Ночь

– Мне ничего не нужно, – честно сказал я им. – Я привык быть один и рассчитывать только на себя.

– Мы будем оставлять вам записки! С важной информацией! Которую будем постигать по дороге!

– И ХИС рядом, чтобы подсветить!

– Он не знает, что такое ХИС! – Кажется, они начали поправлять уже даже не друг друга, а сами себя, на разные голоса.

– ХИС – это химический источник света! – Один из них направил фонарик на пук похожих на лакричные палочки люминофоров, привязанных к раме.

– Хорошей вам дороги! – пожелал я еще раз.

Они вскочили в седла и на ходу, прощаясь, еще много раз поворачивали назад пучки своих фонарей. Я успел сильно замерзнуть, пока стоял и разговаривал с ними, и теперь с наслаждением разгонял кровь в теле, набирая пешеходную скорость. Как же хорошо думалось на ходу! Дома, над книгой, за письменным столом, мысли как будто были зажаты в какую-то обложку. Тут они разлетались в разные стороны, подхватывали и перебивали друг друга, прямо как эти велосипедисты.

Я смотрел на потемневший город под небом цвета черной с рыжими подпалинами коровы и думал: а ведь это логично, что все бывшие государства распались на маленькие феодальные княжества. Каким-то чудесным образом именно свет – солнечный днем, электрический ночью – был той нитью, которая всех нас связывала в воображаемые сообщества. Когда трижды в день на пути домой видишь плакат «Заводской район города Минска приветствует вас», поневоле начинаешь считать себя гражданином этого «Заводского района» и мегаполиса под названием «Минск». Когда свет исчезает, когда слова превращаются в ничто, пропадают и топонимы, и сообщества. Остаются только холод, мрак и необходимость бороться за жизнь. В этом мире за жизнь проще всего бороться небольшими средневековыми королевствами, а не крупными современными государствами.

Я не чувствовал, что иду по «городу», – города не стало, когда погасли мачты освещения, когда померкли вывески магазинов и кофеен, когда исчезли отсветы частного комфорта в окнах человеческих муравейников. Города не стало, когда выключились драгоценные далекие жемчужины, раньше обозначавшие горизонт. Без рекламы, автомобильных фар, лампочек над входом в подъезды пространство превратилась в созданный человеком безобразный и постылый лес. С высокими плечами заброшенных темных небоскребов, с одинокими бетонными деревьями столбов, с асфальтовыми магистралями, которые напоминали русла пересохших рек.

Одно слово – пустоши.

Бог отделил свет от тьмы, а потом пришел человек и залил тьму светом. В итоге тьма все-таки пока побеждает.

Еще я подумал, что все эти «невры» и «края Земли» – такое же последствие, как и деурбанизация. Забери у человека свет, и он увидит невра, а не велосипедиста. Свет выключает фантазию. А фантазия в темноте часто работает на то, чтобы напугать посильнее.

После встречи с рыскунами мир снова казался мне безопасным и понятным. Как в Грушевке. Однако с ориентированием возникла неожиданная трудность: на карте проспект только один раз пересекался с широкой дорогой, и это была кольцевая, но на самом деле широченные магистрали отходили в сторону через каждые два-три километра. Я пытался опознать местность и не паниковать. Наверное, перед кольцевой жилых домов должно стать меньше, ведь кто хочет жить с автомобильным морем под окном?

Рассуждая так, я отметил, что во многих машинах на нашем пути отсутствовали колеса, и чем ближе я подходил к двум разделенным проспектом жилым комплексам, тем больше становилось «безногих» машин.

Я помню рекламу этих башен. Первая похожа на пирамиду, вторая вознеслась до облаков стоэтажным параллелепипедом. Они когда-то принадлежали одному застройщику и продавались под одним поэтичным названием, кажется, «Лисицкий и Малевич». Их возведение пришлось на пик уплотнительного бума, когда высотными домами для тех, кто считал себя богатыми, застраивались целые районы у метро. Теперь громадины на многие тысячи квартир устремлялись к черным небесам мертвыми сгустками тьмы – ни огонька, ни движения. Через некоторые этажи пунктиром просвечивали рыжеватые небеса: там были большие квартиры на всю ширину дома, и панорамные окна позволяли увидеть и восход, и закат. Еще бы вспомнить, находились они до первой кольцевой или уже за ней.

Герда, что-то унюхав, пронеслась вперед и вернулась с таинственным выражением на морде, мол, сейчас сам все увидишь.

Машины вдоль проспекта стояли уже не просто без колес, но и без дверей, без капотов, без багажников. Кое-где в поисках дешевого металла с них отвинтили даже крылья.

Баррикады были абсолютно черными, в два человеческих роста. Материал, из которого их сложили, выглядел как мягкий кирпич, который лоснился в свете налобника. В нескольких местах наблюдались сильные, аж до ржавой проволоки, прогалины. Я не сразу понял, что эти сооружения вдоль домов построены из автомобильных колес. Асфальт между ними был обугленный, с подпалинами взрывов, забросанный крупными кусками стекла, самодельными снарядами и огромными камнями.

Пулевых отметин в резине баррикад виднелось немного: похоже, настоящего оружия у тех, кто тут столкнулся, было мало и патроны кончились быстро. Пули, очевидно, проходили через покрышки, даже не смещая с места тяжелые диски. Значит, строили баррикады не для защиты от пуль.

На земле было разбросано множество грязных мешков с песком. Герда старательно их обходила. Из одного мешка торчало самодельное копье, в котором я узнал лыжную палку с примотанным к ней кухонным ножом. Почему-то в том месте, где копье пронзило мешок, блестело красное повидло. Подойдя ближе, я понял, что мешком с песком был мертвый человек. Покойник лежал лицом в землю. Его серая ладонь была обгрызена до кости. Над локтем нарисован черным маркером треугольник.

Меня замутило. Я отошел от баррикады и, направив сноп света себе под ноги, стал осторожно пробираться по самому центру проспекта. Голова, как я ни запрещал ей строить какие-либо теории, рисовала разные версии нападения, и каждая – еще более голливудская, чем предыдущая. Зомби, скифы, андрофаги. Беззащитные жители двух столпов гуманизма вместе борются с осадой нелюди, которая прет из-за кольцевой. Баррикадируют входы, выставляют охрану, гибнут от ран.

В луч под ногами вплыл песочный куль. Вот то, что когда-то было головой. Часть черепа и глаз заменены большим камнем. Запущенным не иначе из самодельной пращи. Ведь что еще могло так расколоть кости? Над локтем руки, которую покойник успел поднять к лицу перед тем, как умереть, красовался старательно выведенный маркером параллелепипед.

Я повернул голову направо: над баррикадой перед входом в пирамидальный дом висел хорошо заметный флаг с треугольником. Над подъездом громадины слева фонарь высветил приделанную пластиковую табличку со старательно выведенным параллелепипедом. Вот такие зомби. Война красной и белой розы. Ланкастеры против Йорков. За что они боролись? Отбивали друг у друга остатки еды, вместо того чтобы объединиться и отправиться на ее поиски вместе? Я ускорил шаг.

Невдалеке от перессорившихся Лисицкого и Малевича открылось небольшое поле, посреди него приземлился огромный гипермаркет. Я свернул к моллу, надеясь найти нам припасов. Ведь рано или поздно даже после увиденного мне захочется есть. Но из ангара было вынесено абсолютно все. Кто-то пробовал разодрать даже сделанные из фольги трубы вентиляции, шедшие под самым потолком. Вытянули не только кассовые аппараты (хотя кому и зачем они могли понадобиться?), но и алюминиевые прилавки, на которых раньше размещался товар. Чувствовалось, что долгое время гипер был Меккой для мародеров всех сортов, отсюда тащили сначала самое ценное, потом полезное, а когда ценное и полезное кончилось, перли то, что можно было легко уволочь. На память, что был на этом месте. И это закончилось тотальным опустошением, как в церкви после нашествия Золотой Орды. Разве что под ногами блестели вмерзшие в ледок купюры. Почему никто из грабителей их не забрал, было понятно: какой смысл в бумажках, если они не горят?

По сторонам проспекта потянулись ангары, автоцентры, стоянки и харчевни, жилая застройка отступила назад. По всему было видно, что приближается большая транспортная развязка. Вскоре проступили очертания высокой эстакады, под которой налево и направо текла черная река автострады. У подножия моста мне почудилось цветное мелькание: что-то сияло у самой земли цветом молодого клевера. Герда была спокойна – значит, никакой опасности для нас этот предмет не представлял. Ускорив шаг настолько, насколько позволял надетый на плечи шкаф, я увидел старательно очищенный от снега и льда пригорок, а на нем – продолговатый металлический предмет, прижимавший к земле какой-то белый клочок. Стена была освещена ХИС – люминофором, который я видел у велосипедистов.

