Лама

– Думай, думай, командор.

Глава 2

Существенно продвинувшись за целый рабочий день в строительстве светлого будущего своей державы, сотрудники лаборатории покинули храм науки и техники и растворились в толпах унылых озабоченных людей огромного душного города.

Юрий Валентинович Удобный забрал сына из детского садика, ухватил по дороге пару пакетов молока и пришёл домой раньше жены ровно настолько, сколько оказалось достаточным, чтобы были вымыты четыре руки и один нос, а на кухонном столе появилась салатница, полная нарезанных помидоров с зелёным луком и подсолнечным маслом, и тарелка ломтиков черного хлеба.

– Ах вы, мои хорошие, – обрадовалась мама Люся, целуя своих мужчин в порядке старшинства. – А я колбаски купила. Вижу, очередь маленькая, всего на полчаса – я и встала.

– Я люблю колбаску, – на всякий случай напомнил Юрий-младший.

– Для колбаски в тарелке нет места, ещё помидоры не кончились.

– Они скоро кончатся.

– Кушай, кушай – вырастешь большим и умным. Рассказывай, что сегодня в садике делали?

– Гим стоя пели.

– Что такое гим? – не поняла мама.

– Не знаю.

– Может быть, гимн, – подсказал отец и напел мелодию. – Так?

– Так, – согласился сын, и все трое рассмеялись, каждый своему.

Мытье посуды, чтение книжки с картинками, ремонт сандалика, сидение перед телевизором, купание, стирка, глянь – и вечер кончился. Уже лёжа в постели, Юрий Валентинович вспомнил о завтрашнем неприготовленном докладе. «А, ладно, – отмахнулся он, – скажу что-нибудь». И обернулся к уставшей жене:

– Люсь, а у нас новый завлаб.

– Красивый?

– Не знаю. В костюме.

– Молодой?

– Да как тебе сказать.

– Старый?

– Нет, что ты.

– Умный, что ли?

– Кто ж его знает? Умный, неумный…

– Я-а-ркая личность, – заключила Люся, отвернулась и сразу уснула.

А Юрий Валентинович некоторое время размышлял над тем, что новый завлаб определённо произвел на всех впечатление, но словами это впечатление никак не передавалось. С тем и уснул.

Фаназорову тоже было не до доклада. Войдя в подъезд своего дома, он открыл почтовый ящик и из оказавшейся там поздравительной открытки узнал, что у мамы сегодня день рождения. Он бросил открытку обратно в ящик и побежал в магазины в надежде купить что-нибудь. Ему повезло: через час он входил в квартиру с цветами, шоколадкой и банкой майонеза.

– И майонез купил! А я страдаю без него, – радовалась мама, хорошо помня, что майонез у неё запасён на три праздника.

Гости – тетка, её дочка с мужем и пятилетней девчушкой, бабушка – радостно приветствовали опоздавшего и возбужденно стали располагаться за накрытым уже столом. За столом было шумно и весело. Много хороших слов было сказано о хозяйке дома и её кухне, много плохих – о правительстве, депутатах и президентах. После чая женщины унесли посуду и остатки еды на кухню и затеяли долгие разговоры о подругах, кофточках и детях, а мужчины продолжали спор о том, какой президент хуже, державный или республиканский. Но за весь вечер к единому мнению так и не пришли. Женщины пресекли спор, призвав всех пить кофе.

Вечер кончился. Гости уехали. Родители угомонились. В темноте, закрыв глаза и укутав ухо легким одеялом, можно было наконец вспомнить или нафантазировать что-нибудь необыкновенно хорошее, ради чего только и стоило жить на свете. Только эти несколько минут перед засыпанием и были настоящей жизнью, жизнью для себя, а все остальные часы суток – лишь издержками, необходимой платой за эти сказочные минуты. Они счищали с души всю нанесённую за день грязную пену, обиды, раздражения, пустяки, примиряли с неизбежным и раскрывали новые невиданные горизонты. Что-то сегодня было очень важное, пытался вспомнить Фаназоров, но мысли его упорно вились вокруг президентов, родственников, неприличной сцены женщин в очереди за шоколадкой. Потом он вспомнил нового завлаба, неподготовленный завтрашний доклад, стал прикидывать план доклада, потом подумал, что было бы хорошо, чтобы к рассвету доклад приготовился сам собой или по щучьему велению, и вдруг выплыло это самое главное событие дня – волевой субстрат. Как же можно было забыть про него! Я феномен природы, я могу повелевать. Но откуда он взялся, как оказался у меня? Приснился? Нет, лучше так.

