На войне как на войне

От этого вопроса Саня сморщился, словно проглотил горсть недозрелой клюквы, и стал горячо доказывать, что сердиться совершенно не на что, да и глупо, так как экипаж – одна семья и делить им нечего, и что скоро вместе в бой пойдут, и что он как командир ничего для них не жалел и не пожалеет. В доказательство своих слов Саня разделил табак на четыре части. Экипаж молча забрал табак и рассовал его по карманам.

– Ну что же вы молчите, черт возьми? Это ж в конце концов обидно! Ну виноват я с этой самогонкой, виноват, – с какой-то отчаянной решимостью выдавил Саня.

Бянкин заулыбался. Вероятно, он был доволен. Домешек усмехнулся.

– А мы тебе, лейтенант, больше всех оставили. А ты ее в помойное ведро свиньям. Обидно. Так обидно, аж слезу давит, – пожаловался Щербак.

– Ну хватит тебе! Давит! Расчувствовался! – прикрикнул на водителя ефрейтор. – Извинился лейтенант, и ладно. Ставим на этом точку. Вон и комбат, кажется, к нам катит.

От дороги к дому бежал лейтенант Беззубцев. Тропинка, видимо, для него была слишком узка. Оступаясь, он переваливался с боку на бок и нелепо размахивал руками. Не добежав до машины, комбат подал сигнал: «Заводи!»

Щербак полез в люк. Саня с Бянкиным и наводчиком бросились в хату за вещмешками. Антонина Васильевна, узнав, что гости уезжают, торопливо разливала по стаканам молоко. Молоко пили на ходу, без хлеба, как воду, торопливо прощались и выскакивали на улицу. Когда подошел комбат, экипаж младшего лейтенанта Малешкина был в полной боевой готовности. Саня доложил, что все в порядке, все здоровы и никаких происшествий не было.

– Опять шапка задом наперед, – заметил комбат.

– А будь она проклята! – выругался Саня, поправляя шапку.

– По коням! – крикнул комбат и вскочил на самоходку.

Самоходка, рыкая, мягко покатилась по снегу. С ходу проскочив канаву, выехала на дорогу и, круто развернувшись, ринулась в село.

– А Щербак, оказывается, неплохой водитель, – заметил Беззубцев.

Саня хотел сказать, что это у него сегодня так ловко получилось, а вообще-то… но раздумал и сказал, что Щербак – хороший водитель, Сане очень хотелось поговорить с комбатом.

– Говорят, наши взяли Житомир, Белую Церковь… Тикает фриц.

Комбат усмехнулся:

– Не очень-то шибко. Вчера под Казатином Шестому корпусу досталось. Особенно Пятьдесят первой бригаде. Один батальон погорел начисто.

– Да ну? – И Саня повернул на голове шапку козырьком назад.

– Немцы подбросили свежие части, эсэсовцев. Дивизию «Мертвая голова».

– «Тотен Копф», – перевел на немецкий язык Домешек.

– Во-во! – подхватил комбат. – Говорят, головорезы, смертники. Или сегодня, или завтра нас наверняка на них бросят.

– В штабе так говорят? – спросил Саня.

– И в штабе, да и по всему видно, – комбат схватился за полевую сумку. – Чуть почту не забыл. Держи, – и подал Сане пачку писем.

В основном письма были Щербаку и Бянкину. Домешек получал изредка, да и то от фронтовых друзей. Сане пришло сразу два треугольника. Одно от матери, другое из Москвы. Но не от той, от которой давно уже перестал их ждать, а от совершенно другой и незнакомой – К. Лобовой. Саня хотел сразу же распечатать это письмо. Но в это время по колонне, от головы ее к хвосту, покатился крик: «Товарищи офицеры, к командиру полка!»