Металлический цилиндр оказался небольшим термосом, под которым лежала бумажка с написанной карандашом запиской. Я сбросил с себя тяжесть, достал из рюкзака коврик и консервы для Герды.

– Привал, – скомандовал я устало, разложил коврик на замерзшей траве и упал на него.

Герда с голодным рыком уделила внимание своему пайку. Я взял термос, предполагая, что там может оказаться какой-нибудь, извините, фалафель. Открутив крышку, обнаружил внутри горячий, настоящий, но почти несладкий чай. Это было настолько кстати сейчас, после продолжительного пешего пути, усталости, холода, что я чуть вслух не сказал «спасибо!». Сделав несколько глотков, я понял, что склон от снега и льда почистили тоже мои невидимые друзья, пусть педаль для них всегда будет легкой. Хлебнув еще несколько раз, сдвинув заячью шапку на затылок, я лег на землю, полежал немного, отдыхая. Потом развернул записку, прочитал. Она меня тронула.

«Не печалься, человек с собакой. Ты не один на этой дороге».

Как бывает после привала, идти стало не легче, а тяжелее. Отдохнувшие мышцы с неохотой принялись за опостылевшую работу. Герда пробовала развеселить меня, играя с пятнышком света от моего налобника, заглядывая в глаза и усмехаясь своей озорной черной мордочкой.

Мы забрали ее щенком из приемника на Гурского, этого уютного адка для домашних животных. Отловленных на улицах котиков и собачек в этом гестапо держали в среднем три дня. Тем, кто вел себя «агрессивно», яд вкалывали и того быстрее. Их разбирали на полезные для промышленности (клей, мыло, желатин) запчасти, а остальное отправляли на комбинат, сжигающий мусор. Я рад был бы рассказать историю про мамку, которая погибла под колесами грузовика, и про три пушистых комочка, которые пищали у ее тела, пока их не подобрали заботливые руки отловщиков и не поместили на передержку в ветстанции.

Но все было не так.

Наш пушистый комочек был «отказницей». От ее мамки и двух братиков хозяева отказались в сентябре, когда закончился дачный сезон. Привезли сами, заранее сняли ошейник и сказали, что это чужая дворняга. Но работников адка? трудно обмануть, они насмотрелись на собачьи смерти: какая же «чужая», когда слушалась хозяев и все никак не могла поверить, что ее с детками сунут в клетку, только что продезинфицированную после предыдущего собачьего горя.

Не знаю, кто идет на такие должности, но «ведущий специалист», который нам все это рассказал, показался добрым человеком, когда-то любившим животных так же, как и все люди. Просто необходимость каждый день принимать решения, кому жить, а кому нет, сделала его чувства к котикам и собачкам весьма специфическими. Он рассказал нам, что мамку Герды пришлось «усыпить» на пятый день, потому что она вела себя «агрессивно». Не смогла простить предательства хозяев. Братьев Герды забрал на передержку какой-то милиционер, понадеявшись вырастить из них суровых служебных почти-овчарок, а нашу девочку никто не брал. Она спала, когда мы везли ее в такси.

Свернулась у меня в руках и сопела, черная и горячая. Потом, правда, больше полюбила хозяйку. Пока та от нас с Гердой не отказалась. В последнем, правда, виноват я, а не она.

За кольцевой, насколько хватало глаз, громоздились одинаковые коробки дешевого типового жилья. Своей невыразительностью эти районы раньше напоминали мне окружение аэропорта имени Ататюрка в Стамбуле. И где хозяева всех этих жилищ? В какой-нибудь женской коммуналке в Зеленом Луге? Ни одного горящего окошка. Ни движения, ни дымка.

Без солнца и звезд на небе понять, насколько продолжительным был твой переход, можно только с помощью часов. Часов у меня не имелось, осталось довериться субъективным ощущениям. По карте от кольцевой до поворота на Гомель было два раза по стольку же, сколько от Грушевки до кольца. По ощущениям я уже проковылял именно такой отрезок. Чувство времени теперь состояло из степени окоченения ног, из количества мыслей, которые я успел передумать от поворота, и боли в позвоночнике от веса на спине. Ноги замерзли сильно, надо будет после ночлега натянуть еще одни носки. Позвоночник ныл ровно, по всей длине, каждый шаг сопровождался болью. Что касается мыслей, то их почти не стало. Тело слишком устало, чтобы витать в облаках.