Забрёл я однажды на знакомую поляну, хотел напиться из родника, но, подойдя к нему, увидел кем-то оброненное серенькое удостоверение. Поднимаю его, читаю: «Обладателю сего документа дарован волевой субстрат, посредством которого он может материализовать продукты деятельности своего мозга». Внизу печать с черепом и костями посередине и призывом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» по окружности. Прекрасно! Документ – великая сила. Без документа у нас никто ничему не поверит. Но к делу. Проверим, как он работает. Только на чем? А хоть бы и на роднике! Поставим-ка за ним дугообразную мраморную стенку для защиты от северных ветров. Выкопаем канаву, заложим фундамент на цементе – о, получается! – на него поставим серые мраморные плиты, затем розовый мрамор с белыми пилонами, у стенки сделаем две прочные дубовые скамейки, между ними будет чаша с родниковой водой, за ней в нише стены встанет беломраморный Аполлон, над ним сверху пристроим классический фриз с двумя или четырьмя колоннами. По краям балюстрада, кустарники и статуи обоих президентов. На фоне луга, рощицы и синего неба мраморный ансамбль завораживает глаз – очаровательный приют скитальца. А вот он и сам – тихий небритый мужик с посохом в руке:

– Куда я попал? Тыщу лет здесь хожу, всё хожено-перехожено, а этого, – он показал посохом на ансамбль, – отродясь не видал. Чай, заблудился?

Что ему сказать? А мужик продолжает:

– Слышь, давно ль построили? Чудно!

– Что чудно?

– Знать, недавно. Ещё этому голому ничего не поотбивали. А ты, парень, знаешь что? Давай по доске выломаем – и тю-тю.

– Что вы говорите!

– Я говорю, доски хороши. Одна мне, другая тебе, – и он пнул сапогом скамейку.

– Зачем?

– В хозяйстве пригодится.

– Вы в своем уме?

– Не мы, так другой сломает.

– Да откройте же глаза! – кричу ему. – Посмотрите, красота-то какая! Ведь люди старались, строили, чтобы все радовались. Неужели не замечаете? Как же можно ломать? Это же кощунство, варварство! Ведь так ничего хорошего на земле не останется.

– Да я что, – оправдывается мужик, подставив ладонь под вытекающую из чаши струю воды, – мне эта доска тоже не очень нужна. Я так, я только говорю, что до утра всё равно всё растащат, вот увидишь.

Какой кошмар! Нет, нет, разве можно им делать хорошее, один разврат получается. Пещеру им надо и ничего более. К чёрту всё! Всё сломаю. Сначала удаляю фриз, потом Аполлона, стенку… О, как быстро они растворяются, на удивление мужику. Снимаем балюстраду, одного президента, другого… А где же другой? Ах какой прыткий! Сам соскочил с пьедестала, встал за него, как за трибуну, поправил очки, орлом посмотрел вперёд, сделал паузу и стал говорить с напором:

– Вы думаете, я не понимаю? Ха! Я знаю, народу нелегко, мне тоже. Но мы перестройку доведём до конца, иначе народ нас не поймёт. Не поймёт! Мы тут посовещались в Политбюро, и я решил: будем вводить рыночные отношения. Да, будем вводить. Но в рамках социалистического выбора и под руководством Коммунистической партии. А те, которые только и ждут, которые, понимаешь, думают, что истина имеет тенденцию, тем я скажу прямо, что никто не имеет права на истину в последней инстанции. И пусть не рассчитывают – ничего у них не выйдет. Не позволим! – рубил президент ладонью по пьедесталу. А мужик, открыв рот, заворожённо слушал его. Зрелище ему явно доставляло удовольствие. Он даже подмигнул разок: мол, во дает, знай наших!

– А? Просишь слова? – продолжал президент сотрясать воздух. – Погоди. Садись. Я тебе дам. Я тебе дам! Садись, Андрей Дмитрия. (Мужик сел на камень и заулыбался, весьма довольный.) – Я требую особых полномочий. Для меня и для премьера. У нас с ним нет никаких разногласий. Мы за обновленный союз суверенных республик и за скорейшее подписание Союзного договора. И я скажу больше: процесс уже пошёл. Процесс пошёл, хотя, может быть, и не туда, – добавил он и вдруг запел мощным хором:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой…