Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Стремление к собирательству бытует в человечестве на уровне инстинкта. Другое дело, насколько оно осознано и окультурено.

Простейшее собирательство – ягод или грибов – досталось нам издревле, когда вопрос пропитания решался уже не в Райском саду, и от собирательской предприимчивости могло зависеть выживание. Но вот Владимир Солоухин написал «Тихую охоту», и выяснилось, что сбор грибов близок к поэзии. Собирание картин служит средством сохранения капитала – но мы ходим в Третьяковскую галерею, основанную великим коллекционером.

Когда собирательство-накопление переходит в коллекционирование, оно может приобрести научную или почти научную специализацию, художественную, историко-образовательную. Оно становится собирательством-постижением. В детстве, в отрочестве, в юности собирательство-накопление редко становится познавательным. Но иногда это случается, и тогда оно способно определить в чём-то призвание человека.

Во всяком случае, у меня этого не произошло, разве что на самом зачаточном уровне. Однако уже в более зрелом возрасте я нащупал своё литературно-философское коллекционирование. Его предметом стали афоризмы-определения. Не были ли всевозможные собирательства тренировкой навыка перед тем, как заняться по-настоящему своим коллекционированием? Может, не атавистический инстинкт проявлялся, а побудительные блики Луча располагали что-то такое попробовать? Или одно другого не исключает, и незачем противопоставлять?

Иногда кажется, что само писательско-философское творчество для меня в чём-то похоже на собирательство. В каждом из основных жанров собранный урожай доставляет удовлетворение. Эссе, сказки-крошки, трёхстишия, собственные афоризмы и определения, основные философские тезисы, и так далее. Все эти урожаи ведут меня к постижению, и мне это очень нравится.

Пневматическое ружьё

На десятилетие отец подарил мне пневматическое ружьё. Иметь его было приятно, хотя не помню, чтобы я добивался такого подарка. Но стрелять в тире мне нравилось, и отец это знал.

Дома, когда оставался один, я стрелял по пустым катушкам от ниток и спичечным коробкам, расставленным, как солдатики, на верхней полке стеллажа.

Пару раз мы брали ружьё в пионерлагерь. Оно служило прекрасным средством педагогического воздействия. Чести поучаствовать в занятиях по стрельбе добивался каждый, но отбирали лучших. Как помощник педагога (моей мамы) я руководил занятиями. Стреляли очень аккуратно, только из положения лёжа, только по консервным банкам и только по моей команде.

Но… но… были два случая, о которых хотелось бы забыть.

Один случай – это подбитая трясогузка. Лето, пионерлагерь. Почему-то я бродил с ружьём возле лагерной территории. Видать, воображал себя охотником. И… Это же так просто – пульнуть по скачущей на тропинке трясогузке. Я принёс её, раненую, к родителям, они ещё работали в лагере оба. Хочется думать, что птичку всё-таки выходили. Но больше я почему-то её не видел.

Ещё трагичнее оказалось то, что произошло со мной в нашем пустынном дворе. Как-то вечером я вышел во двор с ружьём. Вокруг никого. На бесформенном здании-складе по углам крыши сидели воробьи, выделяясь на фоне вечернего неба. И я сбил одного… другого… Подбегал к ним, жалобным и беспомощным. Мне ничего не оставалось, как добить их из того же ружья и похоронить под тополями. Что это было со мною? До сих пор до конца не понимаю. Но – было.

Жестокость или бесчувственность

Вроде бы жестоким я не был. Даже точно не был. Мне бы в голову не пришло экспериментировать, отрывая мухе лапки и крылышки и наблюдая за нею. Сейчас сама мысль об этом вызывает у меня отвращение. Но тогда, в отрочестве, если бы я увидел, что кто-то развлекается таким образом, не стал бы ужасаться и вмешиваться. Пожал бы плечами и отошёл. Вот что меня беспокоит.

Бесчувственность, пониженная сострадательность – не то чтобы разновидности жестокости, но условие сосуществования с её проявлениями, готовность безучастно мириться с нею, пока она не достигает каких-то вопиющих крайностей. А иногда бесчувственность и сама может незаметно стать источником жестокости. Такого, к счастью, у меня не произошло, если не считать подстреленных птичек. Хотя забыть про них невозможно…

Подростковая бесчувственность была постепенно компенсирована работой мозгов, чтением и знакомством с гуманистическими взглядами. Помогли и Лев Толстой, и Морис Метерлинк, и Альберт Швейцер, и другие. Хотя, конечно, многие острые вопросы остались для меня нерешёнными. Стать вегетарианцем я был бы не прочь, но мой рационализм и мой организм этому решительно воспротивились.

Наверное, сформировавшийся человек должен чётко и непримиримо относиться к подростковой жестокости, тогда как подростковая бесчувственность нуждается во внимательной педагогической терапии. До каких-то вещей нужно дорасти, созреть, чтобы они стали чертами характера, а не просто поведенческим притворством.

В большей степени это мальчишеская проблема. И оставлять мальчишек полностью наедине с ней не стоит. Особенно важно здесь мужское влияние, но формирование армии мужчин-педагогов пока не предвидится. Что ж, хоть сигнальный буёк на этом месте надо установить.

Двухромовокислый вулкан

В сороковой школе я увлёкся химией. Учительница ли тому причиной? Римма Евлампиевна проводила уроки интересно, но меня постепенно стала привлекать экспериментальная сторона химии, возможность что-то сделать самому.

Дома у меня завёлся целый шкафчик (настенный, выпиленный отцом из фанеры) с пузырьками и коробочками, где лежали всякие вещества. А когда мама подарила мне набор «Юный химик», я освоил его до последней крупинки. Более того, стал наведываться в магазин на Варварке (тогда улица 25-летия Октября), где продавали химические вещества, и кое-что покупал там.

Удавалось мне добывать светильный газ из обломанных спичек, подогревая их в пробирке с помощью спиртовки. Нравилось серебрить медные монеты в особом растворе. Правда, когда медяки в результате реформы в десять раз подорожали, намерение их серебрить у меня как-то улетучилось.

Но я не ощущал и намёка на призвание стать химиком. Со временем увлечение пошло на спад, не оставив никакого следа в моей судьбе, кроме воспоминаний. Хотя долго ещё странствовали со мной по местам моего обитания металлический йод (в пробирке с притёртой крышкой, залитой воском, чтобы не испарялся), кусочек парафина в целлофане и спиртовка из химического набора, палочки серы и прочие «остатки былой роскоши». В частности, банка с оранжевым двухромовокислым аммонием.

С этим веществом связан один из наиболее ярких (буквально) и, наверное, один из последних экспериментов. Если на кучку оранжевого порошка, сделав ямочку для «кратера», положить смоченную спиртом ватку и поджечь, начинается бурная реакция – с искрами, напоминающая извержение вулкана. В маленьких масштабах я это уже пробовал, но однажды, когда на моём попечении остался крохотный Максимка, у меня возникла замечательная идея: опробовать «вулкан» позначительнее, этак на полбанки вещества. Чем я и занялся, усадив братишку на высокий стульчик поодаль. Вулкан я расположил на полу, подложив под него подносик и расстеленную газету.

Извержение получилось красивым, эффектным. Впечатлившим не только нас с Максимом, но и маму, вернувшуюся с работы несколько раньше и с ужасом воззрившуюся на мою пиротехнику. Дело ещё в том, что в результате реакции двухромовокислый аммоний превращается в тёмно-зелёный порошок двуокиси хрома, объём которого в четыре раза больше исходного. Порошок агрессивно распространился по полу, и мама без энтузиазма выслушала мои восторги по поводу того, что это замечательное средство для чистки металлической посуды (вычитал где-то) и большой его запас будет полезен…

Ладно, хватит о химии. Сейчас для меня особенно любопытно, что увлечение оказалось отвлечённым, без всякого намёка на призвание. Как и со многими другими временными интересами (иногда мимолётными, иногда более обстоятельными).

