Действительность

И, представляешь, он взял и действительно приехал, к остановке неожиданно подошел тринадцатый автобус, словно бы только меня и ждал.

Вдруг мне стало очень приятно и легко на душе. Я даже обрадовался тому, что пришел именно тринадцатый автобус. Кто-то сделал выбор за меня и от этого я был счастлив. Ведь есть в человеческой природе один неприятный изъян, нам проще следовать чьим-то указаниям, чем решать самим. Это снимает с нас некую ответственность, дарует успокоение и дает право оправдывать свое бессилие превратностями судьбы.

И тут я посмотрел на высокое шестнадцатиэтажное здание на противоположенной стороне улицы. Я осмотрел его снизу доверху и, остановив свой взор на крыше строения, я почему-то почувствовал некое удовлетворение, словно бы я трудился над некоей сложной задачей и внезапно нашел верное решение.

И в ту секунду приступ неожиданно прекратился. Я вернулся в свое тело, и мир снова начал передавать сигналы непосредственно моим органам чувств. И знаешь, что со мной произошло? Я испугался. Испугался не так, как это делает взрослый человек, а как беззащитный ребенок, что пугается монстра под кроватью. Я полностью отдался панике и просто побежал. Да, просто бежал сломя голову, не разбирая дороги. И единственное чего я хотел в тот момент – это оказаться подальше от остановки, от тринадцатого автобуса и от той самой высотки.

Я серьезно испугался того, что могу умереть вот так, в приступе. Уйдя в этом состоянии, я ничего не осознаю, мне не будет больно или страшно, но при этом меня словно бы убьет кто-то другой. Внешне это будет выглядеть как самоубийство, но участвовать в этом на самом деле будут двое.

Я утратил контроль над собой. Это было очень страшно, и я никому не пожелал бы пережить подобное. На данный момент я пережил уже четыре подобных приступа с разницей в пять-шесть дней.

Я никак не могу это контролировать и больше всего на свете я сейчас боюсь думать о том, что это может случиться со мной, например, в тот момент, когда буду гулять с сыном. Я не смогу что-либо предпринять, но я очень не хочу, чтобы он увидел, как папа, ментально разделившись на две ипостаси, делает с собой что-то скверное.

Ведь, несмотря на все текущие неурядицы, я очень люблю своего ребенка и очень хочу проводить с ним все свое время. Пожалуй, только это я и называл бы полноценной жизнью. Но мир устроен несколько иначе, и я в нем вечный должник. Я должен! Я должен всем подряд! Должен ходить на опостылевшую работу! Платить ипотеку! Должен тем! Должен другим! Должен! Должен! Должен! И из-за всего этого бреда, что сейчас составляет основу моей жизни, у меня просто не остается достаточно сил, чтобы провести с сыном столько времени, сколько я считаю достаточным. Я существую на работе и в прочих бессмысленных обязанностях часами, а живу от силы несколько минут в день. Так вот ответь мне, друг, что это за дурацкое существование в уплату некоего долга, при условии, что ты ничего не занимал?

Прости, я немного отвлекся.

Рассказывал ли я кому-либо о приступах?

Естественно. О самом первом случае я рассказал жене, близким, друзьям. Но реакция окружающих была достойной. Ну, то есть вообще никакой. Правда. Я клянусь. Всем плевать.

–

Неприятно признаваться, но я перестал обращать внимание на многие бытовые мелочи, вроде уличного термометра. Когда выпал снег и вдарили морозы, я спокойно вышел на улицу в осенней куртке, кроссовках и без шапки. Самое удивительное в том, что я не чувствовал холод. Я осознал, что делаю что-то не то, только потому, что люди на улице как-то странно смотрели на меня.

Я словно жесткий диск, доживающий свои последние дни. Часть информации удается обрабатывать, но битых секторов становится все больше, и я забываю даже то, что сделал только что. Иногда я смотрю прямо на человека, и понимаю, что не помню того, что он мне только что сказал.

А где-то полгода назад я заметил резкий перепад в моем состоянии и настроении. Я начал добровольно отказываться о того, что раньше приносило мне удовольствие.

Я очень любил сочинять музыку. С самой юности я любил играть на гитаре, и придумывать незамысловатые мелодии. Но затем словно что-то сломалось, и в последний раз я что-то сочинил еще в июне. Это была коротенькая зарисовка, последние две минуты моего творчества. И после этого ничего, только пустота.

Я всегда визуализировал свою музыку, перед тем как облачить ее в ноты. Я проигрывал мелодию в голове и, отпустив сознание, погружался в те эмоции, что дарит мелодия. После этого музыка рождалась очень легко, главное было – успевать ее фиксировать. Но после той жалкой июньской потуги все заканчивается. Я тупо сижу с гитарой в руках и не могу связать даже двух нот. В голове лишь вязкая пустота. Я бесцельно бью по струнам, но мелодия не рождается, вдохновения больше нет.

Еще я очень любил книги. Даже сам написал несколько рассказов. Я всегда предпочитал фантастику и мечтал стать таким писателем, как Филип Дик. Долгое время я усердно работал над своими произведениями – редактировал их, продвигал как мог, но в итоге недавно я смирился с мыслью, что стал просто еще одним парнем из интернета без надежд и перспектив и просто сдался.

Да, прямо сейчас я печатаю текст, но я уже не могу творить. Словно стенографистка я могу лишь фиксировать. Я просто вытаскиваю по кусочкам информацию из поврежденного винчестера, и когда тот скудный запас закончится, я остановлюсь. Пальцы просто замрут над клавиатурой, и я буду неподвижно сидеть у ноутбука еще битых полчаса не в силах сообразить, что мне просто нечего больше тебе сказать.

–

Сейчас меня мучает похмелье. Накануне я набрал в магазине дешевого виски, дождался, пока жена с сыном уснут и крепко напился. Нет, я вовсе не хотел повеселиться и не был знатным домашним алкоголиком. Просто я рассчитывал, что смогу таким образом непрерывно проспать некое продолжительное время, но из этой и из задумки ничего не вышло. Уже очень скоро я проснулся с начинающимся жутким похмельем и в сопровождении невероятного чувства стыда, словно бы я совершил что-то непоправимое, хотя на самом деле я даже не покидал свою комнату.

Голова трещит, руки жутко ломит, а сердце словно бы пропускает каждый четвертый удар, отчего немного колет в груди. И на фоне всего этого я сразу вспоминаю своего отца. Неудивительно ведь он был алкоголиком и, скорее всего, часто испытывал подобное состояние.

Да, мой папа был весьма своеобразным человеком, и его участие в моем воспитании, вернее, его полное отсутствие, не могло не сказаться на мне и всей моей жизни.

Для полноты понимания я, пожалуй, расскажу тебе пару историй из моего детства. Не знаю зачем, наверно просто сейчас я как раз достиг той самой ранней стадии выхода из алкогольного опьянения, когда положено вспоминать былое.

Итак, начнем с более раннего эпизода. Дело было в девяносто шестом году, это я хорошо помню. Одним весенним деньком к нам в гости пришел отец. Тогда он с нами уже не жил, а только изредка приходил в гости. И в ту пору он иногда приходил откровенно пьяным, а иногда брал волю в кулак и являлся трезвым. В численном выражении это составляло где-то семь случаев к трем соответственно.

В тот день он пришел с легким амбре, но вполне трезвым и сообщил матери о том, что у него есть деньги и он намерен отвести меня в кафе. Ух, друг мой, это было знаковое событие, ведь именно об этом я мечтал долгие месяцы. Все дело в том, что в конце улицы, по которой я тогда жил открыли первое в городе детское кафе, где подавали разные «изысканные» сладости. И это было больше событие для всех местных детишек, ведь в ту пору мало того, что денег ни у кого не было, так и купить на них особо ничего было нельзя. В общем, сказать, что я был рад – ничего не сказать.

Правда, подвох я почувствовал почти сразу. Хотя бы потому, что мы пошли в другую сторону. Я отлично знал, где располагается кафе, потому что нередко просто проходил мимо него, заглядывая в витрину. Но я был всего лишь доверчивым ребенком, смолчал и покорно шел «не туда». И когда я, наконец, не выдержал и спросил отца, а куда же мы собственно идем? Тот спокойно ответил, что есть другое крутое кафе, намного лучше чем то, в которое я хотел пойти. И я более чем удовлетворился таким ответом. Как и любой ребенок, я слепо верил всему, что говорят мои родители. Я отлично знал, как выглядит то место, где я так хотел побывать, и раз отец говорит, что то место, куда мы идем еще лучше, значит, так оно и есть.

И воображение уже рисовало мне настоящий сахарный дворец, где даже столы были сделаны из чистейшего шоколада. Посему, когда я, наконец, увидел то самое «отличнейшее» кафе, то легкая обида затаилась где-то в душе. Я смотрел на лестницу с отбитой плиткой, обшарпанную табличку с облезшим логотипом, часы работы на которой надписали синим маркером, и честно искал, что же тут такого хорошего.

А внутри ведь было еще «лучше». Вокруг столов, покрытых «белыми» скатертями, пятна на которых, вероятно, были старше моего отца, стояли перекошенные деревянные стулья. Несмотря на то, что в помещении сильно пахло хлоркой, пол тут был очень грязным, а проходах между столами советская плитка потеряла свой цвет и местами потрескалась.

Когда мы с отцом подошли к прилавку, я заглянул в витрину, и где-то внутри меня умерло что-то прекрасное. При виде пирожков, завернутых в полиэтилен и намертво прилипших к нему, а также застоявшихся салатиков с желтым майонезом у меня заболел живот. Но папу, кажется, все устраивало, он поздоровался с продавщицей – необъятной женщиной в синем переднике, подбородок которой плавно переходил в грудь без каких-либо намеков на изгибы, а потом обратился ко мне:

– Что ты хочешь?

– Я хочу в другое кафе.

Я помню, что именно так ему и ответил. И помню, как отец на это лишь махнул рукой, и на что-то разозлившись, заказал мне пирожок с капустой, бутылку самой дешевой газировки и мороженое. Себе он заказал бутерброд с блестящей на свету рыбой и стакан минералки. Когда он заказывал минералку, он сделал какой-то странный жест рукой, его я тоже хорошо запомнил.

Когда мы сели за стол, повисло тяжелое молчание. Я заставил себя попробовать пирожок и немного отпил газированной воды. Мой желудок впервые в жизни получил такую дикую комбинацию неизвестных науке отравляющих веществ и запротестовал, поэтому я сидел и просто смотрел, как тает поданное в металлической чашке мороженое.

А папа вдруг выпил целый стакан минералки и, поморщившись, в один укус съел бутерброд, после чего громко крякнул на все заведение. «Еще бы, я вообще не смогу выпить целый стакан минералки махом», – подумал тогда я. А папа тем временем пошел к стойке и заказал себе еще один бутерброд и еще один стакан минералки.

Он вернулся, и, даже не садясь за стол, выпил еще один стакан минералки и съел бутерброд. Потом немного постоял и почему-то сел рядом со мной, хотя до этого сидел напротив.

Отец вдруг начал что-то мне рассказывать, зачем-то требуя от меня, чтобы я смотрел ему в глаза. Не помню в деталях, что он говорил, в его речи трудно было что-то разобрать. Но он придвигался все ближе ко мне, покуда его лицо и налитые кровью глаза не оказались прямо около моего лица. От него чем-то воняло, в его глазах горел гнев, а мне было очень-очень страшно. Таким беззащитным я еще не чувствовал себя никогда. Тогда в кафе, я вжался в стул так сильно, как только мог, но отец продолжал давить, пока я не выдержал, и одинокая слезинка потекла по лицу. «Ты что боишься меня?! Отца родного, мать твою!» – закричал он.

Плохо помню, чем закончилась эта история. Помню только одну картину – я стою на пороге кафе, а отец валяется прямо передо мной на мокром от дождя асфальте. Я плачу, а толстая продавщица гладит меня по спине и пытается успокоить. Сквозь пелену слез я вижу, что мама бежит ко мне со стороны автобусной остановки, и я, перепрыгнув через бездыханное тело отца, бегу к ней навстречу.

После того события я впервые заработал проблемы со сном и не мог нормально спать на протяжении двух недель, а отца не подпускали ко мне на протяжении нескольких месяцев, правда, тот и сам не очень-то ко мне рвался. Такая вот, обычная для девяносто шестого года, история.

Ну и еще одну историю расскажу, вдруг тебе интересно.

Я вспоминаю свой десятый день рождения. В ту пору, как и любой нормальный подросток, я очень хотел велосипед. Но все время обстоятельства складывались, так что эта покупка постоянно откладывалась, напрочь исключая меня из социальной жизни моего родного двора.

Так вот, где-то за месяц до моего дня рождения мама намекнула, что папа подарит мне велосипед. Ура! Свершилось! Наконец-то дни моей вынужденной транспортной изоляции минуют. Каюсь, в ожидании знаменательной даты я даже начал вычеркивать дни в календаре.

И когда, наконец, пришел заветный день, мама подозвала меня и сказала, что на лестнице меня ждет папа и хочет что-то мне подарить. И я, забыв про тапки, прямо в носках выбежал на лестничную клетку. И там меня ждало, что бы вы думали? Правильно – разочарование. Слегка пошатываясь, отец стоял на лестнице и держал за руль, кстати, бережно обмотанный синей изолентой, настоящее чудо советской промышленности. Да, технически это был велосипед. Тут уж ни прибавить, ни отнять. Но меня немного смущали: проржавевший остов, выцветшая только с одной стороны краска, цепь без единой капельки масла и, вишенка на этом празднике упадка, спущенная и сдернутая с обода передняя покрышка.

– Держи, сынок. С днем рождения! – Он с улыбкой подтолкнул ко мне это корыто.

А я уже погас, я уже все осознал. Я понял, что мама и папа меня обманули. Я отстранился от столь замечательного подарка, развернулся и молча побрел домой. Ради чего все это? Ради чего я ждал целый месяц? Ради «мечты велосипедиста 1968»? Я со всей силы постучался в дверь, мама в недоумении открыла мне, и я молча прошел в самый дальний угол квартиры, чтобы спрятаться там.

Я слышал как мама орала на отца в подъезде. Потом они зашли в квартиру, она наорала на него еще раз.  Потом, найдя меня, папа начал рассказывать какую-то удивительно-детективную историю. В ней говорилось о том, что на самом деле подарок мой стоит в квартире папиного друга. Но в подъезде, где живет его друг, на кого-то напали, приехала милиция (тогда она так называлась) и все оцепила. Папа не может сейчас принести подарок, его просто не выпустят милиционеры. Чушь? Естественно. Даже десятилетний мальчик понял, что ему на уши бережно навалили целый дуршлаг лапши.

Повзрослев, я узнал, что тогда мама попыталась как-то реабилитировать отца в моих глазах и доверила ему все деньги, что скопила мне на подарок. От него требовалось только лишь купить мне велосипед и больше ничего. Но папа, естественно, быстро пропил все эти деньги и приволок вместо нормального велосипеда, какой-то металлолом, который он, верное дело, откопал на балконе одного из своих собутыльников.

Вот такие вот теплые воспоминания об отце. Впрочем, он оставил после себя и что-то хорошее, просто я никак не мог найти в своей памяти что-то конкретное. Особенно тяжело это сделать теперь, когда любые воспоминания испаряются из памяти, едва я пытаюсь к ним обратиться.

И да, со временем я начал относится к своему отцу отстраненно, словно бы это был посторонний человек, почему-то постоянно лезущий в мою жизнь. Почему? Да потому что в конце концов я просто привык. Привык не бояться его пьяных выходок. Привык, что его иногда колотили друзья. Привык не верить ни единому его слову. И все происходящее с ним постепенно перестало меня задевать.

А, когда мне было пятнадцать, он и вовсе попал под машину. Зачем-то, будучи пьяным, он решил посреди ночи перейти оживленную скоростную магистраль. В тот день ему просто перестало везти, если говорить иносказательно, то в тот день море наконец-то поднялось ему выше колена. Я, конечно, переживал. Но к тому моменту я уже понимал, что это случится скорее рано, чем поздно и мысленно был готов к такому исходу.