Сметая архивную пыль (сборник)

Накануне приезда артиста в Кишинев «Голос Бессарабии» опубликовал фотографию Шаляпина в роли Бориса Годунова и следующий текст под фотографией: «Приезд высоких особ – вещь известная. Наряжаются почетные караулы, охрана, официальные лица для встречи. Звучат официальные слова, и в воздухе – скука от официальных скучных мыслей. Но есть высокие особы, которых встречают без казенной помпы и нарядов, и оттого встречи бывают действительно по-настоящему помпезными. Таких особ, которые… в себе самих носят свою высоту, очень немного, и первая из них – наш дорогой и редкий, очень редкий гость Федор Иванович Шаляпин… Если «высокая особа» должна импонировать, то никто не может импонировать так, как Шаляпин, воплотивший на сцене, кажется, все царственные фигуры, которые дала нам романтичная и реалистическая поэзия».

Статья заканчивалась обращением к «виновнику торжества»: «Добро пожаловать! В нашей жизни так мало радости, и только вы можете дать нам настоящую радость, которую нельзя сравнить ни с чем, и значит, нельзя ее оценить. Радость приобщения к настоящему высокому искусству».

Газеты теперь в каждом номере что-то писали о Шаляпине; публиковались искусствоведческие статьи о нем, перепечатывали интервью и рассказы об артисте.

К сожалению, в архиве не сохранилось газет, в которых рассказывалось о том дне, когда Шаляпин прибыл в Кишинев. А вот в день спектакля корреспондент «Голоса Бессарабии» так делился с читателями о своем впечатлении от только что увиденного им Шаляпина: «Федор Иванович все тот же стройный великан с молодым лицом. Голова еще поседела, стала совсем серебряной. Есть две такие серебряные головы, у которых белая шапка волос только оттеняет молодость глаз и свежесть лица: К. С. Станиславский и Ф. И. Шаляпин – два человека, поставившие русский театр во главе театра европейского».

3 февраля «Одеон» был переполнен. По свидетельству газет, когда занавес открылся и Шаляпин увидел человек сорок, сидевших почти у его ног перед самой сценой, он с нескрываемым возмущением повел мускулами на лице и лишь после этого начал петь.

«Бессарабская почта» в шутливой форме рассказала об обстановке, царившей на концерте гениального певца.

«– Почему ломают на галерке ребра? Почему можно рискнуть задохнуться на балконе «Одеона» за 520 лей?..

– 622 лея заплатил. И то стоял на одной ноге.

– А я видел из ямы для оркестра только голову Шаляпина и заплатил 322 лея за «стоячее сидение».

– Что? Я заплатил 322 лея за то, чтобы только слышать, не видеть и уйти помятым, как после работы хорошего банщика.

– Ерунда. Я заплатил 920 лей и опоздал к началу, наткнулся на штык жандарма, который, сбив меня с ног, сказал: «Опаздывать на Шаляпина нельзя. Проваливай…»

Печатали газеты, конечно, и серьезные отчеты о концерте. Из «Бессарабского слова» от 5 февраля 1930 года: «Концерт Ф. И. Шаляпина для Кишинева – большой праздник, историческая дата в летописях художественной жизни города. Публика, переполнившая «Одеон», так это, очевидно, и понимала, ибо слушала великого артиста с благоговением, Федор Иванович пел так, как поет только Шаляпин… Талант этого изумительного артиста с годами, как доброе вино, становится только сильнее, искристее, ярче, получает какой-то новый и терпкий букет… С великой мудростью великий артист подбирает номера своей программы… Был праздник. Мы не забудем его. Не забудем потому, что нельзя забыть истинной и вечной красоты в искусстве».

Расскажу еще об одном документе, связанном с приездом Шаляпина в Кишинев в 1930 году. В общем потоке газетных статей, написанных в связи с концертом 3 февраля, это репортерское интервью, опубликованное 4 февраля в «Голосе Бессарабии», может, и прошло незамеченным, между тем оно мне представляется единственным документом, в котором чуть приоткрылся Шаляпин, дал заглянуть в себя – русского человека, уже несколько лет скитающегося вдали от Родины.

Когда репортер задал традиционный вопрос, как понравился гостю Кишинев, Шаляпин ответил:

«Я был в Кишиневе больше тридцати лет назад. Последние годы я проводил по большей части в Америке. Впечатление тихого уюта произвели на меня кишиневские домики после американских небоскребов, американского темпа жизни. Сегодня я ел настоящие щи с вареным мясом… Видел дуги на извозчичьих упряжках…»

Россия жила рядом, напоминала о себе русской речью на улицах, русскоязычными газетами…

Может, еще и поэтому – и не вполне сознавая это – Федор Иванович в начале 1930 года, «имея предложения и в другие города», «оказал предпочтение Кишиневу».

Мятежный поручик

В кабинете Терехиной держу в руках папку старых документов. На титульном листе «Дела» – слово, аккуратно написанное серой тушью: «И. И. Сухинов». Ниже буквами поменьше: «Начато… 1826 года». (!).

Я не знаю, кто такой И. И. Сухинов (хотя и мог бы знать – например, от княгини Волконской, из ее «Записок», которые я когда-то читал и где Сухинов упоминался), но Инна Иосафовна советует:

– Вы его полюбите, как и мы. Прочитайте…

Пришлось, кроме папки, прочитать еще и кое-какие книги.

Поручик Иван Иванович Сухинов служил в Черниговском пехотном полку, участвовал в войне с Наполеоном, с русской армией побывал в заграничных походах. Член Южного тайного общества декабристов. Царский суд характеризовал его сурово: «Ревностный участник преступных замыслов и всех злодейских действий Сергея Муравьева».

О восстании декабристов не буду повторять общеизвестное. Напомню только, что восстаний было два: начались они 14 декабря 1925 года на Сенатской площади в Петербурге и 29 декабря на Украине – под командованием Сергея Ивановича Муравьева-Апостола восстал тогда квартировавший под Васильковым Черниговский полк. Поход на Петербург у южан закончился через несколько дней в степи между украинскими деревнями Ковалевка и Трилесы, где они были обстреляны из пушек, рассеяны и окружены. Поручик Сухинов, шедший вместе с полком, за несколько минут до того, как кольцо окружения замкнулось, укрылся в глубоком снегу оврага.

Архивная папка, которую я держу в руках, рассказывала о том, как разыскивался поручик.

Листаю ветхие документы. То синяя, то серая казенная бумага. Нервные закорючки полковников и генералов, ровные, в завитушках, почерки чиновников помельче… Все это писалось почти двести лет назад, в те печальные для России дни, когда правительство жестоко расправлялось с «рыцарями, коваными из чистой стали» (Герцен).

Новороссийский генерал-губернатор и полномочный наместник Бессарабской области, подробно проинформировав исправляющего должность Бессарабского гражданского губернатора о восстании Черниговского полка и об исчезновении поручика Сухинова, предписывает: «Покорно прошу вас, милостивый государь, принять деятельнейшие и надлежащие меры к непременной поимке сего человека». В бумаге, присланной в Кишинев Херсонским гражданским губернатором, сообщается: «Приметы Сухинова: росту два аршина около 8 вершков (примерно, 1 метр 78 сантиметров – В. К.), худощав, широкоплеч, волосы на голове и усах черные… лет около 35, говорит по-русски, малороссийски и молдавански».

Сыщики идут по хорошо им видным следам исчезнувшего из-под Трилес «ревностного участника преступных замыслов». Следы ведут в Каменку, установлены люди, которые дали поручику гражданскую одежду, лошадей, денег. Судя по некоторым признакам, после Каменки поручик повернет на юг… В архивной папке – бумаги министерства внутренних дел, переписка гражданских чиновников и военных, рапорты земских исправников из близлежащих к Кишиневу мест – из Атак, Липкан, Измаила; есть копия перехваченного на почте письма поручика брату: «Спешу тебя уведомить, что еще, слава богу, жив и здоров и докудова счастлив, но без приюта и места… Пожалуйста, друг, с первой почтой, нимало не откладывая, пожалуйста, напиши обстоятельно обо всем и пиши ко мне Кишиневской области и город Кишинев».

Кишинев был последним городом на пути Сухинова. Здесь поручик снял квартиру и несколько дней провел в мучительных раздумьях, что делать дальше. Уйти за границу? Прут, пограничная река, – в нескольких десятках километров…

Холодным февральским днем 1826 года Сухинов стоял на крутом берегу Прута. Ветер гнал по скованной льдом реке промерзший сыпучий снег, прямо в лицо бросал колючие горсти… Сухинову предстоит совершить в жизни еще один подвиг – в далеких Зерентуйских рудниках под Читой, куда он, осужденный как «преступник первого разряда», придет закованный в цепи вместе с уголовными каторжанами. Но об этом – в конце рассказа, а сейчас – о самом, может быть, ярком подвиге сердца этого незаурядного человека, подвига без свидетелей, на заснеженном холодном берегу реки в двадцати шагах от свободы.

И. И. Горбачевский – декабрист, подпоручик того же Черниговского полка и участник восстания, отбывавший царское наказание в сибирских рудниках вместе с Сухиновым, – в своих мемуарах воспроизводит рассказ Сухинова о минутах, проведенных поручиком тогда на берегу Прута: «Горестно было расставаться с Родиною, я прощался с Россией, как с родной матерью, плакал и беспрестанно бросал взоры свои назад, чтобы взглянуть еще раз на русскую землю. Когда я подошел к границе, мне было очень легко переправиться через Прут и быть вне опасности, но, увидя перед собой реку, я остановился. Товарищи, обремененные цепями и брошенные в темницы, предстали моему воображению. Какой-то внутренний голос говорил мне: ты будешь свободен, когда их жизнь пройдет среди бедствий и позора. Я чувствовал, что румянец покрыл мои щеки; лицо мое горело, я стыдился намерения спасти себя, я упрекал себя за то, что хочу быть свободным. И возвратился назад в Кишинев!.. Пробыв несколько дней в городе у прежнего своего хозяина, я снова намерился бежать. Опять на берегу Прута та же тяжесть расставания с Родиной, опять тот же упрек совести, и я опять возвратился в Кишинев».