Провинциалы. Книга 3. Гамлетовский вопрос

– Он не сможет подготовить…

– Ладно, я скажу Кантарову, он отредактирует. Все равно целыми днями сидит в кабинете, катает кое-что в штанах…

У редактора явно было боевое настроение.

– Иди в бухгалтерию, я уже приказал все подготовить… – помолчал и добавил: – Не особо там увлекайся с погранцами, а то дорветесь до допинга – не остановишь. Все-таки с детьми едешь…

Сашка хотел сказать, что последнее время гастрит не то что пить, по-хорошему и поесть не позволял, но Заворотный уже не слушал, подтягивал к себе блюдечко с надкушенным пирожком…

…Он получил командировочные, дозвонился домой, но там никто не ответил, и, нервничая, что начинает опаздывать, перезвонил спустя двадцать минут. На этот раз Елена взяла трубку. Новость ее совсем не обрадовала (он должен был вернуться в следующий понедельник, а значит, выходные семейными не станут), она выразила беспокойство по поводу его гастрита. Посоветовала настоятельно не есть ничего острого. Он пообещал и выскочил на улицу в полном цейтноте.

Успел как раз к отходу автобуса, когда юнармейцы уже все сидели на местах, а автобус предстартово рокотал… Молча выслушал сентенции Гены Прохина по поводу недисциплинированности некоторых взрослых людей, от которых его избавил энергичный Слава Дзугов, назначенный от крайкома комсомола главным в поездке.

– Гена, не грузи… – морщась, остановил он Прохина. – Александр, запрыгивай, отбываем…

Он поднялся на ступеньку – и автобус тронулся.

Первый отрезок пути был самый короткий. Через пару часов они уже были на железнодорожном вокзале в Невинномысске, успев как раз к приходу своего поезда, где пацаны заняли полностью плацкартный вагон, а они с Дзуговым – купе в соседнем.

Когда наконец поезд тронулся, а юнармейцы были распределены по местам, лучше познакомились с Дзуговым, которого Сашка увидел впервые. Слава оказался начитанным и остроумным собеседником, с юмором относящимся к самым серьезным ситуациям, отчего с ним было легко и просто. Будущие солдаты были на удивление активными, любопытными и шумными. Проводница из вагона, где те ехали, пожилая, худая и раздражительная, периодически приглашала их навести порядок, и этот день, а затем и ночь пролетели незаметно, а в середине следующего дня они уже выходили на перрон вокзала в столице Армении.

Еще через пару часов, в течение которых они созерцали проносящиеся мимо шумные улицы каменного Еревана, безлесые окрестности, выжженные солнцем склоны с отарами овец или террасами виноградников, белопенную речку, долину с островками небольших поселений, автобус подвез их к зеленым воротам с большой красной звездой посередине, и гостеприимно-говорливый, круглолицый и черноголовый Арик, секретарь местного райкома комсомола, представил их с Дзуговым офицерам заставы. Затем с щедростью хозяина оставил в подарок двадцатилитровый баллон с «самым лучшим в мире коньяком, комсомольско-молодежная бригада постаралась» и укатил на автобусе обратно, пообещав непременно еще наведаться и выполнить любые пожелания дорогих гостей и старых знакомых – пограничников.

Правда, гостями, и довольно хлопотными, они были в первую очередь для пограничников, несмотря на то, что их ждали. Начальник заставы, молодой и стройный капитан – белорус, родом из Витебска, представил остальных офицеров, которые явно были не против нарушения привычного распорядка, и первым делом приказал разместить в казарме ребят, выдать им солдатское обмундирование, чтобы не демаскировать заставу, отчего те пришли в шумный и неуправляемый восторг, иссякший лишь к полуночи, когда Сашка со Славой (тоже обряженные в форму и даже с лейтенантскими погонами на плечах, соответствующими званиям, полученным на военных кафедрах) сидели в домике, выполнявшем на заставе функции гостиницы, в компании офицеров за действительно изумительно ароматным и бодрящим коньяком и аппетитно пахнущим дымом виноградной лозы шашлыком…

То ли сугубо мужская искренне-благожелательная компания, то ли прекрасный коньяк, какого Сашке пить не приходилось (не обманул Арик!), то ли офицерская форма, которую он, не любя армию, любил за то, что вынуждала подтянуться, то ли их с начальником заставы родство (на одной реке выросли) – а скорее, все в совокупности – напомнило Сашке его короткую службу и первую встречу с пограничниками, о которой он не преминул рассказать.

Будучи сугубо штатским человеком, Сашка тем не менее ощущал себя в офицерской форме привычно и легко. На учебных сборах после института (без пяти минут инженеры, они еще числились курсантами) капитан Лазуткин, четыре раза принимавший участие в параде на Красной площади и гордившийся этим, словно свершенным подвигом, несмотря на ежедневное потребление ста, а то и больше, «наркомовских» граммов, маршировавший так, что никто не мог в этом факте его биографии усомниться, не раз выводил Сашку перед строем сокурсников, используя в качестве наглядного пособия – как на настоящем офицере должна сидеть форма.

От тех двух жарких месяцев, проведенных в остро пахнущем хвоей сосновом бору на юге Иркутской области, у него остались неплохие воспоминания, хотя, собственно, вручение офицерских погон он почти не запомнил. Может быть, оттого, что слишком азартно они обмыли получение лейтенантских звездочек.

В памяти остались курсантские самоволки в недалекий городок за сигаретами и прочими цивильными радостями, воровство огурцов на колхозном поле, долгие уроки Лазуткина на плацу, не вызывающие радости, изнурительные марш-броски с полной выкладкой в июльский полдень…

Уже офицером запаса он спокойно прожил год, хотя и был готов идти служить в ту же Монголию, откуда – в его бытность студентом – приезжали по-гусарски настроенные офицеры-срочники из предыдущего выпуска. Но такой потребности уже не было. Его безжалостно призвали на военные сборы, когда Сашка уже не хотел этого – спустя всего три месяца после свадьбы, и сорок дней, пронизанных тоской по молодой жене и бессмысленностью всего окружающего, он прожил в забайкальских степях на границе с Китаем.

Сборы, на которые их, офицеров запаса, забрали в течение вечера, ничего не объясняя и оставляя в неведении родных, были приурочены к большим всеармейским учениям. Неделю их продержали на пограничной заставе, где распределили по ротам и взводам (Сашка был назначен командиром второго взвода второй роты саперного батальона), рассказывая о международном положении и попутно знакомя с бытом пограничников. Быт этот был более похож на рутинную работу: солдаты днем и ночью уходили и приходили, отсыпались, получали наряды на хозработы от скучающих офицеров, что их нисколько не огорчало, и даже наоборот, позволяло отдохнуть от многочасовых маршрутов в полном обмундировании и с боевым комплектом под палящим солнцем.

Появление гражданских (с их точки зрения) несколько оживило службу, разнообразив ее последними новостями из многоцветного мира, в котором жили, не скучая, их родные и любимые, разговорами воспоминаниями и мечтами по дембелю, кому близкому, а кому еще ой какому далекому, и возможностью не экономить на сигаретах.

Спустя неделю в одну из ночей призванных офицеров заставили принимать и везти в голую степь пьяных до невменяемости «партизан», разновозрастных солдат-запасников. И в этой знойной степи под громкий стрекот потревоженных цикад с больными с похмелья солдатушками они разворачивали палаточный городок, в котором еще неделю изнывали от жары, прячась под пологами задранных палаток и спешно собираясь по взводам, когда меж сопками взвихривался жгут пыли, предвещающий прибытие вечно спешащего майора – комбата, чтобы хмуро выслушать традиционную накачку за сбившийся строй палаток, неряшливых солдат, собственное настроение – одним словом, за все, что бросалось в глаза, после чего неизменно следовал приказ усиленно заниматься политической подготовкой и ждать.

Жара сменилась неожиданным похолоданием и дождями, солдаты начали чихать и кашлять, молодые – бегать на неблизкую ферму за самогоном, те, кто отслужил свое пару десятков лет назад, жаловаться на ревматизм, радикулит и прочие хвори – хорошо, что им привезли шинели, которые на пару дней продлили иллюзию сухой и теплой жизни. А еще три дня, пока шел дождь и шинели вобрали столько влаги, сколько могли, солдатики прели в палатках, чтобы при возврате первых солнечных дней занять все подсохшие проплешины шинелями, выпаривая впитавшуюся в них холодную влагу…

Запомнилась эта служба еще и маленьким приключением, о котором, собственно, он и рассказал. Сашкин замполит, младший лейтенант Валера, маленький, жилистый тридцатипятилетний шахтер из недалекого поселка, уговорил его на выходной день смотаться к нему в гости. На попутках они добрались до небольшого, но неожиданно аккуратного и совсем не черного шахтерского поселка. Только устроились за хозяйским столом, как заглянул сосед, высокий (на пару голов выше Сашки), худой и нервный Серега, недавно вернувшийся из мест действительно не столь отдаленных (лагерей в этих местах было предостаточно), где отмолотил «семерик» за давнюю поножовщину на танцплощадке. Ошалевший от свободы, уже изрядно отметивший ее, Серега собирался гулять и дальше и по-соседски поделился этим желанием. Радушный Валера, тоже после пары рюмок ощутивший вкус свободы, его поддержал, отправив недовольную жену к теще.

Они засиделись до утра, отчего на рассвете все трое воспринимали окружающий мир весело и азартно и на Валерином трехколесном мотоцикле поехали на другой конец поселка, куда Сереге надо было позарез явиться к «пахану», доставить нечто пересланное с ним из мест, в которых тот провел без малого «четвертак»…

Пахан оказался маленьким, еще ниже Валеры, и сморщенным старичком, но с колким до неприятности взглядом выцветших, каких-то бесцветных глаз. Они допили за встречу бутылку водки, которая у него была, потом Серега с Валерой покатили в магазин, а хозяин стал рассказывать Сашке свою жизнь. Дойдя до точки, с которой начинался отсчет двадцати пяти лет отсидки, он, для большей наглядности, принес из сарая топор и, багровея лицом, стал размахивать им перед Сашкой, уносясь в те годы, когда Сашки еще и на свете не было, а в этом доме, в этой комнате молодой тогда хозяин-шахтер зарубил сначала подлого друга – любовника его молодой жены (на том самом месте, где сейчас Сашка, злодей и сидел), а потом и неверную жену…

Сашке казалось, что этот рассказ, сопровождаемый матом, всхлипываниями, пьяными слезами и сверканием острого лезвия топора, длился бесконечно долго, и он всяческими вопросами-уточнениями старался оттянуть кульминационную точку рассказа, не спуская глаз с блестящего лезвия, и, когда распахнулась дверь и шумно ввалились Серега с Валерой, обмяк на деревянной лавке (на которой и сидел тогда любовник), обессиленный так, словно только что перекрыл рекорд знаменитого Стаханова…

Но полностью он избавился от наваждения красных, вывернутых в злобе глаз пахана только через пару дней, когда наконец-то комбат привез долгожданный приказ и они среди вновь зазеленевших после дождей сопок начали сооружать командный пункт армии, куда должен был уже через несколько дней прибыть министр обороны со свитой высоких чинов. Автоколонны с элементами блиндажей и укрытий шли теперь непрерывной вереницей днем и ночью, и днем и ночью они рыли котлованы, составляли бетонные элементы, превращая их в подземные дома, засыпали их песком, маскировали пожухлым дерном, и у солдат уже не оставалось сил бегать на ферму – они способны были только добраться до нар и захрапеть, еще не упав на них…

Эти пять дней спрессованного времени и предельной концентрации человеческих сил в конечном итоге оказались не нужны никому, учения вдруг отменили, министр не приехал, так и недостроенный командный пункт с врытыми в склоны бетонными элементами бросили среди сопок…

Сдав обмундирование, штатские офицеры пригласили на суд чести комбата, высказав ему все, что думали о бездарном проматывании народных денег. Тот сначала пытался отстаивать честь мундира, а потом махнул рукой: признался, что ему и самому бардак этот осточертел так, что впору застрелиться, и, прощеный, остался на последнее дембельское застолье для оторванных от гражданских дел инженеров…

А еще Сашка расписал новым знакомым забайкальскую природу (никто из них в Сибири еще не служил): тайгу, сопки и степь да ничем не примечательный, кроме того, что она китайская, вид на ту же степь за пограничной полосой, признав, что здешнее турецкое заречье смотрится гораздо веселее.

А потом они с начальником заставы предались более приятным и объединяющим воспоминаниям о реке их общего, пусть и за сотню верст отсюда, детства…

К месту вспомнился и дядя Саша, брат матери, единственный военный среди родни, который закончил службу подполковником в отставке в мирном Бресте, а перед этим много лет командовал вот такой (а может быть, этой самой?) заставой на советско-турецкой границе. Капитан тут же приказал поднять все архивы, но среди его предшественников Полоцкий не значился, и он пообещал в течение суток выяснить, на какой заставе тот служил. И выяснил: это была далекая от них горная застава – некогда самый напряженный участок границы.

– Не зря твоего дядьку потом в Брест направили, нелегко ему пришлось…

– Майора ему на этой заставе дали, – вспомнил Сашка.

– Вот и говорю, в райские места дослуживать нас просто так не направляют.

Из рассказов дяди Саши о службе, которые довелось слушать, когда с родителями и дядей Семеном еще в его студенческие годы нагрянули к родне в Брест, в маленькую, но уютную квартирку рядом с крепостью, Сашка только и запомнил, что служба в здешних местах была жаркой и нервной…

Эта неделя на пограничной заставе в Армении показалась Жовнеру одновременно и тягучей, и стремительной. Так бывает, когда однообразие окружения чередуется с новизной событий. Застава лицом смотрела на берег быстрой речки, перед которой тянулись высокие проволочные стены с тщательно разрыхленной контрольной полосой между ними, караульными вышками по краям. Вдоль этих стен и ходили пограничные наряды. Сашка тоже вместе с начальником заставы сходил в ночной дозор.

От реки тянуло прохладой. Совершенно мирные звуки: блеяние овец, лай собак, удары металла о металл (может быть, над срочным заказом, несмотря на ночь, работал кузнец-турок), редкий гул машин – доносились с чужой земли. Всматриваясь в пятно от фонарика и боясь пропустить след нарушителя, Сашка шел за начальником заставы, слыша за спиной дыхание старшего наряда и испытывая странное чувство нереальности происходящего, втайне надеясь, что именно в эту ночь шпион наконец-то перейдет границу и все завертится, как в кино… Но взрыхленная полоса была чиста… А наружу просились слова из песни Высоцкого: «…А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты… ». Хотя цветов-то как раз и не было…

…На следующий день он поднялся на вышку над заставой и долго в бинокль разглядывал небогатые домики за рекой, над которыми возвышалась мечеть, откуда утром и вечером доносился зычный и поразительно мелодичный голос муэдзина. В бинокль можно было разглядеть турок, занятых повседневными заботами и отличающихся от тех, кто находился на этом берегу, разве что одеждой. Порой кто-нибудь из них спускался к воде, и тогда из рации доносился искажаемый помехами голос старшего наряда на другой вышке, стоящей возле полосы. Но заставу в ружье не поднимали, и только один раз за всю неделю по сигналу спешно выехала группа перехвата, когда иноземный осел перешел речку и стал приближаться к проволочной стене. Но пока «газик» пылил по иссушенной земле, хозяину, выбежавшему к самой воде, удалось вернуть нарушителя границы обратно.

Дальше за селением над турецкой землей возвышалась вершина горы Арарат – настолько близкая, что человеку с хорошей фантазией несложно было вообразить, что и эта долина, и турецкий поселок на том берегу, и армянский на этом, начинающийся за тыльной стороной заставы и прячущийся среди садов и виноградников, и отроги более низких, чем Арарат, гор некогда были дном моря, над бескрайней поверхностью которого ткнулся в обновленную и очищенную землю ковчег Ноя…

Пацаны жили по армейскому расписанию, опекаемые сержантами ходили в дозоры, несли службу, осваивали кухонные обязанности, занимались физической подготовкой, а Сашка со Славой Дзуговым познавали жизнь офицеров в этой прокаленной долине, избавляясь от зноя и пыли ежевечерней баней, от однообразия буден долгими разговорами за стремительно уменьшающимися запасами коньяка.

Эти разговоры заканчивались далеко за полночь, что, впрочем, не мешало и командиру заставы, и остальным офицерам как положено нести службу, демонстрируя недюжинное здоровье и выносливость.

Для гостей же короткий сон, ранние подъемы и застегнутая на все пуговицы форма казались иезуитской пыткой, которую они с трудом – только по крайней необходимости – выдерживали…

Накануне отбытия приехал не утративший жизнерадостности Арик.

На этот раз он привез с собой комсорга погранотряда и десятилитровую канистру с таким же отменным коньяком, и эта ночь была бессонной, запомнилась мудрыми словами длинных кавказских тостов и долгим прощанием, отчего обратная дорога и Ереван, по которому на этот раз медленно и по специальному маршруту их провезли гостеприимные хозяева, выпали из памяти. Осталось лишь впечатление от горького сожаления экскурсовода, молодой яркой армяночки, об армянской горе Арарат, возвышающейся совсем рядом и все же за пограничной полосой, при том, что она является свидетелем многовековой истории этого древнего христианского народа… (Государство Урарту, развалины Эребуни и сегодняшний Ереван, основанный в 782 году до нашей эры, смотрящий в сторону Арарата, – как не гордиться такой историей…)

В поезде они со Славой отпаивали себя кефиром, крепким чаем и даже не пытались заигрывать с проводницами, предаваясь неторопливым разговорам, сну и ощущая некое объединяющее их родство, которое возникает от совместно пережитого.

Дзугов был похож на Сашкиного двоюродного брата (и тоже ведь Слава!) – такой же уверенный в себе, нравящийся женщинам, ненавязчиво внимательный и корректный. Он совсем не вписывался в типаж комсомольского функционера. К концу поездки Сашка наконец догадался, отчего: у Славы напрочь отсутствовал карьеристский дух, без которого комсомольский лидер был просто немыслим. А отсутствовал он по причине семейного воспитания (единственный сынок в генеральской семье, все получал само собой, без напряжения и усилий), фамильной влиятельности и внешности. Он легко и не особо утруждаясь учился, без медали, но с вполне приличным аттестатом закончил школу, а затем с неплохим средним баллом и институт. Не слишком перебирая, дружил, отчего среди его знакомых были и уголовники, выросшие из друзей по двору, и дипломаты, названивающие ему из жарких африканских стран.

Он охотно позволял в себя влюбляться всем желающим (а таких было немало), не ощущая себя обязанным ни до, ни после каких бы ни было отношений, поэтому уже пару раз был ненадолго женат, уступив натиску наиболее настойчивых поклонниц, правда, без всяких штампов в паспорте. Ушедшие женщины отзывались о нем нелицеприятно, обвиняя в мужском бессилии. Но те, кто еще не утратил надежду на законный брак, были убеждены, что это низкая не более чем недостойная месть…

Сам же Славка признался, что за прожитые четверть века он так ни разу и не влюблялся по-настоящему. Если вдруг и мелькала на горизонте взволновавшая его девушка, то, как правило, крутившиеся подле поклонницы перекрывали все пути сближения.

– Я слабый человек, – признавался он. – Я все время плыву по течению. В школе мама возглавляла родительский комитет, двоек мне не ставили, даже когда уроки совсем не учил и заслуживал. В институте декан хорошо знал моего отца, а принципиальные преподаватели не попадались. В крайкоме, сам понимаешь, главное исправно функционировать, что особых усилий и напряжения серого вещества не требует. От меня ничего не требуется, кроме как просто держаться на плаву. Держаться я научился, а вот смогу ли самостоятельно плыть?..