Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Рафинированный интеллигентный Матвей был человеком начитанным и остроумным. Мы с ним дружили, позже я бывал у него в гостях; родители его занимались каким-то надомным рукоделием, хотя это была именно интеллигентская семья. Думаю, что дело было в их перпендикулярности советской власти. Каково же было моё удивление, когда на одном из старших курсов я узнал, что Матвей учится на вечернем отделении Высшей партийной школы. Он рассказывал, какие им там читали лекции по всяким философским и социологическим дисциплинам, очень интересная оказалась программа. Только через некоторое время я узнал, что это был чистый розыгрыш.

На пятом курсе Матвей женился на Алле Бродинской из нашего класса. Много лет старался найти приложение своему научному таланту, но потом всё-таки они уехали в США.

Присоединившимся членом первой бригады была Вилена Беляева (имя от «В.И.Ленин», во времена её родителей увлекались таким конструированием). Кругленькая, весёлая, она оправдывала своё имя только в одном: терпеть не могла анекдотов про Ленина.

Вилена мне нравилась, а ей нравилось, что она мне нравится. Поэтому мы платонически симпатизировали друг другу на общем дружеском фоне – весь первый курс. Потом остался только дружеский фон.

Руководителем стройотряда был Борис Брудно[117 - После того, как он закончил мехмат МГУ и решил эмигрировать в Израиль, ему пришлось выплатить стоимость обучения (в это время действовал такой закон). Он справился с этим, благодаря тому, что зарабатывал букмекером на бегах.]. Высокий, смуглый, горбоносый, пассионарный, на собраниях он простирал вперёд руку и возглашал:

– Парни!.. – со взрывчатым «п».

Конечно, парней было больше, но и девушек было заметное количество. Впрочем, они не обижались.

Как-то он подошёл к нашей бригаде и стал упрекать за медленную работу.

– Чего тут возиться? – восклицал он. – Подумаешь, промоина! Пять лопат песка – и нет её.

– Попробуешь? – с хитрецой поинтересовался кто-то из нас.

– Глядите, – Борис схватил лопату, набрал её с верхом и бросил в промоину.

Песок исчез бесследно.

Мы согнулись от хохота: ясно было, что меньше, чем сотней лопат песка, тут не обойтись. Брудно кидал песок ещё несколько минут, но без видимого результата. Наконец, он крякнул, бросил лопату и ушёл.

Уже после мехмата Брудно заезжал ко мне в гости. Тогда он работал в книгохранилище Ленинки… сантехником. Видимо, готовился уезжать. Тогда зачастую перед эмиграцией человек уходил из научной сферы, чтобы не подводить коллег, которых начальство упрекало за «отъезжантов», заставляя публично осуждать их. Действительно, Борис вскоре уехал в Израиль и там со свойственной ему пассионарностью энергично включился в политическую борьбу.

Бориса привозил ко мне в гости Витя Кислухин (он не был в первой бригаде, но мы с ним сдружились именно на овощехранилище) – рыжеватый и немного неуклюжий. И сейчас мы изредка переписываемся по электронной почте, а иногда он даже приезжает в гости. Увы, он в Америке, специалист по моделированию кровообращения, с ним его жена Татьяна, тоже бывшая мехматянка, а дети остались здесь. Мечтает вернуться, но здесь, в отличие от там, не востребован.

Наша бригада стала переходным мостиком от нашего класса к мехматской компании, к которой присоединялись и другие, но ядром оставалась именно первая бригада. Незаметным цементирующим началом этой компании (как и послешкольной жизни девятого «А») была, пожалуй, Таня Безрученко. Я ей даже оду посвятил к одному из дней рождения. Сейчас понимаю, что Татьяна была ответом на вопрос, которым я задавался ребёнком в пионерлагере: может ли мальчик просто дружить с девочкой? Мы могли.

Альма мехматер

Университет ли является моей альма матер – или конкретно мехмат? Не знаю, можно ли ответить на этот вопрос абстрактно, но моё университетское сознание было довольно мехматоцентричным. Этому способствовало и само расположение факультета: в центральном здании, в самой середине его. Там, где снаружи проходит декоративная коричневая полоска.

От мехмата отсчитывалось всё остальное. Вбок – переход в общежитие, вверх – географический факультет, вниз – геологический. Ещё ниже – университетское руководство, а совсем внизу – две большие аудитории, книжные прилавки, актовый и театральные залы, столовые, БУП (с очередей в библиотеку учебных пособий началась наша учёба), и много чего ещё…

Но самое родное – мехматские этажи, с двенадцатого по шестнадцатый. Длинные коридорные прямоугольники, по которым в перерывах между занятиями прогуливались юные перипатетики[118 - Перипатетики: ученики и последователи Аристотеля. Название его философской школы связано с обычаем учителя прогуливаться с учениками во время бесед.]. Попадались среди них экзотические внешности – например, высокий беловолосый парень, всегда улыбающийся своим мыслям, а иногда беззвучно прошёптывающий их. Бродили и трогательные парочки, держась за руки. Широкие мраморные подоконники у больших окон позволяли играть монетками в футбол. Массивные столы в аудиториях стойко переносили напор гоп-допа, у дверей библиотеки грудой лежали небрежно брошенные сумки и портфели тех, кто сидел в читальном зале.

Конечно, я бывал и на других факультетах, и в различных общеуниверситетских владениях, да и некоторые мехматские лекции проходили в аудиториях 01 и 02, расположенных на первом этаже, но всё-таки «альма мехматер» и был моей «альма матер».

Учёба и чтение

Учиться было не очень-то легко, хотя до поры до времени чрезвычайно интересно. Высшую алгебру у нас читал Александр Геннадиевич Курош – высокий, грузный, лысый, страстный. Математический анализ вёл Михаил Александрович Крейнес, внешне противоположный Курошу, но тоже переживающий за каждую формулу, за каждую теорему. Хороших преподавателей было много.

При этом я всё чаще стал прогуливать, уже на первом курсе. Дальше – пуще. Причиной стало моё малоэффективное восприятие лекций со слуха. Куда естественнее для меня было посидеть с конспектом (обычно чужим), с книгами, обдумать всё со своей скоростью усвоения, а не со скоростью лекторского напора.

Сдавать экзамены и зачёты я постепенно приспособился, во многом благодаря конспектам Тани Безрученко, с которой мы учились в одной группе, и других доброжелательных девушек (у них лучше получалось конспектировать, чем у парней, да и лекции они реже пропускали). К экзаменам я старательно делал шпаргалки, структурируя и минимизируя информацию так, что сами шпаргалки, собственно, уже и не очень требовались. Как можно пользоваться чужими шпаргалками, – это для меня было загадочно.

Физика (а потом и механика) оставалась моей ахиллесовой пятой. Особенно это проявилось на семинаре по теоретической механике, который вёл у нас тридцатилетний Владимир Игоревич Арнольд. Уже тогда он был учёным с мировым именем, ещё не академиком, но лауреатом Ленинской премии. Сейчас, когда я пишу, ему как раз вручают вторую (Государственную).

Семинар – это не лекция, здесь надо отвечать, решать, доказывать. Любимым студентом Арнольда в нашей группе был Олег Козлов – парень с мощным нестандартным мышлением (поведение его было тоже необычным; например, однажды, не желая выходить из общежития за едой, он несколько дней жил, питаясь канцелярским казеиновым клеем). С Олегом Арнольд мог дискутировать большую часть занятия, иронически улыбаясь своей постоянной одесской улыбкой.

Но полагалось и других спрашивать. Дошла однажды очередь до меня. Я вышел к доске, надо было разобрать какую-то формулу. Одна буква в ней меня заинтересовала.

– А это что за «J»? – с любопытством спросил я у Арнольда.

– Момент инерции, – с невыразимым удивлением в глазах медленно ответил тот.

– Забыл… Что это такое? – попросил я уточнить.

Арнольд замер в шоке.

– Садитесь, пожалуйста, – тихо сказал он и навсегда перестал меня замечать.

На экзамене я попал к другому преподавателю, вздохнув с облегчением. Ведь Арнольд мог отложить, посмеиваясь, твой билет с подготовленным ответом, закрутить на столе маленький волчок, и, полюбовавшись им, сказать:

– А теперь напишите мне, пожалуйста, уравнения, описывающие его вращение.

