Новеллы Пятигорья. Знаменитые люди на Водах

Он обязательно опишет их встречу, но не укажет, когда это было, рука тайной полиции длинна и милосердие императора не безгранично…

Нет, он укажет, это придаст большую достоверность. Но укажет так, что заставит гадать читателя, так ли и тогда ли всё было на самом деле…

К примеру, что всё описанное происходило в августе 1824 года и он всё ещё штабс-капитан, а до декабря 1825 года, до Рубикона, который тогда перешли они, ещё целая вечность радужных надежд и планов. И вот он, ещё молодой офицер, не знавший опыта каторжанина, ссыльного, приехал к товарищам, отужинал в приятной компании и остался с теми, кто не слушает предписаний эскулапа и предпочитает вино кавказской воде. И теперь вот предаётся приятной беседе…

И говорят они о всякой безобидной всячине.

О том, что нынче посетил это место персидский принц Хозрев-Мирза – набирался сил, пил напиток богатырей – нарзан.

Что на Эльбрусе побывала русская экспедиция, вернувшаяся с двумя сотнями саженцев сосны, выкопанных в верховьях реки Эшкакон. Их высадят на голых склонах.

И что не он один переведён из Сибири на Кавказ, а к тем, кто уже был сослан сюда прежде, скоро добавятся многие, – император, убедившись в том, что наказанные офицеры отменно воюют, намерен ссыльными из Сибири усилить Особый корпус…

А ещё о чём не могут не поговорить мужчины и что не является государственной тайной и не представляет опасности для власти?

Естественно, о женщинах…

Они в этот вечер обязательно обсудят красавиц, поспорят, какие лучше, московские или петербургские. Или всё же местные, южные…

– Черкешенки совсем иное дело – мы осуждены любоваться ими как недоступными вершинами Кавказа, – скажет уже поживший здесь, видевший лица горянок и знающий горские законы и месть горцев за поруганную честь их женщин.

После этого и обсуждать и сравнивать нечего.

…Так от более лёгких и обыденных тем перейдут к сложным.

О тех же масонах поговорят, об этом можно, это если и возбраняется, то не слишком громко.

Но это довольно скучно, и долго разговор не может держаться. Другое дело – погреть душу рассказами о кладах, которые многим из пока ещё не разжалованных (в его рассказе) офицерам пришлись бы кстати…

И пусть потом гадают, когда он был здесь: в год, вынесенный им в заглавие «Вечер на кавказских водах в 1824 году» или же теперь, спустя пять лет…

Долгое лето

То, что случилось, было полной неожиданностью.

Белинский гостил в Прямухино у Бакуниных и отчаянно страдал от неразделённой любви к сестре Михаила Александре Александровне, так что даже не сдержался, признался, но не ей, ей так и не осмелился, а на бумаге: «Мне было хорошо, так хорошо, как и не мечталось до того времени… Я ощутил себя в новой сфере, увидел себя в новом мире: окрест меня всё дышало гармонией и блаженством, и эта гармония и блаженство частью проникли и в мою душу. Я увидел осуществление моих понятий о женщине… Когда все собирались в гостиной, толпились около рояля и пели хором, в этих хорах я думал слышать гимн восторга и блаженства усовершенствованного человечества, и душа моя замирала, можно сказать, в муках блаженства, потому что в моём блаженстве, от непривычки ли к нему, от недостатка ли гармонии в душе, было что-то тяжкое, невыносимое, так что я боялся моими дикими движениями обратить на себя общее внимание».

Так вот, пока он жил у Бакуниных, журнал «Телескоп», где он работал помощником Николая Ивановича Надеждина «высочайшим повелением» закрыли за публикацию «Философического письма» Чаадаева. И он остался без работы и без денег. Нащокин, по поручению Пушкина, предложил ему работать в «Современнике», который тот начал издавать. Но сотрудничеству, о котором мечтали и Пушкин и Белинский, не было суждено состояться: в январе 1837 года Пушкин был ранен на дуэли, а затем умер.

Это был ещё один тяжёлый удар для Виссариона. О н внимательно следил за творчеством поэта. Следил и восторгался. Ещё при жизни Пушкина в своей работе «Литературные мечтания» он писал: «Как чародей, он в одно и то же время исторгал у нас и смех и слёзы, играл по воле нашими чувствами… Он пел, и как изумлена была Русь звуками его песен; и не диво: она ещё никогда не слыхала подобных; как жадно прислушивалась она к ним; и не диво: в них трепетали все нервы её жизни! Я помню это время, счастливое время, когда в глуши провинции, в глуши уездного городка, в летние дни, из растворённых окон носились по воздуху эти звуки, «подобные шуму волн» или «журчанию ручья»».

А теперь в одночасье все надежды, так же, как и любовь, оказались неразделёнными и остались в прошлом. В будущем же он не видел ничего обнадёживающего.

Но надо было на что-то жить, и он написал научную грамматику, надеясь издать её за казённый счёт как школьное пособие. Но в поданном прошении ему было отказано.

Этого Белинский перенести уже не смог и тяжело заболел.

Друзья настаивали, чтобы он поехал на юг, на Кавказ, и дали ему взаймы денег: Боткин – пятьсот рублей. Ефремов – восемьсот, он вызвался ехать вместе с Белинским.

В мае 1837 года они приехали в Пятигорск.

В сравнении с севером уже настоящее летнее тепло взбодрило их. Первые дни они удивлялись всему, что видели: и этому городку на горном склоне, и бьющим из земли источникам, и праздной публике, среди которой преобладали дамы и офицеры.

Здесь Виссарион совсем не так как прежде перечитал «Кавказского пленника». И уже не сомневался, что Пушкин любил эти места и вдохновлялся ими:

Великолепные картины,

Престолы вечные снегов.

Очам казались их вершины

Недвижной цепью облаков,

И в их кругу колосс двуглавый,

В венце блистая ледяном,

Эльбрус огромный, величавый

Белел на небе голубом.

Точнее не скажешь…

…Врачи нашли его состояние истощённым и посоветовали не торопиться с приёмом ванн: их воздействие может ещё более ослабить организм, так что первые дни он лечился видами близких и далёких гор, наблюдениями за городской жизнью и поразительно лёгким, напоённом свежестью воздухом. А когда начал принимать ванны -почувствовал себя совсем здоровым. И поспешил написать друзьям в Москву: «Сейчас пришёл с вод, устал, как собака; в Пятигорске довольно весело; природа прекрасна; зрелище гор – очаровательно, особливо в ясный день, когда видны снеговые горы и между ними двуглавый Эльбрус, который я каждое ясное утро вижу из окна моей комнатки. Бештау от Пятигорска в 8 верстах, но кажется, что до него нет и 20 сажен. Какая бездна ягод – клубники и земляники; носят вёдрами. Идёшь по горе и давишь ногами землянику, а есть нельзя – такая досада!»

С Александром Ефремовым, который был не только его другом, но и другом Станкевича, Бакунина, Тургенева, им было о чём поговорить. Они вместе ходят на ванны и на прогулки. Но скоро уже обо всём, что интересовало, переговорили и впечатлениями по приезде обменялись. Ефремов – само добродушие; имеет деньги и охотно занимает их друзьям.

«Ефремов тебе кланяется и поручил мне известить тебя, что он настрочил своей матушке очень трогательное послание, которое непременно должно возыметь своё действие… – Пишет Виссарион в конце июня Бакунину. – А если бы оное красноречивое послание, сверх всякого чаяния, не возымело своего действия и матушка вздумала бы употребить твои письма к Ефремову, как векселя, то ты объяви ей, что деньги тобою давно возвращены ему и что он потратил их на свои нужды. Ефремов решился подтвердить это и словесно и письменно, в случае нужды».

С Александром у них отношения старшего и младшего, хотя разница всего в три года. Но Белинский воспринимает Ефремова как подростка, которого должен опекать и, как старший, бывает и снисходителен, и ироничен. А порой и откровенно насмешлив. Особенно когда Александр восторгается письмами, которые он пишет друзьям, и их ответами. А повод для того, чтобы упомянуть о нём с насмешливостью, тот предоставляет нередко.

«Ефремов поправляется в здоровье видимо, но только жаль, что это за счёт ума: его узнать нельзя – дурак дураком». – Делится он в этом же письме нелицеприятной оценкой друга. – «Страсть к остроумию у него та же, но силы острить решительно нет. С господами офицерами он вошёл в самые тесные отношения, но и между ними считается последним остряком».

И следом сообщает, что Ефремов настолько заинтриговал офицеров рассказами об остроумии Бакунина, что те решили сочинить своё шутливое и остроумное послание и отправить неведомому им, но столь восхваляемому остроумцу.

«Смотри же, Мишель, не ударься лицом в грязь и ответь им со свойственною тебе тонкостию и остроумием, так, чтобы каждая твоя острота была так же замысловата, как меток каждый твой шарик из хлеба, пускаемый тобою с необыкновенною ловкостию и приятностию… » – Вспомнил он забаву, которой они предавались в Прямухино. – «Но пора перестать говорить глупости. Я видимо поправляюсь, хотя начал лечиться только с 20 числа настоящего месяца. В теле чувствую какую-то лёгкость, а в душе – ясность. Пью воды, беру ванны усердно и ревностно, хожу каждый день вёрст по десяти и взбираюсь ex-officio (по обязанности) на ужасные высоты. Смотрю на ясное небо, на фантастические облака, на дикую и величественную природу Кавказа и радуюсь, сам не зная чему. Даже у себя в комнате, чуть только луч солнца заиграет на стекле окна, улыбаюсь и радостно потираю руками. Встаю в 4 часа и скоро надеюсь привыкнуть вставать в 3 ровно, разумеется, не дожидаясь, чтоб будили».

Дмитрию Иванову, с которым дружен с детских лет и вместе учился сначала в пензенской гимназии, а затем в московском университете, отвечает на его вопрос о черкешенках, так ли те хороши.

«…Черкесов вижу много, но черкешенки – увы! – ещё ни одной не видел… Вообще черкесы довольно благообразные, но главное их достоинство – стройность. Ох, черкешенки!.. Чтоб видеть их, надо ехать в аул, вёрст за 30, а это мне не очень нравится: погода кавказская в непостоянстве не уступает московской, прекрасное утро здесь не есть ручательство за прекрасный день -можно простудиться».

И описывает жизнь в этих местах.

«На Кавказе хорошо пожить с месяц здоровому, а лечиться и в раю скучно. Жизнь постоянная в Пятигорске ужасна – нет людей. Зато хороша природа и всё дёшево: пара кур и пара куропаток стоят гривенник; десять перепёлок 30 к.; фунт славного белого хлеба 4 к.; арбузы и дыни нипочём, – и какие дыни…

…Дичи бездна, всё фазаны, кулики и перепелы. Последние ходят по улице и подпускают к себе человека на два шага…

…Снегу с Эльбруса привезти тебе не могу, потому что, хотя я и вижу его из моего окна, но до него 150 или 200 вёрст. Боже мой, что за громада! Машук, при подошве которого я живу и целебными струями которого пользуюсь, по крайней мере вдвое выше колокольни Ивана Великого; но в сравнении с Эльбрусом он – горка… »