Возможно, химия по-своему приучала меня тому, что будет иметь значение в призвании? Не прямо учила, а исподволь – глубже ощущать превращение одного в другое. Пока на языке материальных метаморфоз…

Шахматы как критерий

Играть в шахматы меня научил дедушка. Партнёрами моими бывали и бабушка, и отец, и мама, но дедушка играл лучше всех, да ещё приучил меня смаковать вкус партий. Мы с ним разбирали, ход за ходом, поединки чемпионатов мира. Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский, Фишер[96 - Чемпионы мира по шахматам и претенденты.] – всё это были для нас особые имена. Читал я и шахматные учебники, насколько хватало энтузиазма, но для заучивания дебютов и эндшпилей его оказалось маловато.

До сих пор осязаемо помню дедушкин набор шахмат: большая доска, вырезанные из дерева фигуры с железками внизу для утяжеления и с суконными подкладками.

Играл я и в пионерлагерях, а одно время ходил на шахматный кружок Дома пионеров. Недолго. Слишком ошеломляюще на меня действовали скоростные разгромы, которые запросто учинял мне какой-нибудь малыш-третьеклассник. Единственным утешением стало компетентное заключение руководителя кружка: мол, на третий разряд я уверенно тяну, но способен и на большее. До официального приобретения разряда я дотягивать не стал, но его возможностью тихо гордился ещё много лет.

Шахматы мне так нравились, что стали одним из критериев развитой личности. Если человек не умеет в шахматы играть, то как же его всерьёз принимать, – решил я сам для себя. Вторым критерием была почему-то любовь к поэзии Маяковского. Был ещё и третий критерий, но я его позабыл. Критерии приходят и уходят…

Позже, когда я уже работал в ЦЭМИ[97 - Центральный экономико-математический институт АН СССР. Подробнее о работе там написано в главе 8.], одним из моих программистских хобби стало составление программы решения шахматных задач-одноходовок на языке «алгол». Впрочем, до конца не довёл.

Школьно-внешкольное развитие

Почему мне так мало помнится то, чем одарила меня школа, и особенно ярким остаётся в памяти внешкольное обучение? Почему отношение к школьному образованию у подростков чаще всего негативно? Что здесь не так?

Иногда кажется, что внешкольное обучение гораздо могущественнее школьного. Отчасти дело в том, что оно добровольное. Но и в самой методике школьного образования, в его стандартизированном облике, есть что-то порочное. Оно основано на дисциплине, то есть на насилии, пусть и ограниченном. Это означает, что возбуждение и развитие интереса, аппетита к учёбе является не очень обязательным. Зачем школьному учителю слишком беспокоиться об этом, если вся общественная конструкция поддерживает необходимость для подростка ходить в школу? Да и тем энтузиастам, которые всё-таки заботятся об увлекательном характере преподавания, школьная система, как правило, является не помощью, а препятствием. Методические директивы, разработанные чиновниками, всячески унифицируют личность учителя, создавая жёсткие и часто нелепые рамки, в которых он обязан действовать!..

Внешкольным кружкам, секциям, студиям (бывают даже внешкольные «школы») приходится изначально быть привлекательными. Иначе туда просто не пойдут. Кроме того, там чаще оказываются дети, которым уже интересен конкретный вид деятельности или знаний. Наконец, внешкольное образование носит более прикладной характер.

Школьному образованию до всего этого обычно далеко. Оно обязательно, что обеспечивает ему неуязвимость и возможность быть каким угодно, лишь бы чиновники были довольны. Да и родителям проще переложить ответственность за развитие ребёнка на школу и ограничиваться порицанием плохих отметок и похвалой хороших.

Думать о том, как совместить достоинства школьного (вменённого) и внешкольного (аппетитного) развития, необходимо и обществу в целом, и каждой конкретной семье, которой важна судьба ребёнка, а не существующие правила.

