Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика

Что бережно в моей душе хранится…

А дабы придать статус всеобщности и подлинности сохраняемой в душе ценности, со своего стула поднялся самый авторитетный из собравшихся и заявил:

Я понял: всё в силе,
В цвету и в соку,
И в новые были
Я каплей теку.
И вечно, обвалом
Врываясь извне,
Великое в малом
Отдастся во мне.
И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи.

Стараясь не отставать от выступающих, оставаясь в круге заявленного обсуждения, в проходе между рядами появился видный мужчина, внешне очень похожий на императора Павла, и царственно объявил:

Я жил, как ты, далёкий правнук!
Я не был пращуром тебе.
Земля встречает нас как равных
По ощущеньям и судьбе.

Выступления не прекращались, они следовали одно за другим и с каждым последующим они всё меньше затрагивали интересующую меня тему предопределённости истории и человеческого бытия. В какое-то мгновение передо мной возник человек с простоватым крестьянским лицом в поношенной заячьей шапке. Он закрыл своей широкой грудью говорящий стихами зал и, обратившись ко мне, тихим голосом, как было заявлено в первом выступлении, сказал:

Дурак! Каких ты ждёшь идей
От этого политудушья?
И от тупого равнодушья
Нуждой задавленных людей?

Я смешался и посмотрел на председательствующего. Тот по-пилатовски отвёл глаза и смущённо пожал плечами. Что в сущности означало: «Что ж, других писателей у меня для вас нет…»

Я никоим образом не ожидал от собрания академического разбора предложенной темы, но никак не мог предположить, что обсуждение скатится к хрупким сущностям поколенческой фантазии, которые точно не могут быть переданы по наследству. Конечно, подчас случается так, что задавая одни вопросы, мы получаем ответы на совершенно другие, но здесь, похоже, присутствующие даже не осознали вопроса, который был поднят или поняли его не в мировоззренческом ключе, как то изначально было заявлено, а в каком-то другом, совершенно далёком от смыслов.

Сам я своенравной властью
Зло из тёмных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Пришедшая на память строфа митрополита Филарета меня несколько успокоила: значит всё-таки можно безнаказанно «смотреться в бездну» и обращаться к ней с волнующими тебя вопросами. Только одно дело разбираться с единственным человеком из небытия, пусть даже с Пушкиным, и совсем другое – с целым поэтическим цехом, тем более, назначившим всех причастных к нему – властителями дум, как своего поколения, так, впрочем, и всех последующих.

Внезапно я обнаружил, что зал с ослепительной люстрой и столом президиума опустел, а на председательском кресле расположился мой дед, который внимательно смотрел на меня с благодушной полуулыбкой архивной фотокарточки. Сколько раз я мысленно вёл с ним живой и интересный разговор, однако сейчас слов почему-то не находилось.

– Ты помнишь слова Лао Цзы о знающем и совершенномудром? – спросил меня дед.

– Конечно. «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, тот не знает…»

– Ну да… Хотя есть и другой перевод: «Верные слова не изящны. Красивые слова не заслуживают доверия». Те, к кому ты обращался, не знали ответа на твой вопрос. Да, собственно, и не хотели знать. Они не желали знать даже о том, о чём говорили с такой убеждённостью и горячностью…

– И даже тот, в заячьей шапке?

– Да, и тот тоже. Он, по сути, ничем не отличался от тех, кого так пафосно обличал. Однако давай всё-таки вернёмся к твоему вопросу. Задавая его, ты заранее включил в него утверждение, что история роковым образом предопределена, и человек не в силах изменить ни одного предписания. А что если я тебе скажу, что ты перепутал причину со следствием?

– Но так как я думают многие из тех, кто размышляет об этом. В своё время даже Соломон утверждал, «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

– Ты бы лучше подумал – отчего это так происходит. Возможно, тут дело в самом человеке, а не в судьбоносной книге истории, в которой, наверное, просто чистые пронумерованные листы. Как знать, может Провидению совсем неинтересно заниматься законами бытия, а Его больше привлекает человеческая душа, её чаяния, опасения и способы приложения себя в большом мире. И всё, что прописано и предопределено, касается только её. Посуди сам, наш вид существует уже несколько десятков тысяч лет, но сильно ли он изменился по своей природе? Преобразится он, изменится и то, что принято называть его историей.

Интуитивно я чувствовал правоту сказанного, только разве такой вопрос бы я хотел обсудить со своим дедом? Его сложная судьба интересовала меня гораздо больше, нежели отвлечённые мировоззренческие темы, которые уместно обсуждать в безразличном к тебе кругу экспертов. Сказано же мне было одним из участников импровизированных «прений»: «Хочешь знать, как зарождалось счастье, – мы расскажем. Спрашивай у нас». Вот именно об этом мне бы и хотелось расспросить деда, ведь он тоже – один из них.

Только Мироздание готово делиться безличным абстрактным знанием, но ревностно оберегает сокровенное, чем безраздельно владеет: тайнами судеб и человеческих душ. Лицо деда сделалось серьёзным, и я перестал узнавать его. К тому же светлая зала неожиданно выключилась, а тени вокруг начали заметно густеть. Я будто бы выходил из глубокой медитации: взгляд мой терялся в чёрной глубине коридора, в котором смутно угадывались текучие остроконечные пятна, очень похожие на лучистые тени, встретившие меня на лестничной площадке дома.

Уходя из фантасмагорического дома на Лесном, мне отчего-то вспомнился отрывок из романа «Стебловский» Алексея Константиновича Толстого, где автор предостерегает искателей истины никогда не заглядывать за полог бездны, в зыбь сверхчувственного…

Да, пожалуй, магическая ткань воображения и в самом деле может приводить нас на край опасной бездны небытия. И даже быть убедительнее самой реальности, но не будь подобных «снов разума», мы бы не были к ней так привязаны и нам бы не хотелось во что бы то ни стало в ней быть… Даже не зная и не понимая, что такое счастье.

За сокрытыми ритмами

…Только главные ритмы лови!

Но сознанью откроется бездна…

И зачем говорить о любви?

О любви говорить бесполезно.

    Иван Киуру

Сложно себе представить, кому могла прийти в голову безумная идея прорубать в лифтовой шахте ещё одну дверь. Особенно в той части шахты, где расположены отводные блоки и контршкивы, от которых критически зависит работоспособность лифта. Однако наперекор здравому смыслу дверной проём был проделан, и вскоре на его зияющую черноту навесили массивную железную дверь, которая почему-то всегда оставалась открытой вопреки самым элементарным правилам техники безопасности.

Необходимо заметить, что моих соседей по дому эта новация, похоже, совершенно не беспокоила, и они, не опасаясь, продолжали пользоваться лифтом, не обращая никакого внимания на возникшую непонятно для чего боковую дверь. И если беспечность людей я ещё как-то мог себе объяснить, то понять, почему лифт продолжал исправно работать, несмотря на отсутствие важнейших узлов оборудования, было уже решительно невозможно.

Открытая дверь меня, в отличие от соседей, крайне интересовала. Она обнажала за собой не только внутреннее строение шахты, но и соединённые с ней части полуподвальных помещений, где зачем-то были расставлены столы, на которых громоздились небрежно уложенные кипы бумаг. В спонтанно организованный офис из лифтового холла вела шаткая лестница, кажущаяся абсолютно неуместной в сравнении с новейшей мебелью внизу и красивыми люстрами «офисного» освещения. Мне не раз приходилось видеть незнакомых людей спускавшихся туда, но я никогда не видел тех, кто поднимался наружу. Окончательно удовлетворить своё любопытство и последовать за спускающимися по подозрительной лестнице у меня желания не возникало, наверное, по причине неосознанного страха перед пустынным «офисом», в котором начисто отсутствовали сотрудники. Однажды, правда, я заметил там промелькнувший человеческий силуэт, и мне даже показалось, что пробежавшая стремительная фигура была одета в шутовской костюм и остроконечный колпак с бубенцами, во всяком случае, звон от них ещё долго бродил в моём сознании беспокойным эхом.

Но дальше дело приняло и вовсе фантастический оборот. Фигуру в шутовском наряде я начал встречать повсюду, где бы ни появлялся. Она возникала и тут же терялась в людской толпе, я наблюдал её в проезжающем транспорте и окнах метро; её приметный колпак откуда-то выныривал и вновь исчезал в промежутках между домами, мелькал на развязках подземных переходов, внезапно проступал и тут же таял в пёстрой вокзальной суете… И я почти не удивился, когда встретил своего преследователя в собственном доме, в лифтовом холле, рядышком со злополучной дверью, которая на этот раз была закрыта на большой амбарный замок. Преследующий меня фигляр восседал за длинным столом из полуподвального «офиса» с табличкой «Приём по личным вопросам», которая увенчивала кипу небрежно уложенных бумаг.

– Садитесь, пожалуйста, – предложил мне буффонный столозаседатель. – Ваш вопрос рассмотрен, вот и резолюция тут даже имеется. Фигляр сунул мне какой-то мятый клочок бумаги, на котором было накарябано одно только слово: «Отказать».

– Никогда не писал никаких заявлений, – отстранил я от себя липовую бумагу.

– Полноте, – заявил фигляр, – а это что? – и тряхнул своей звенящей головой в сторону огромной кипы бумаг, лежащей на столе. – Одних только претензий по поводу неблагоприятного стечения обстоятельств удивительное количество, не говоря уже о жалобах на не хватку времени.

Смутные догадки о том, кто находится передо мной, наконец, окрепли и обрели понятную и пугающую определённость. Усилием воли мне удалось подавить нахлынувшую волну страха и сохранить невозмутимый вид, хотя со стороны, возможно, это могло выглядеть как-нибудь иначе.

– Скажите, а вы перед всеми являетесь в таком виде, или просто мне так пове… – я неловко замялся, не зная, какой здесь уместно употребить безличный глагол.

– Да, чаще всего, – вестник глубоко заглянул в меня, очевидно прочитав недосказанное слово. – Но случается открываться и в ином обличье. Хотя нужно думать не о внешнем антураже нашего посещения, а, собственно, о нём самом: зачем оно случилось и на каком основании.

Искать оправданий за неисполненное и отвечать за впустую растраченное у меня не было никакого желания, зато вопрос о внешнем оформлении визита фиглярствующего посланника казался мне необыкновенно важным и интересным. Я был уверен, что форма во многом значительнее содержания, хотя бы потому, что в ней заключены все пространственные измерения вкупе с измерением времени, хранящим историю всех изменений и преобразований. Глубинные, содержательные планы бытия и так неведомы для человека, ведь познаваемо лишь то, что обусловлено реальными формами, которые измеряются числами, величинами и значениями данного нам мира: действительными или мнимыми. И если вестник просил меня думать не о форме, а о содержании, то с моей стороны будет вполне логично спросить об этом его самого.