Ночь

– Вам знаком тот молодой человек? – Он кивнул в сторону жестяного подноса, на котором лежали останки Рейтана. Рейтан был старше того, кто только что назвал его «молодым человеком», лет на двадцать.

– Да, это мой друг. Был моим другом.

– Назовите его имя.

– Рейтан. Также известен как Немец или Физик.

– Когда вы с ним виделись в последний раз? – Глаза лысого сверлили меня, заставляя тщательно подбирать слова. Как будто я говорил неправду и одно лишнее слово могло выдать вранье.

– Вчера. Мы пили кофе.

– О чем разговаривали?

– Про Ночь. Про невров. Про форму Земли.

– Форму Земли! Очевидно, звезданулся! – обратился к Маньке один из его подопечных.

– А что, возникли сомнения о причинах происшествия? – задал я стандартный вопрос из фильмов из прошлого. – Вы думаете, это может быть убийство?

– Сомнений нет, это все формальности. По регламенту неточности должны быть уточнены до траурной церемонии. – Манька почесал щетину на челюсти. – Просто ваш друг оставил достаточно странную посмертную записку.

– Странней некуда! – подхватил его подчиненный.

– Записка вызвала сомнения в ясности его сознания. Случаи безумия мы должны фиксировать отдельно. В целях карантинной безопасности.

– И что там говорилось? – спросил я.

– Что если законы физики больше не действуют, он, оттолкнувшись, должен полететь за горизонт, как птица.

– Мы же с вами стоим, а не летаем, – не унимался подчиненный. – Вот смотрите, я что, вот прямо полечу? – Он сделал несколько взмахов руками, имитируя полет. Его амуниция при этом оглушительно громыхала.

– Так как вы думаете, был ли ваш друг Рейтан сумасшедшим? – уставился на меня Манька.

Я колебался недолго. Безумцы перед смертью не раздают свои запасы тем, кому они больше нужны. Или раздают? С другой стороны, Мисима. Он попросил Мисиму.

– Нет. Я уверен в том, что Рейтана сгубило одиночество и неустроенность.

– Хорошо. – Манька быстро кивнул. – Приступаем к процедуре! – крикнул он.

Но Кочегара в зале не было.

– Начинаем, я сказал! – скомандовал Манька громче.

Кочегар показался из-за черной дверцы, спрятавшейся у одного из котлов, – наверное, там было его жилище. Он распахнул топку, раздразнил пламя несколькими полными лопатами черного аппетайзера и оглядел присутствующих, ожидая, что кто-то что-то скажет.

Все же было что-то притягательное в старинной традиции, когда на траурной церемонии выступали священники или приглашенные поп-звезды. Но Грушевка – секулярное государство, религия тут – на птичьих правах, а последняя поп-звезда устроилась продавать свиные уши на рынке еще тогда, когда ее узнавали на улице. Единственные профессионалы, которые подвизались на похоронах, – бабульки-плакальщицы. Поэтому прощание прошло в тишине, под хлюпанье носов.

Все, что я мог сказать моему другу Немцу, я уже не сказал вчера, когда действительно стоило это сделать.

Кочегар рванул рычаг, находившийся под жестяной пластиной, та встала на попа, и Рейтан соскользнул в пламя. Лязгнул люк, повернулась стальная защелка, в зале снова стало почти темно. Люди начали расходиться. Бригада Маньки ушла еще раньше. Мы остались с Кочегаром один на один. Создание из преисподней подошло ко мне, стало рядом. Растерло по лицу угольную пыль.

Каждый раз, когда он так делал, на его лице проступали новые черты. Конфигурация черных пятен и просветов кожи менялась. Сейчас он выглядел почти добрым. Глаза – единственное, что не менялось от этих прикосновений. И именно они сейчас излучали что-то человеческое.

– Записку ту он в кулаке держал, – сказал Кочегар. – Ту, что Манька конфисковал. А вот это в кармане было. От удара оно немного в него вошло. Пришлось от тела отделять. Ты не подумай, что я по карманам у покойников перед сожжением шарю. То есть я шарю, но это же что? Разве плохо? Живым нужно, мертвым – нет.

Я промолчал.

– Так вот, эта штукенция, кажется, тебе предназначалась.

Кочегар протянул мне небольшой жестяной предмет. Он был в корке запекшейся крови. Я взял его в руки и узнал герметичную баночку из-под гуталина, которую уже видел вчера.

– Что там? – спросил я. – Кофе?

– Какой кофе, дурак! Записка! Тебе!

Я покрутил крышку, пальцы проскальзывали по влажному металлу. Наконец мне удалось ухватиться как следует, и тайник открылся. Там была бумажка. На ней два слова. Первое: Книжнику. Второе: Геродот. Я задумался, что может значить этот «Геродот», и вспомнил вчерашний разговор про газетные новости, о том, что они Рейтану напоминают что-то прочитанное раньше. Я уже собирался выйти из котельной, как Кочегар меня окликнул.

– Коробочку оставь! – приказал он, протянув ладонь.

Я отдал ему гуталинницу.

– А вот это – тебе. – Он протянул сложенный во много раз лист плотной бумаги.

Развернув его, я сразу увидел слова «Карта Белорусской Советской Социалистической Республики» и только потом разобрал очертания дорог, салатовые лесные пространства, голубые пятна озер, похожий на игрушечный лабиринт (загони шарик в центр) Минск в середине. Бумага во многих местах была испещрена рисунками, аббревиатурами и надписями.