Тут есть и ещё одно непростое обстоятельство, относящееся и к внешкольным занятиям, – внутренняя расположенность. Не всё увлекательное для всех увлекательно для конкретного ребёнка, и тогда даже открывающиеся рядом возможности его как бы и не касаются.

Например, авиамоделирование, которым отец занимался со многими ребятами, меня никак не привлекало. А вот Юру Репрёва…

Этот парень занимался у отца в авиамодельном кружке Дома пионеров. Однажды отец взял меня вместе с ним на какой-то учебный аэродром, где можно было запускать модели самолётов. У Юры уже была серьёзная модель, с мощным бензиновым моторчиком. Настолько серьёзная, что она после запуска улетела куда-то далеко, и Юра отправился её разыскивать. Кстати, после школы он поступил в МАИ и занимался реальным конструированием самолётов. А ещё позже стал… известным коллекционером и селекционером флоксов.

Вести автомобиль по Красной площади

В одном из пионерских лагерей у нас был автокружок, и невысокий, с округлыми чертами лица и тела, фотограф Вишек научил нескольких ребят, в том числе меня, водить автомобиль. Это был горбатенький «Москвич-401»[98 - Малолитражный легковой автомобиль, выпускали в 1954—1956 годах.]. Ездили мы по пыльным местным дорогам, да и не так уж много ездили, но мне выдали удостоверение «пионер-инструктор по вождению автомобиля». Это условное умение (какой уж там я был инструктор!..) лишь разожгло мой аппетит к езде. Я вообще любил запах разогретой машины, запах бензина.

Позже, в Москве, напротив Академии Фрунзе, я обнаружил приткнувшуюся к Девичке «Школу юного автолюбителя» и записался туда. После теоретических занятий (не труднее, чем в обычной школе) тех, кто сдал экзамен, отправили на практику, в гараж, к шофёру-инструктору (уж это был настоящий инструктор, не помню только, как его звали). Довольно тщедушный мужичок (тогда он казался мне старичком, но сейчас я думаю, что ему было лет 45—50), скорее ворчливый, чем строгий. Сначала он учил нас около Лужников, на широком асфальтированном поле, где раньше мы семьёй катались на велосипедах. Потом перешёл к практике на улицах.

Особенно хорошо тренировать внимание и маневренность получалось в переулочках неподалёку от гаража (он находился во дворе, в районе Пречистенки, тогда ещё Кропоткинской улицы). Машин в городе было неизмеримо меньше, чем сейчас, но пешеходов, бороздящих улочки и переулки где угодно, хватало. Хорошо, что у инструктора были дублирующие педали!..

В 14 лет мне выдали юношеские права (разрешающие вождение, если взрослый рядом). Ездили мы на «Москвиче-402», форма которого была уже более современной, чем у «горбатенького».

От этой юношеской школы я участвовал в соревнованиях по фигурному вождению. Они проводились Выставкой достижения народного хозяйства (ВДНХ, сейчас это ВВЦ), на одной из асфальтовых площадок перед ней. Надо было проехать «мостик», габаритные воротца, развернуться в квадрате и т. д. Раньше приехал или опоздал – плохо. За каждую секунду сверх одной минуты или меньше её – вычитали штрафные очки. Чемпионом я не стал, но «диплом участника ВДНХ» заработал.

Вершиной моей водительской карьеры стал парад пионерской организации на Красной площади, в котором участвовали и юные водители. Хотя я уже перешёл из пионеров в комсомольцы, но всё равно всем велели надеть белую рубашку и повязать пионерский галстук (неужели инструктор тоже был в красном галстуке? не помню). Юных водителей на одну машину пришлось трое, но сначала мы торжественно ездили по городу, и двум другим досталось водить больше, а мне – почётнее.

Когда я перед Красной площадью пересаживался за руль, инструктор изрёк последнее напутствие: