Однорукий

Однорукий
Виктор Елисеевич Дьяков

Лето 1945 года. Капитана Ерохина назначают комендантом небольшого немецкого городка. Он ненавидит немцев, видя в них главных виновников развязанной войны, в которой был искалечен его брат. Во время инспекционной поездки по городу комендант видит необычную для оккупированной Германии картину: драку в очереди за продовольствием между двумя немцами, явно не воевавшим гражданским и одноруким фронтовиком…

ОДНОРУКИЙ

рассказ

Капитан Юрий Ерохин никак не ожидал, что его, начальника штаба пехотного батальона, вдруг назначат комендантом небольшого немецкого городишки. Сначала все вроде носило временный характер. Здесь расквартировали их полк и его как самого молодого батальонного НШ назначили ВРИО на эту весьма хлопотную и непривычную для фронтового офицера должность. Юрий и сам не сомневался, что комендантствовать будет недолго и вместо него назначат более подходящего офицера. Но потом в текучке дел последних дней войны, затем в хмельной эйфории празднования победы, про Ерохина просто забыли. И таким образом он исполнял несвойственные ему обязанности уже третий месяц: занимался городским водопроводом, электросетью и прочими вопросами налаживания жизнедеятельности весьма сильно пострадавшего от бомбежек и артогня городка.

Где-то уже в июле того победного 1945 года терпение лопнуло, он напомнил о себе, дескать пора бы его, наконец, сменить. В общем-то и по возрасту и по званию Ерохин действительно должности коменданта никак не соответствовал, но… За этот короткий послевоенный период уже столько комендантов успело себя дискредитировать, что Ерохин, ни в чём, порочащем честь советского офицера, не замеченный, к тому же вполне справляющийся с новыми обязанностями, стал одним из лучших комендантов. Потому ответ «сверху» последовал безапелляционный: продолжайте выполнять обязанности коменданта капитан Ерохин. Его робкие попытки возмутиться тут же весьма резонно пресекли: чего фордыбачишь, другие за такой должностью в очереди стоят.

Действительно военный комендант города в зоне оккупации это не только хлопотная, но и весьма «хлебная» должность. Вернуться в истощенную войной и без того весьма небогатую Россию не просто с чемоданом дешевых трофеев, а будучи фактически хозяином города, иметь возможность добыть настоящие, дорогостоящие ценности… Этого действительно добивались многие офицеры победоносной Красной Армии. Нередко на том и «горели». Обогатиться в основном стремились офицеры постарше, обремененные семьями. Но Ерохин оказался не из таких, ибо от роду ему было 25 лет и, ни жены, ни детей он не имел. Правда в России у него примерно в таком же мелком городишки оставались больная мать и старший брат-инвалид. Но у Юрия как-то даже не возникло мысли, чего-то здесь прихватить, чтобы помочь близким. Видимо, сказывалось отсутствие опыта-мировоззрения, который приобретает мужчина, становясь главой семейства.

Самого Юрия призвали в Армию летом 1942 года. По своим годам, он должен был воевать с самого начала войны. Но его студента техникума, не стали трогать, дали доучиться. Тем не менее, и того, что ему досталось можно охарактеризовать словами – навоевался досыта. За это время он прошел «классический» фронтовой путь, командир взвода – командир роты – НШ батальона. «Поднимался» не за какие-то там полководческие заслуги, хоть воевал не хуже других, а опять же по классической фронтовой нужде – гибли, или выбывали по ранению те, на чьи места его ставили. Он и сам трижды был ранен, причем один раз довольно тяжело, провалявшись почти полгода в госпитале. Он устал от войны, устал и от комендантских обязанностей, которые за эти три месяца успел просто возненавидеть. Он же мечтал скорее демобилизоваться и ехать домой к матери, к брату, которым просто необходима была его помощь. Вот и сейчас Юрий прочитал письмо от брата и… просто сердце кровью облилось.

Брат потерял руку в самом начале войны. У него за плечами была всего лишь семилетка и он воевал рядовым. Когда осенью сорок первого брат пришел домой без руки, Юрий им гордился и считал героем. То, что брат молодой здоровый мужик, теперь был «функционально» ограничен… Тогда Юрий это как-то не воспринимал, ведь рядом был он и большую часть мужской работы по дому брал на себя. Брат же героем себя совсем не считал и очень переживал за потерянную руку. Брат, старше Юрия всего на два года, после недолгого пребывания на фронте будто постарел лет на десять и напрочь избавился от свойственного молодым людям романтизма. Ко всему от него ушла любимая девушка, с которой они до войны собирались жениться. Позже выяснилось, что не только руку потерял брат. Снаряд, что нашпиговал ее осколками, в результате чего началась гангрена… один из маленьких осколков того же снаряда угодил ему в пах. Осколок внешне не произвел никаких «разрушений», за исключением того, что сделал его импотентом. Однажды брат откровенно признался Юрию:

– Уж лучше бы меня насмерть убило, чем вот так. На вид вроде бы человек, а на самом деле недоделок какой-то.

Еще брат решительно отсоветовал Юрию бросать учебу и идти на фронт добровольцем:

– Куда ты лезешь, дурак, ведь как я, рядовым пойдешь. А у рядового на передовой жизни цена – копейка. Закончишь техникум, наверняка офицером пойдешь воевать, а офицеру больше шансов в живых остаться, тем более, если сумеешь не на передовой пристроиться…

Вдвоем с матерью им удалось уговорить Юрия закончить учебу. Брат не без оснований предполагал, что после техникума Юрия могут оставить в тылу, предоставить бронь. А если и призовут, то попадет он не на передовую, а в части второго или даже третьего эшелона. Казалось, для этого имелись все основания, ведь Юрий учился в техникуме связи. Но он закончил учебу летом 1942 года, когда Красная Армия отступала и несла большие потери, в том числе и среди младшего комсостава. Причем особенно колоссальная убыль наблюдалась среди командиров пехотных взводов и рот. Потому именно в пехотные училища на ускоренные курсы брали основную часть выпускников техникумов. Так Юрий Ерохин стал пехотным офицером и за два с половиной года познал все «прелести» переднего края.

2

Брат писал, что мать стала совсем плоха, почти не встает с постели. Для ее выздоровления, прежде всего, было необходимо усиленное питание. Но, на те продуктовые карточки, что им полагались, здорового человека еще можно было кое как прокормить, но не поднять больного. На инвалидную карточку брата и неработающей матери продуктов им выдавали совсем мало. И если бы не офицерский продаттестат Юрия, пересланный им матери, они вообще жили бы впроголодь. Также брат вскользь упомянул, что в их городе сильно выросла шпанецкая преступность. Банды подростков нападали в первую очередь на женщин, стариков и инвалидов с целью завладения продуктовыми карточками. Хоть брат и не написал конкретно, Юрий понял, что такому нападению подвергся и он. В конце письма брат просил скорее демобилизоваться и возвращаться домой, ибо ему одному мать никак не поднять, и она его может просто не дождаться.

Зло охватило Юрия. Он ненавидел всех немцев, не разделяя их на фашистов, коммунистов и просто обывателей. Ведь все беды его и его близких от них. Если бы они не начали эту войну… И когда он воевал, эта ненависть очень ему помогала. И сейчас он считал высшей справедливостью, что Германия лежит в руинах, а гражданские немцы голодают и терпят множество прочих невзгод. А его же угораздило попасть на должность, на которой приходится делать так, чтобы облегчить участь этих заслуженно страдающих немцев. И ему в этом конкретном населенном пункте приходится обеспечивать столь ненавидимых им людей питанием, восстанавливать для них водопровод, электроснабжение и еще много чего. Иной раз через скрежет зубовный заставлял себя Ерохин всем этим заниматься.

Вот и сейчас коменданту надо было ехать проверить, как идет ремонт городской электроподстанции и он нехотя распорядился, чтобы ко входу комендатуры была подана его машина. Юрия совсем не радовали похвалы начальства и положительные результаты его комендантской деятельности. Не считая того, что он сам ни разу не «влетел», ни в продуктово-вещевых, ни в амурных делах, чем частенько грешили его коллеги, коменданты других немецких городов, за время его комендантства город почти избавился от развалин, были отремонтированы большая часть мостовых, восстановлена водопроводная сеть. Он сравнивал этот немецкий городок со своим родным. До его родины не дошла война, город даже ни разу не бомбили. Тем не менее, мостовых там не было вовсе, за исключением административного центра и прилегающих улиц. Так что летом почти весь город утопал в пыли, весной и осенью в грязи, а зимой в сугробах. То же самое можно было сказать о водопроводе и центральном отоплении. Таким образом, город в основном отапливался печками, а воду черпал из колодцев, в туалет ходил на двор. Почему же там, в России никто не удосужился все это даже построить. Сколько здоровья люди оставляют из за того, что нет этих самых удобств. Об этом Юрий знал на печальном примере своей матери. Она надорвала свое здоровье, именно стирая в холодной воде и ходя в туалет на двор, где зимой стояла дикая стужа. На все это нет ни средств, ни, как смутно догадывался Ерохин, даже желания высшей власти – у них-то у самих и водопровод и центральное отопление, и сортир теплый. Почему же тогда здесь в приказном порядке предписано: в кратчайший срок восстановить прежний облик немецких городов. Для чего, Юрий это знал точно – чтобы не дай Бог советская зона оккупации не смотрелась хуже зон западных союзников.

Ерохин сел на передние сиденье «Виллиса» рядом с водителем. На заднем расположились два автоматчика из комендантского взвода – охрана. Машина почти без качки ехала по недавно отремонтированной отличной дороге, и вскоре Юрий наблюдал следующую картину. На одной из небольших площадей города стоял «Студебеккер» с крытым кузовом и с него шла раздача продовольствия гражданскому населению. Обычно такая процедура проходило довольно спокойно и организованно. Немцы, в подавляющем большинстве женщины, дети и старики дисциплинированно выстраивались в очередь. Но на этот раз в очереди не наблюдалось организованности, там явно что-то происходило необычное.

– Тормози, что это там еще приключилось?– недовольным голосом приказал Ерохин водителю.

В очереди же наблюдалось такое неслыханное для оккупированной Германии явление как драка. Почему неслыханное? Тут дело не только в особой дисциплинированности немцев, но и в том, что в среде этой нации еще со средних веков наблюдался крайне малый процент лиц склонных к хулиганству, в отличие от большинства прочих народов. Да-да среди этой воинственной нации, рождающей умелых, мужественных солдат, почти отсутствовала такая всемирная прослойка общества как хулиганье. Здесь сказалась более скрупулезная работа немецких баронов-рыцарей по воспитанию своих кнехтов. В ходе того воспитания они еще в те средние века просто напросто уничтожили большую часть особей склонных к девиантному поведению, вырвали их как сорную траву, так что они почти не оставили потомства для размножения. Ни британские герцоги-лорды, ни французские маркизы, ни испанские гранды, как и итальянские сеньоры, как и русские баре, до такой черной работы не опустились. В результате и получили халлигенов, санкюлотов с их кроманьолой, мафию и русских беспредельщиков.

Да, где уж тут драться немцам, когда только кончилась война и они, морально придавленные, боялись каждого шороха. Тем более в городе оставалось совсем немного мужчин молодого и среднего возраста. Но в той очереди таковые мужчины оказались, и меж ними как раз разгорелась драка. Им было лет по тридцать, может чуть больше. Сержанты и старшины из интендантской службы, раздающие продовольствие, стояли чуть поодаль и не вмешиваясь смотрели со зрительским интересом и усмешками. Ерохин здесь вполне бы мог сделать вид, что не заметил инцидента, проехать мимо – подумаешь, два фрица подрались. Ну и черт с ними, пусть хоть до смерти друг друга долбят. Он бы, пожалуй, так и сделал, если бы один из дерущихся не был… одноруким.

Драка шла за небольшой мешок с какой то крупой, по всей видимости, выданной сразу на две семьи. Вот этот мешок и не могли поделить дерущиеся, мордатый упитанный тип из которого так и «пер» человек штатский. Причем штатский всегда хорошо питавшийся и не испытавший тех невзгод и лишений, что выпали на долю немцев, ставших солдатами и офицерами, то есть большинства мужского населения Германии, имевшего несчастье родиться и жить в ту эпоху мировых войн. Второй, однорукий был худым и мосластым, одетый хоть и в гражданские пиджак и брюки, но они на нем сидели как военный мундир. Прямизна, подтянутость и масса прочих мелочей понятных только людям «посвященным» сразу выдавали в нем не просто военного, а бывалого, закаленного фронтовика. Видимо, мордатый хотел забрать весь мешок себе, а однорукий воспротивился. Хоть однорукий был худ, даже костляв, но широк в плечах и мешок он держал большой жилистой ладонью, намного более крупной, чем небольшие и какие-то не по мужски холеные ладошки мордатого. Чувствовалось, будь у однорукого вторая рука, он бы без труда одолел своего противника. Зрители-интенданты весело перемигиваясь комментировали драку:

– Ишь, какой фашист упорный, его лупят, а он все одно мешок не отпускает, как клещ своей одной рукой вцепился. Видать, жрать сильно хочет.

Конечно, фашистом интенданты считали однорукого. И выправка сама за себя говорит, да и где, как ни на фронте он мог потерять руку. Интенданты, сами же такие мордатые и упитанные, как мордатый немец явно «болели» за него.

– Эй, бауэр, не поддавайся фашисту! Бей! В рыло его, в рыло!

И мордатый понимал, что моральная поддержка этих представителей оккупационных властей на его стороне. Он так же одной рукой ухватился за мешок, а второй бил, тыкал своим небольшим кулачком куда попало. И хоть удары были не так сильны, но мордатый бил часто и почти все время в лицо. А однорукий даже не мог ответить, ибо боялся отпустить мешок, который, видимо, был сейчас для него дороже собственного лица. Однорукий явно сдавал, у него уже кровоточил нос, были разбиты губы, заплыл глаз. Шофер и автоматчики тоже с интересом смотрели на эту… нет, дракой то назвать было нельзя, на это избиение и тоже ничуть не сочувствовали однорукому «фашисту». Ерохин… какое-то непонятное чувство исподволь овладело им, какие-то столь же невольные, догадки и размышления. Да, скорее всего, всю войну отсидевший в тылу, как какой-нибудь «бронированный» ценный специалист мордатый не проливал кровь советских солдат, а тот однорукий, скорее всего, проливал. Но им сейчас овладела не эта мысль, а то, что типичная тыловая крыса избивает инвалида-фронтовика, хочет в наглую овладеть мешком, который должен с ним разделить. Тем временем, получив уже множество ударов однорукий едва держался на ногах, а мордатый перестав бить уже двумя руками вырывал мешок… Ерохин словно сбросив созерцательное оцепенение, хрипло на всю площадь скомандовал:

– Прекратить!– Обернувшись к автоматчикам, он приказал уже им.– Мешок забрать, а этого однорукого сюда.

Безмолвно взиравшая на все это очередь, стала негромко переговариваться. Зрители-интенданты тут же, изображая служебное рвение, кинулись разнимать дерущихся. Причем мордатого просто оттолкнули, а избитому однорукому заломили его единственную руку и таким образом передали подоспевшим автоматчикам. Тут из очереди вдруг выскочила немка, обычная для того времени худая, обносившаяся, на вид где-то лет тридцати пяти, но видимо она выглядела старше своего истинного возраста. Она подбежала к машине и со слезами на глазах стала причитать, обращаясь к Ерохину:

– Herr Ofizier! Mein Mann ist nein Faschist. Er dient an SS nicht. Er ist eine invalide! Herr Ofizier…

По всей видимости, это была жена однорукого, но в очереди они стояли порознь, не показывая, что одна семья и таким образом рассчитывали получить больше продуктов. Такие вещи жестко пресекались и виновные жестоко наказывались, но… Но немцы уже поняли, что русский порядок, это далеко не немецкий порядок и подобный обман в девяти случаев из десяти вряд ли раскроют. Жена однорукого продолжала молча стоять в очереди и когда ее мужа начали бить за мешок крупы, боясь и место потерять и того, что их обман может раскрыться. Но когда его скрутили и повели к коменданту, а мордатый вслед начал орать, что это эсесовец, которого надо расстрелять… Тут она уже не выдержала. Ерохин внешне остался равнодушен к мольбам женщины, хоть его уровень знания немецкого языка позволял ему понять, что именно она кричала.

Однорукого посадили на заднее сиденье между автоматчиками, после чего комендант приказал ехать… назад в комендатуру. Увиденное почему-то вызвало у Юрия столько внутренних эмоций и размышлений, что он решил отменить посещение подстанции. Однорукий сидел молча, сутулясь и утирая носовым платком разбитые нос и губы. Его тусклый взгляд выражал полную обреченность – по всему он готовился к самому худшему…

В своем кабинете Ерохин приказал оставить его одного с немцем. Один из автоматчиков удивленно осведомился:

– Товарищ капитан, как же можно вам с ним одному? Ведь это явно недобитый фашист.

– Вы же его обыскали?… Обыскали, оружия у него нет. Так чего же мне боятся? Подождите в коридоре, я его лично допрошу.

Когда автоматчики вышли, Юрий указал немцу на стул для посетителей:

– Setzen sie sich.

Однорукий облизал запекшиеся от крови губы и осторожно присел на край стула… Не сразу наладился контакт. Немец явно не мог понять, чего от него хочет русский комендант. Ко всему мешало поверхностное знание немецкого Ерохиным. Немец, наконец, сообразил, что комендант желает услышать нечто вроде его военной биографии. Он видимо решил, что причина такого интереса в том, что кричал тот мордатый, называя его эсесовцем. И однорукий начал быстро и не очень внятно, потому что у него по-прежнему кровоточили губы, говорить… Видя, что комендант плохо его понимает, он заговорил медленнее и даже стал использовать русские слова и словосочетания. Он примерно в той же степени, что Ерохин немецким, владел русским языком, на, так называемом фронтовом уровне. Ерохин не хотел привлекать штатного переводчика комендатуры, он вообще не хотел, чтобы кто-то стал свидетелем его разговора с этим одноруким немцем.

Частично по-немецки, частично по-русски однорукий рассказал всю историю своего участия в войне, особо оговаривая, что никогда не был членом нацистской партии, что воевал все время в составе Вермахта, что… Воевать он начал в 1940 году. Во Франции отличился, стал фельдфебелем. Потом его послали в офицерскую школу. На восточный фронт попал в августе 1941 года в чине лейтенанта, командовал взводом. Обер-лейтенантом и командиром штурмовой роты стал летом 1942 года. Попал в сталинградский котел, где был тяжело ранен и вывезен на одном из последних самолетов. В конце 1943 вышел из госпиталя и, хоть его здоровье оставляло желать лучшего, вновь попал на фронт в прежней должности – к тому времени уже в Вермахте на переднем крае ощущалась острая нехватка командиров взводов и рот, тем более опытных. Осенью 1944 года в Польше он потерял руку, после чего, наконец, и был комиссован.

– Как руку потеряли, артобстрел?– сначала по-русски спросил Ерохин, но собеседник его не понял, и капитан подбирая немецкие слова, продублировал его по-немецки.

– Nein. Meine Kompanie hat zum Gegenangrift an,– немец помедлил и видя, что собеседник его не понимает, добавил в свое немецкое предложение русское слово,– контратака.

Ерохин догадался, что его собеседник потерял руку, ведя свою роту в контратаку. И дальше однорукий продолжил говорить на фронтовой смеси языков:

– В окоп… ваш зольдат ранил майн штык в рука… гангрена… госпиталь рука отрезал.

– А тот солдат… ну, что вас штыком, с ним что стало?

Этот вопрос немец понял сразу и виновато потупился. Ерохин сам не знал, зачем задал его, наверное, взяло любопытство, что скажет. Наиболее «дипломатично» в его положении ответить, де не знаю, бой был, я сознание потерял… Но однорукий не стал изворачиваться. После некоторых колебаний он тихо ответил:

– Ich schoss aus meinem Parabellum… drei mal… он умирать.

Немец замолчал его и без того бледное лицо стало покойницки серым, видимо он не сомневался, что этим признанием подписал себе смертный приговор. Ерохина же поразило то, что однорукий не соврал. Он сам сколько раз во главе взвода, а потом роты врывался в немецкие траншеи и сколько там он убил… он и сам сосчитать не мог. И этот немец поступал так же. Наверняка, не один советский солдат и офицер также вот пали от его руки. Ведь однорукий был точно таким же, как он сам. Он поднимал своих солдат в атаки. Что это такое Ерохин знал очень хорошо. Это надо сначала себя заставить встать первым под шквальным убийственным огнем, сделать так, чтобы за тобой встали бойцы, и бежать вперед, увлекая за собой роту. Да, вся боевая биография однорукого было почти зеркальным отражением его собственной. Даже случай с ранением во время атаки уже в окопе имел место с Юрием. Правда его ранили не штыком, в него стрелял немецкий солдат и точно так же он расстрелял его из своего ТТ. Только тогда пуля, пробив полушубок и потеряв в нем большую часть своей убойной силы, попала Ерохину в бок, вызвав лишь относительно легкое ранение. И в руку, только осколком мины он тоже был ранен, но ему повезло, до гангрены не дошло и руку спасли в медсанбате. «А если бы не повезло, не спасли? Тогда бы он сейчас тоже был без руки, как этот немец, как его брат… Тогда бы не стал он капитаном, а был бы тоже комиссован старшим лейтенантом»,– грустные «сослагательные» мысли вдруг полезли Юрию в голову. И еще одно сходство, как бы дополнило предыдущие. Он спросил сколько однорукому лет…       Оказалось он двадцатого года рождения, ему тоже 25 лет… Но как же плохо он выглядит. Видимо и его жена, где-то его ровесница, а смотрится лет на десять старше. «Интересно, а как я выгляжу со стороны, неужто тоже лет на тридцать с гаком?»– вдруг пришла в голову Юрия мысль, которую он тут же поспешил отогнать.

Да они были врагами, но война кончилась, и сейчас перед Ерохиным сидел такой же как он рабочий войны, фронтовик. Он также как он не сумел, да похоже и не старался пристроиться в тылу. Он так же ловил своим телом пули, осколки, штыки. Немец в едином лице повторял не только невеселую судьбу Юрия, но и горькую его брата. И его сейчас также как брата, оставшегося без руки и здоровья, пытаются бить, обворовывать те, кто не воевал, кто сохранил здоровье и имеет обе руки…

Вообще-то Ерохин должен был препроводить немца в особый отдел до выяснения, где… Где с ним бы особо не стали разбираться и церемониться, а как офицера вражеской армии объявили бы военнопленным и отправили в лагерь, где бы он со своим здоровьем и одной рукой вряд ли бы выжил…

– Товарищ капитан, разрешите войти,– в дверях кабинета стоял шофер.– Там эта, его жена прибежала, плачет, лопочет что-то не понятное.

– Что…жена? Ах да… Вот что Миша, съездим-ка до его дома,– принял решение Ерохин.