– Цинка не надо. Отдаю бесплатно. Тебе это нужно. Мне – нет. Все как с мертвыми и живыми. Счастливого пути.

Я вышел на улицу. И мне не было холодно. Прогретое преисподней тело чувствовало себя на вечном белорусском «околоноля» так, как когда-то, когда мы жили в теплых домах, ели сытную пищу и потребляли ультрафиолет. Открыв подъезд, я услышал, как Герда здоровается со мной лаем – она всегда слышит мои шаги внизу. Когда мы расстаемся на несколько часов, с нее слетает вся язвительность и ирония, она становится просто преданной своему хозяину собакой, которая очень рада его видеть. Сейчас вот ее хвостище мел из стороны в сторону, как будто она была обычной дворнягой, а не черной благородной овчаркоподобной дворнягой, которая несколько часов назад свысока подтрунивала над Кассандрой.

Я почесал у нее за ухом так, как вчера это делал Рейтан. Она проскулила, будто поняла, что произошло с человеком, который умел так деликатно ее приласкать. Потом я взял стремянку, залез на антресоль и выудил оттуда запыленный девяностолитровый рюкзак. Черный, с толстыми лапами шлеек и вороненой пряжкой поясной застежки. Надежный, водонепроницаемый, он за свою жизнь видел больше стран, чем среднестатистический житель Грушевки. Когда-то в этом рюкзаке я носил наши общие с ней вещи. Ей будет приятно его узнать, когда мы наконец встретимся.

Я углубился в библиотеку и после долгих поисков все же нашел то, что искал. «Геродот. История в десяти книгах». Серия «Памятники исторической мысли» Академии наук СССР. Капитальная твердая обложка с музой на фасаде. Обложку мне сразу же захотелось отодрать – путешественник во мне уже начал побеждать хранителя книг. Твердая обложка слишком много весит и создает неудобства при упаковывании. Но я пожалел Геродота, бережно поместив его на самое дно моего рюкзака.

Затем с трудом достал два тяжелых поддона цинка из моего сейфа, бывшего морозильника. Золотовалютные резервы не поместились даже на столе, часть пришлось пересчитывать на полу. Четыре тысячи шестьсот единиц. До черта! Этого бы хватило, чтобы платить за жилье в Грушевке на протяжении тридцати восьми лет (если бы годы еще существовали).

Но тут предсказуемо напомнило о себе одно заметное преимущество бумажных денег перед посткапиталистическими.

Я ссыпал батарейки в рюкзак и попробовал оторвать его от пола. У меня ничего не получилось. Жалобно захрустели швы, и я понял, что днище рюкзака сейчас отделится вместе с ценным, но таким тяжелым содержимым. Я затащил рюкзак на механические весы, с помощью которых следил за своей формой в ту эпоху, когда основной проблемой человечества был набор, а не потеря веса. Посмотрел, где остановилась стрелка, и охнул – восемьдесят килограммов. Вздохнув, я стал терпеливо выгружать цинк из рюкзака, пока стрелка на весах не передвинулась на отметку 35 кг. Аккуратно поднял рюкзак на плечи. С непривычки кожа под шлейками заныла, в спину вгрызлась боль. Сделал несколько шагов. Терпимо. Двигаться можно. Первые дни, пока не привыкну, будет тяжеловато, но потом наберу темп и перестану обращать внимание на то, что на спине висит половина моего собственного веса.

Я забросил в рюкзак виски из сейфа (бесценные две трети настоящего Teacher’s, которым можно рассчитаться за что-то сверхценное, когда кончится цинк), гречку, соль и сахар в герметичных пакетах, напихал свитеров и шерстяных носков, чтобы греться, если в какую-то из ночей не смогу найти дров для костра. Добавил арктический спальник, про который когда-то говорили, что в нем можно комфортно спать на снегу при минус десяти.

Сорок пять кило оставшегося никель-металл-гидрита – смеси более ценной в нашем темном мире, чем золото с платиной вместе взятые, – я высыпал в большую клетчатую сумку и поставил ее на санки.

– Собирайся, Гердочка! Выйдем, доброе дело сделаем, – предложил я собаке, как будто ей нужно было долго подкрашивать перед выходом глаза, губы и когти.

Конфета! Я захватил конфету, и через три минуты мы уже стояли внизу. Еще через минуту я собирал никель, который разлетелся из лопнувшей сумки по всему двору и мучительно думал, стоит ли зажигать фонарик. По старым понятиям сцена выглядела так, как если бы кто-нибудь рассыпал по снегу толстые пачки банкнот, а потом шарил в темноте, пытаясь их собрать.

Путь до майората мы проделали так: Гердочка волокла санки, а я придерживал разодранную сумку. Если бы кто-нибудь надумал организовать погоню, он мог бы найти нас по батарейкам, выпадавшим из нашего возка, как хлебные крошки в гриммовской сказке про Гензеля и Гретель. Свободных рук, чтобы их подбирать, у меня не было. Выражение Гердиной морды напоминало о бурлаке с картины Репина, который уже даже не идет, а висит на бечеве. Глаза ее наполняла такая же жажда классового милосердия со стороны угнетателей, то есть меня.