать, которая давно жила без отца управляла соседом дядей Володей. Дядя Володя был братом дяди Миши, который с тетей Валей и Генкой и Серегой уехали на другую квартиру. Ему было лет тридцать пять. Лысоватый с картофелиной вместо носа, невысокого роста, скромный и с добродушными маленькими глазками на простом лице.

– Вов, посмотри, что там в ванной на жалюзи. Что-то чернеет.

Дядя Володя поставил стул на скамейку и полез смотреть жалюзи.

Я сразу понял о чем идет речь и стал смотреть за происходящим. К этому времени я давно бросил подглядывать за купальщицами, потому что мне это было не интересно.

– Ничего здесь нет.

– А что там черное?

– Дырочка.

– Откуда она взялась?

– Не знаю.

– Ты со стороны туалета посмотри. Что там за дырка?

Дядя Володя взял табуретку, пошел в туалет. Поставил табуретку, сверху поставил стул и полез.

– Что там?

– Дырка… Чем-то замазана… Замазка или пластилин.

– Откуда она взялась?

– Не знаю.

– Может, ее закрасить?

– Можно и закрасить. Только она и так замазана.

Я подумал, что мать так тщательно его заставляет обследовать дырочку в жалюзи, потому что думает, что это он через нее подглядывает.

Через неделю случился еще один казус. Я собрался пойти в туалет. А тетя Лена наливала ванну, чтобы помыться. И, когда я шел в туалет, у меня мелькнула мысль: «Может быть посмотреть на нее в последний раз?» Но я отбросил эту идею, потому что мне это на самом деле надоело. Я зашел в туалет и услышал, как хлопнула дверь в ванную комнату. Я сделал свое дело то есть сходил по маленькой нужде, вышел из туалета и увидел, как тетя Лена встала на цыпочки и заглядывает в окно туалета, надеясь там что-то увидеть.

– Что там? – спросил я ее, старательно заглядывающую через окно в туалетную комнату в сторону жалюзи.

– Ничего, – сказала она, покраснев и пошла мыться.

Похоже, она поняла, что это за дырочка и решила удостовериться в своей догадке, хлопнув дверью в ванную комнату и тихо выйдя на кухню, чтобы увидеть, как я подглядываю через жалюзи.

Я тоже все понял и чуть не рассмеялся.

Прошло некоторое время и дядя Володя, очень скромный мужчина, неожиданно загулял и начал водить к себе женщин. Мать делала ему внушения. Дядя Володя скромно молчал и снова приводил женщину.

Однажды мы играли с ребятами в прятки, и я нашел классное место для игры. Мы жили на первом этаже. И парень, который водил, стоял у стенки у моего окна. Он отворачивался к стене, не подглядывая за теми, кто прятался, считал до десяти и затем добавлял:

– Раз, два три, четыре пять… Я иду искать. Пора – не пора, иду со двора. Кто не спрятался, я не виноват.

К этому времени все должны были спрятаться и он шел всех искать. Как раз напротив нашей комнаты через дорогу за невысоким штакетником стояло дерево, изогнутое в сторону дороги с развилкой на высоте двух метров, очень удобной для сидения. Когда водящий повернулся к стене и начал считать, все разбежались, кто куда прятаться. Я же просто отошел от него на пять шагов назад, потихоньку забрался на дерево и уселся на развилке. Можно сказать, я спрятался под самым носом у водящего. Тот бегал кого-то искал, возвращался к стене и стучал по ней, если кого-то находил. Я же сидел себе на дереве, смотрел на тех, кто подо мной суетился, потешался, и мне хотелось над ними всеми громко смеяться. И вот в этот момент я увидел в квартире у дяди Володе, нашего соседа, женщину. Занавесок на окне не было. Так небольшие пожелтевшие тряпочки на пол окна. В комнате у дяди Володи кроме кровати ничего в общем-то и не стояло. Но ничего другого кроме кровати им и не требовалось. Женщина сверкала белизной голого тела. Ее черный чубчик треугольной формы под самым пахом виднелся отчетливо. Скромняга дядя Володя по деловому положил женщину на кровать. Красный от волнения он сел рядом и, сосредоточенно склонившись, взялся руками за обе груди. Затем он несколько раз надавил на груди, словно проверял их на упругость, мягкость и крепость. Воистину во время интимной близости характер человека проявляется полностью. Я в этом убедился, когда увидел, как все проделывал мой сосед. Он не гладил женщину, не ласкал, а просто пробовал, как пробуют мягкую мебель, матрац или, точнее, спортивный снаряд. Отчасти это происходило из-за неопытности. Отчасти из-за собственной застенчивости. Мне это напомнило, как он перед тем, как начать отжиматься от стула по утрам, пробовал его на прочность. Он делал это также сосредоточенно, как и сейчас пробовал женщину. Затем он быстро встал с кровати, снял трусы и лег на женщину. Никаких поцелуев я не увидел. Его зад то поднимался, то опускался. Он накрылся одеялом и то же самое стало происходить с одеялом. Оно то поднималось, то опускалось. После того, как у него все получилось дядя Володя поднялся, надел трусы, сел по-деловому у кровати и закурил. Женщина так и осталась лежать на простынях, раскинув ноги и руки. Вот так своими глазами я увидел это первый раз. Покурив, дядя Володя снова подошел к постели с лежащей женщиной, теперь уже точно, как к спортивному снаряду. Он повторил все еще раз, но движения его стали, казалось, увереннее и четче. Зрелище меня не только захватило, но еще и изрядно повеселило. Дядя Володя был все-таки немножко смешной. Я его часто вспоминаю как очень доброго человека, необидчивого и до предела честного. В это время внизу ребята меня обыскались. Уже несколько раз начиналась новая игра, сменялись водящие, а я все сидел на дереве и смотрел в окно дяди Володи. Потом я слез. В прятки мне уже играть не хотелось. Меня стали спрашивать, где я был и что делал. Я от них отмахнулся и поспешил к своему дружку Юрке Корытину, чтобы поделиться впечатлением от увиденного. То дерево так и стало моим любимым местом. Не из-за того, что я с него мог подглядывать. А из-за того, что мог оставаться подолгу незамеченным, находясь среди других. Подо мной ходили люди, знакомые мне и незнакомые. Я находился среди них, слышал, как они разговаривали. Они же меня не видели.

С появлением у дяди Володи этой женщины жизнь в нашей квартире потеряла свой спокойный и привлекательный порядок. Женщина оказалась распутной. Возможно, она рассчитывала выйти за дядю Володю замуж, что в его планы не входило. Он по прежнему приводил женщину к себе в комнату. Каждый раз она напивалась, начинала скандалить, выяснять отношения и плакать. Она так изощренно ругалась матом и таким хрипловатым низким голосом, что мне казалось, что я пытаюсь заснуть в кабаке. Дядю Володю по-соседски увещевали, говорили, что нужно найти другую женщину. Но он некоторое время еще водил пьяницу и матершинницу к себе домой. Кончилось все довольно неожиданно. Дядя Володя на некоторое время куда-то пропал. Потом появился тихий и степенный. Скоро после его появления нам позвонили по телефону. И доброжелательный голос работницы кожно-венерического диспансера сообщил, что у дяди Володе сифилис. В квартире разгорелся жуткий скандал. Дядя Володя оправдывался, говорил, что он незаразный. Ему, конечно, не верили. Через некоторое время он подлечился и снова стал водить женщин домой теперь уже с детьми. Женился он на прожженной худющей бабенке, малорослой, отчаянной матершиннице и выпивохе. Вскоре развелся и женился на приличной женщине с ребенком, которая и родила ему девочку, такую же курносую с маленькими добрыми глазками.

В восьмом класс Мишка Урбанович показал нам высоту чувства, которая всех восхитила. Он нам открыл романтику, как явление, и указал путь в романтичность.

К этому времени наши девчонки изменились. У них округлилась грудь, изменилась походка и появилась какая-то загадка. И вот эту загадку мне с друзьями хотелось разгадать.

Наша школа располагалась на Верхней Масловке. Рядом в высоком доме жили военные из академии Жуковского и художники, обладавшими просторными мастерскими недалеко от школы. И к нам на урок иногда приходили настоящие художники. Их приводила к нам на уроки учительница рисования, пышная и искушенная в живописи женщина. В начале восьмого класса пошли слухи, что один пришедший к нам маститый художник, увидев нашу одноклассницу Милку, захотел ее написать голой. Так она его сильно вдохновила. Возможно, он хотел написать свою девочку с персиками или что-то такое. Мама Милки не разрешила ей позировать и на этом все закончилось. Милка действительно была хороша, белокожа, румяна синеока и другие симпатичные девушки сплотились вокруг нее. В середине восьмого класса нас всех повлекла какая-то необыкновенная романтика. Мы к этому все были готовы. Особенно в нашем классе началось брожение, когда Мишка Урбанович, сын военного, сделал нечто загадочное и неизвестное. В глазах девчонок он неожиданно вырос несказанно и стал просто каким-то героем из сказки или романа. Мы не понимали в чем дело. Вроде обычный парень, но вдруг наши девушки начали молчаливо посматривать на него с восхищением. Мы спрашивали Мишку, что он такого сделал. Тот ничего нам не отвечал и носил в себе эту тайну. Каждому из нас хотелось, что бы и на него девушки смотрели точно также. Все открылось чуть позже, когда наши девушки не выдержали и все рассказали нас. Оказывается Мишка Урбанович каждый день в одно и тоже время вечером залезал на крышу своего дома офицеров, самого высокого среди наших домов и издалека на фоне темного неба махал рукой, а в ночи мигал фонариком в окошко Милке. Многие из наших девчонок жили в высотном доме офицеров у Петровского парка или неподалеку. В то время двенадцатиэтажный дом офицеров с двумя башнями среди пятиэтажек казался высотным зданием. Вот на крышу башни, этой самой высотки и забирался Мишка. Поражала верность и преданность, с которой Мишка ровно в девять часов вечера в любую погоду будь то дождь или ветер забирался на крышу и махал оттуда рукой или семафорил в темноте фонариком. Милка сначала не знала, что это Мишка ей машет. Увидев как-то парня на крыше башни высотки, она вдруг поняла, что он машет именно ей. Она тоже ему помахала. Потом это стало повторяться каждый вечер. Затем Мишка написал ей письмо, где признавался в любви. Из письма Милка узнала, что это он Мишка машет ей каждый вечер. И Мишка стал ее героем. А затем и героем всех девчат, потому что Милка не выдержала и в восхищении рассказала подругам. Нам тоже захотелось махать Милке с крыши. Мы тоже хотели стать героями и попросили Мишку показать нам путь на крышу башни. Сначала нам пришлось лезть на чердак, затем через люк вылезать на крышу десятого этажа И потом по внешней, пожарной металлической лестнице на крышу башни. Через несколько дней уже десяток парней стояли на известном месте и махали Милке. Мы махали ей. Она махала нам. Так мы все стали героями, потеснив с пьедестала Мишку Урбановича. И еще через некоторое время мы уже вместе с нашими девчонками лазили на чердак и оттуда по лестнице на крышу самой высокой башни. Так мы подружились с ними. Вместе гуляли, играли в футбол. Часто проводили время в Петровском парке, сидели на скамейках и философствовали о дружбе, верности и о чем-то еще высоком и красивом. Кто-то снова залезал на крышу высотки и оттуда махал сидевшим в парке. В начале восьмого класса произошло еще одно событие, которое на меня сильно повлияло. Наш учитель русского языка и литературы Лев Иосифович Каплан человек энергичный, незаурядный, эрудированный и фонтанирующий знаниями своего предмета, устроил нам экскурсию в «Музей А. С. Пушкина». Мы как проходили поэму «Евгений Онегин». Первую группу в музей повел он сам. Вторую по его просьбе повела деятельная общественница, мама Лены Кальченко. Я по счастью попал во вторую группу. Мы поехали на метро. Вышли на «Кропоткинской» и оказались возле бассейна «Москва». От чаши с водой этого грандиозного сооружения круглый год поднимался пар и обоняние раздражал сильный запах хлорки. От выхода из метро хорошо просматривался Кремль и чаша с водой, вы которой плескались пловцы. Когда мы небольшой группой вышли из метро, эта культурная и образованная дама увидела перед собой огромный музей, в названии которого присутствовало наименование «Пушкина». И она повела нас, конечно, туда. Деятельная мама показала билетерам бумажку от районного отдела образования с разрешением на бесплатную экскурсию. Те позвали старшую служащую и она сказала, что экскурсоводов сейчас нет и единственно, что сотрудники музея могут сделать, это пустить детей в музей, чтобы они сами все посмотрели. Так мы попали в «Музей Изобразительных Искусств имени А. С. Пушкина». Я ходил по залам с открытыми ртом и глазами. Видел обнаженных женщин и мужчин. При чем здесь Пушкин я не понимал. Но с первых минут уже перестал думать об этом. Картины меня потрясали. Под ногами у нас лежали какие-то толстые обрезиненные черные кабели, которые тянулись к телевизионным камерам. Тогда я первый раз увидел телекамеру. Я видел, как дядя смотрел в телекамеру и у него изображение на экране отображалось в перевернутом виде. Кто-то из нас заходил и становился перед камерой и другие на него смотрели, сильно наклоняя и переворачивая головы. Но телевидение нас интересовало меньше, чем картины. Во всяком случае, меня. Я видел первый раз картины Ренуара, Ван Гога, Поля Гогена. Я еще ничего тогда не знал об импрессионистах. Особенно меня покорили скульптуры Родена «Любовь» и «Весна». Тогда я, кажется, что-то понял о высокой любви. И кажется, во мне проснулся интерес к живописи. На следующий день мы рассказали Льву Иосифовичу, в какой музей ходили и что видели. Он сильно удивился, сказав, что мы ходили не в «Музей А. С.Пушкина», а в «Музей Изобразительных Искусств им А. С. Пушкина». Нас послали в «Музей А. С. Пушкина», а мы попали в «Музей Изобразительных Искусств имени Пушкина» Потом учитель по литературе Лев Иосифович Каплан спросил нас: «Как же вы попали в Музей Изобразительных Искусств? Это же сейчас самое модное место… Повезло», – добавил он и снова нас с бумагой от школы отправил в музей А.С Пушкина. В том музее мне понравилось меньше. Я благодарен судьбе, что тогда попал в музей с работами великих рисовальщиков, живописцев и приобщился к прекрасному искусству. Но прекрасное всегда уживается с отвратительным и гадким. А хорошее не живет вечно. Наши отношения в классе испортились. Какое-то время мы еще дружили с нашими девушками. Они увлекались тогда романом Дюма «Три мушкетера» и они распределяли между нами роли из книги «Атос, Портос, Арамис, Дартаньян, Ришелье, Миледи» и это их вдохновляло на романтические отношения. Но скоро все прошло. Кто-то кого-то любил, кто-то переживал, что его не любят. Кто-то кого-то оскорбил и тот на него обиделся. Романтика кончилась, а в таком бескомпромиссном возрасте никогда нельзя понять кто прав, кто виноват. На этом кончилась наша эра романтики, почтения к высокой чести и высокому достоинству. Мы стали с ребятами выпивать. Приходили к Вовке Герасимову, выпивали у него по кружке браги, которую ставила его мамаша для своего любовника, и хмельные шли гулять. Конечно, в кастрюлю с бродившей жижей мы вместо выпитого доливали воды. Иногда Толик Семченко тырил у родителей из дома самогон. Если ничего дарового нам не доставалось, приходилось скидываться на вино. Часто случалось, что мы такие развеселые заявлялись к нашим девушкам из класса. Не сразу ко всем, а по одной. Шли в гости сначала к одной, потом к другой. Придем и начинаем просить прощение и в любви объясняться. Или придем и не вовремя. У нее дома соседи или бабушка. Мы говорим, что пришли узнать домашнее задание. И пока она ходит за дневником, мы потешаемся. Она придет, начинает нам диктовать из дневника задание, а мы говорим, что бумажку записать не взяли. Принесут бумажку. Мы говорим, что ручку не взяли. И девочку тихонько так ручками трогаем, гладим, будто невзначай. И так куролесим пока уже и сказать нечего. Пьяное дело в юности и счастливое и доброе, если намерения хорошие. Иной раз подвыпившие придем и начинаем в любви объясняться. Вдруг ни с того, ни с сего. Кто-то из нас говорит: «Люд, знаешь, я ведь тебе давно хотел сказать». Она удивляется, не понимает что происходит. И тогда ей кто-то говорит: «Я тебя люблю…» Она краской заливается. И тут уже другой говорит: «И я тоже…» Потом мы начинаем спорить, кто сильнее ее любит. Мы даже пытаемся ее обнять, поцеловать в щечку. В общем, дурачимся как можем. Но то что мы говорим это и не совсем ложь. Алкоголь это удивительный прекрасный и преужасный деформатор отношений. Ты словно перемещаешься в какое-то иное пространство. И там действительно всех любишь. Но стоит выпить чуть больше и ты уже весь – в искажении личности: пошляк, задира, хулиган. Утром проснешься и вспоминаешь, думаешь: «Боже мой! Что я говорил? Что я делал?» И стыдно становится. Но не долго. Жизнь молодая кипит, требует новых приключений и новизны эмоций.

В конце восьмого класса я уже старался сам решать задачки. Меня злило, что я не могу решить все задания по математики и по физике. Я тужился сделать их сам. И когда у меня что-то получалось, я радовался несказанно. Я, конечно, занимался набегами, как кочевник. В остальное время – поиски приключений. Улица меня манила все сильней и сильней. В то время каждый из нас стремился стать первым хоть в чем-то. Кто-то был сильнее, кто-то ловчее. Кто-то удивлял бесстрашностью. Мы состязались в бесстрашности. И, если раньше это было по-детски, то потом это становилось иным.

Самой складной фигурой и приличной грудью, больше чем у других, обладала Маринка Сидельникова. Если с грудью она опережала всех девочек, то в учебе ото всех отставала. И она мне вдруг предложила позаниматься с ней по математике. Меня это очень удивило, потому что я сам не слишком хорошо учился. По крайней мере шестой и седьмой классы я учился кое-как. Прибегал со школы, доставал из портфеля учебники, раскладывал их на столе, создавая учебную обстановку и создавал видимость, что пообедал. Я выливал из кастрюли с супом ровна два половника в туалет. Ровно столько мне велела кушать мама. Вечером она проверяла по жировым отметкам на кастрюле, сколько я съел. Далее съедал на ходу котлету и бежал во двор к дружкам играть в футбол или другие игры. Вечером после игр бежал к отличникам списывать домашнее задание. Жизнь проходила интересно и бурно. Главное, я никак не мог себе объяснить, зачем мне нужны логарифмы, синусы и косинусы. На другой день я хватал свои тройки и был вполне счастлив. После седьмого класса мне, как отстающему, задали на все лето решить сто задач и сто примеров, которые я в начале отнес своему другу Юрке Корытину, который решил их за несколько часов. И потом мы с ним все лето развлекались, изготовляя ружья, которые стреляли алюминиевыми пульками. И тут Маринка мне предлагает позаниматься с ней математикой. Глядя на ее выдающуюся грудь и испытывая при этом чувство низменного влечения и легкой гадливости, отказался под предлогом, что сильно занят делами во дворе. И, конечно, вскоре об этом пожалел, потому что грудь Маринкина все маячила передо мной в фантазиях. Когда я через месяц предложил ей позаниматься она отказалась, потому что к этому времени у нее появился парень из ее двора. Мы с Толей Семченко стали расспрашивать что это за парень и за что она его полюбила. На что она ответила: «Знаете, как он дерется ногами?» Толя Семченко говорит: «Пойдем, побьем его парня». Наверное, он имел на Маринку какие-то виды. Но я отказался, потому что не зачем мешать тем, у кого все хорошо. Маринка ходила счастливая. Сразу после школы она вышла замуж за своего парня. И скоро я узнал, что муж ее бьет. Маринку несколько раз видели с синяками. И я подумал: «За что полюбила, за то и получила».

В восьмом классе весной я в школе показал Гере на белое пятно на брюках. «Смотри, в чем это брюки у тебя испачканы?» – «Черт», – выругался он и, покраснев, стал оттирать пятно. Плевал на пальцы и потом старательно оттирал испачканное место чуть ниже ширинки. По дороге домой мы разговорились. И Вовка Герасимов рассказывал мне, как они с Игорем Корсаковым и Лешкой Кочетковым начали ходить к Люське Зайцевой и с ней развлекаться, если говорить по-взрослому, то жить. Он мне подробно рассказывал, как это у них началось. Сначала Лешка Кочетков сходил к ней. Потом пришел с друзьями и началось. Как они приходят к ней втроем или вчетвером, разговаривают или просто сидят и молчат. Потом она выбирает кого-нибудь из них и идет с ним в другую комнату. Остальные сидят, ждут своей очереди и ревнуют. Иногда они разыгрывают ссору из-за нее. Люська жила понемножку со всеми и никому не отказывала. Клан ребят около нее менялся и все время увеличивался. Одни уходили, другие прознавшие о ее щедром даре «давать», приходили. Она часто раньше появлялась в моем дворе. Она приходила с девушками облегченного поведения. Я знал ее и когда встречал, одаривал презрительным взглядом. «Как ощущение?» – спросил я у Вовки, выслушав, как они живут все вместе с одной. Вовка задумался. «Как тебе сказать, – произнес он. – Как будто в пустую бочку». – «Совсем в пустую?» – переспросил я его разочарованно. «Ну не совсем», – ответил он. Я не понимал, почему Вовка рассказывал мне о своих делах без энтузиазма, с какой-то серьезностью и отстраненной грустью и подавленностью. «Вы что к ней сразу все приходите?» – спрашивал удивленно я. «Да, иногда она занята другими. Тогда мы уходим. Или кто-то из старших ребят приведет к ней своего друга и просит. «Понимаете, ребят, ему очень нужно. Вы-то все время здесь. А он на побывку приехал из армии…» Я понял тогда, что происходящее с ним его гнетет и томит. Мы все тогда хотели скорее повзрослеть. Только не знали, как это сделать быстро и правильно.

Однажды в конце школы я сильно напился с друзьями. Гуляли, бродили по улицам. Затем я поплелся домой. Пришел, лег на диван. Разные картинки навязчиво лезли ко мне в голову. И вдруг в них всплыла маленькая и грудастая Люська. Все-таки рассказы приятелей меня здорово раздразнили. Я презирал Люську, но меня мучил пол и мое состояние казалось теперь мне совершенно падшим. Я понял, что могу пойти к Люське. В такие минуты не ведаешь себя и можешь совершить, что угодно. В три дороги, то есть сильно шатаясь, я поплелся в соседний двор. Меня штормило из стороны в сторону.