С таким «билетом» я бы не справился.

Одновременно с учёбой студенческой всё интенсивнее с каждым годом становилась учёба внестуденческая: чтение.

Читал я и раньше много, но в основном беллетристику. Теперь же чтение шло во все стороны. Случилось два важных открытия.

Первое – что классика означает не архаичность, а прямое общение с автором сквозь время, что этот автор иногда ближе тебе и выразительнее (в смысле понимания насущных для тебя переживаний), чем любой современник. Несколько раньше я стал ощущать это применительно к стихам, теперь обнаружил: то же самое проявляется и в других жанрах. Смеялся в голос, читая Стерна, входил в резонанс с Достоевским, упивался «Дао дэ дзин»…

Второе открытие – что философы прошлого пишут о вещах, очень важных и для сегодняшнего человека, что у них можно учиться понимать жизнь и себя самого. Более того – у них можно научиться самому думать о том, от чего зависит твоя судьба и каждый день твоей жизни. Ошеломительное открытие! Математика, может быть, и «царица наук», но философия – нечто большее. От философии, от твоего мировоззрения зависит смысл любых дел, в том числе занятий математикой.

Чтение стало для меня настолько существенной частью жизни, что я то и дело составлял для себя списки книг, которые надо прочесть, а в гостях при первой возможности начинал изучать содержимое книжных шкафов. Постепенно у меня выработалась некая система: чтение шло по трём направлениям. Первое – в соответствии с составленным списком (то, с чем обязательно надо познакомиться). Второе – по рекомендации друзей и знакомых (особенно когда говорят: «На, прочти!»). Третьим направлением было случайное чтение, когда что-то вдруг подвернулось под руку. Первое позволяло руководствоваться собственным разумением, второе – учитывало разумение окружающих, третье – не давало впасть в чрезмерную зависимость от того или от другого.

И мехматская учеба, и чтение совершали во мне одну и ту же работу: образовывали мышление. Но чтение, кроме этого, формировало меня самого. На пару с жизнью, конечно.

Путь и цель обучения

Что такое система образования и кто её создаёт? Учитывает ли она, прежде всего, интересы специальности или интересы личности? Каковы образовательные цели и насколько получается их достичь? Да и задаётся ли кто-нибудь всерьёз (не чисто прагматически) этими вопросами, или решающее слово остаётся за возвратной частицей? Такая, мол, сложилаСЬ традиция…

Читателю нечего бояться, я не собираюсь здесь пытаться ответить на эти вопросы (главным из которых, по-моему, является вопрос об интересах личности). Будем считать их риторическими. Но для тех, кто согласится, что они имеют всё-таки практический смысл, выскажу своё свидетельство и некоторые соображения.

Сейчас, когда я оглядываюсь не только на студенческие годы, но и на десятилетия после них, мехмат представляется мне мощной щёткой, как следует прочистившей моё мышление. Математика в различных вариациях демонстрировала мне мощь и границы логического рассуждения, парадоксальный симбиоз строгости и образности доказательств, свободу обращения с конечными и бесконечными категориями…

Знакомясь с судьбами мехматян (или выпускников Физтеха и других «сильных» институтов, где система естественно-научного образования была отшлифована долгим временем и усилием крупных учёных), я отчётливо видел, что такая постановка мышления позволяет потом эффективно проявлять себя в самых разных сферах деятельности, вплоть до чисто гуманитарных.

Отсюда можно сделать вывод, что путь и предмет математического образования успешно действуют сами по себе, безотносительно к очевидной общественной цели: подготовить учёных – математиков, механиков, вычислителей (из таких трёх отделений состоял тогда мехмат).

Кто-то из тех, кто советовал мне выбрать естественное образование, наверное, имел в виду сугубо утилитарный подход к будущей специальности (практичнее быть «физиком», а не «лириком»), но кто-то наверняка подразумевал и качество подготовки к творческой жизни.

Не оставляет меня ощущение, что и Луч, не торопясь снабдить меня указаниями на призвание, способствовал оптимальному образовательному пути. Мало ли что писатель! Прочистить мозги не помешает. А если философией заниматься – так тем более.