Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах

Сундук оказался полон постельного белья.

– Три сундука таких! Гляди – под колено!!

Она прижала острой коленкой поклажу, и та ничуть не умялась.

Это добило меня окончательно.

– Всё! – объявила я. – Перекур! Пьём чай…

Это был мудрый ход. Вслед за мной притихшая Анна Павловна жадно выпила две чашки и освобождено вздохнула.

– Ну, как невеста? – возобновила работу сваха. – А?!

– А как век свой с нами жила! – честно сказала хозяйка и посмотрела на меня с надеждой. – Такая простая!

Сердце моё взныло.

– Вот и решайте! – с чувством исполненного долга Матвеевна сложила руки на коленях. – Я плохого не присоветую.

– Может, сначала жениха дождёмся? – робко вставила я. – Мне бы хоть разочек глянуть, а?

Тотчас подали альбом, уселись вокруг и с двух сторон стали пояснять снимки. Я запомнила лишь про Геннадия. Было ему сорок. Анна Павловна приходилась ему неродной матерью. Она взяла его из детдома вскоре после войны, оставшись одинокой. Вырастила послушным и хозяйственным. И вот потеряла надежду, что он женится сам.

– А мне ведь помирать скоро, – завсхлипывала она. – Я бы вам всё отдала – живите одни и делайте всё, как знаете! А сама бы в баню перебралась…

Мне захотелось обнять её и сказать, что не надо в баню, мы с ней прекрасно поладим и в доме. Но она скрестила руки на груди, как перед причастием, и добавила умоляюще:

– Только бы не пила и не курила…

Матвеевну как стегнули.

– Да она и не делает ничего такого! – сваха требовательно глянула на меня: подтверди!

– Ну что вы, – сказала мирно я и на миг положила свою ладонь на сухонькую, с выступающими венами руку Анны Павловны. Затем решительно поднялась и отвернулась к стене – разглядывать фотографии в рамках.

Вот Геннадий с гармошкой, улыбается широко, по-доброму. Вот он за рулём грузовика. Передовик! – гордилась мать. Вот он с нею… Скорей бы возвращался с работы, что ли!

– Вас бы пара была – чернобровых! – пропела над ухом сваха, и я вздрогнула.

– Пойдё-ём, – потянула её хозяйка, – не мешай. У нас дел полно.

Я видела в окошко, как они понесли к бане дрова, затем вёдра с водой, но не тронулась с места, чтобы помочь. Я была в ловушке, и оттого ещё более хотелось сохранить независимость. Уткнуться, например, с умным видом в свои блокноты. Матвеевна, конечно, успела доложить хозяйке про мою журналистскую профессию.

Хитрость подействовала. Вернувшись с улицы, женщины забегали по дому на цыпочках и прикрыли дверь ко мне в залу. Однако я слышала, как звонили какой-то Сергеевне, приглашая на смотрины, и велели зайти в магазин.

Я склонилась над столом и обхватила голову. Сбежать? Это надо было делать сразу, а теперь, обнадёжив, грешно. Значит, плыть по течению, надеясь на чудо? Значит, плыть.

Накануне мы с Матвеевной провели славный день. Я приехала к ней от областной газеты, и она рассказывала, как уходила добровольно на фронт со своим конём, как определили её в транспортную роту, как стригли девчонок перед отправкой.

– Надевали на войне брюки, гимнастёрочку. Ещё шапку надевали, а в руках – винтовочка! – выпевала она свои частушки. – Ленинград я защищала, северну столицу. Была похожая на парня, а не на девицу!

И «языка» приходилось ей брать, и хлеб бойцам печь, и под обстрелы попадать.

– Что гром? Мы его теперь и не слышим!

После войны и с мужем нажилась, и после него, овдовев. Но думать не думала, что вдруг потянет сочинять.

– Сплю-сплю, да вдруг как начнёт в голове складываться. Соскочу – и к столу. Сын стал потом пробки выворачивать. Дак я на стене в темноте карябала, на обоях… Я любила в лес ходить по жёлтую морошку. Я любила игрока за его гармошку!.. Вот какая непутёвая старуха сделалась… Прыгаю лягушкою, да и помру с частушкою. Прыгаю да квакаю, никогда не плакаю!

Когда Матвеевна обнаружила во мне невесту, я отшутилась. Однако силы свои не рассчитала. Она взяла меня, как «языка», и доставила по назначению.

Отсюда ясно было, что и побег мой в любом случае обречён на неуспех. Поэтому, насидевшись над блокнотами без дела, я вышла к женщинам, не забыв изобразить на лице усталость.

Они копошились в кухне. На сковороде фырчало сало. Матвеевна дочищала картошку, а хозяйка выкладывала на тарелки содержимое банок из подполья.

– Вот и тут всё полно! – не преминула ткнуть меня в бок сваха. – И тарелки, и кастрюли, всё новёхонько!

– Ну-ка, – перебивая её, ласково прикоснулась ко мне хозяйка, – порежь-ка вот это на салат, – и пододвинула огромное блюдо.

Я тут же вспотела от боязни накрошить овощи слишком крупно и тем не угодить. При этом едва не оттяпала себе палец.

Затем, перенося посуду в залу, чуть не разбила хрустальную рюмку. Видел бы это жених!

– Там не Гена ли приехал? – повела головою хозяйка на звук проехавшей машины. – Не-ет… Что-то долго он сегодня. Кабы знал, кто его поджидает, поспешал бы…

– А ты бы, Аня, показала покуда свои медали, – предложила Матвеевна. – Я-то уж своими бахвалилась.

Анна Павловна протянула мне коробочку, в которой вместе с грамотами на имя Дуровой А. П. хранились дорогие ей реликвии: «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «К 30-летию Победы» и «Ветеран труда».

Помогая разбирать медали, Матвеевна пояснила мне:

– Она у нас тоже пороху понюхала, санитарочкой была под Ленинградом. А как ранило, сюда вернулась.

Анна Павловна вытерла глаза и подхватила:

– А как одной жить? Решила в Череповец в детский дом ехать. Достала у дверей конфету и думаю: кто первый подойдёт, тот и мой будет…

– Он у тебя и теперь до сладостей, как девица. И по характеру.

– Да плохо ли это для жизни? – Анна Павловна взыскующе глянула на меня. – Он и поросят накормит, и себе поесть сготовит, и постирает, и выгладит – всё может. Полы подметает и песни поёт – ну чисто девка!

Она таяла от любви к сыну.

– Ох, и правда что-то долго, – заёрзала Матвеевна. – Хоть поиграл бы мне, а то ноги плясать чешутся!

– А ты попой! – сказала Анна Павловна, прибирая награды.

– Прямо так? – скокетничала Матвеевна и взмахнула рукой, взвеселяя себя. – Где же вы, мои подружки, фронтовые девушки? Раньше были ладушки, а теперь уж бабушки! И-эх!