Риза Господня

Риза Господня
Виктор Овчинников

Герои книги каждый по-своему желают испытать чудодейственную силу Ризы Христа. И только старец-горбун монах Арсений желает еще раз убедиться в том, что Господь в Первое Пришествие на Землю был одет в обычную холщовую Ризу и заповеди свои подарил Он людям, не облачаясь в «золотые одежды».

Виктор Овчинников

Риза Господня

Евангелие от Иоанна.

Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. И так сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, – да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собой и об одежде Моей бросали жребий. Так поступили воины.

Евангелие от Луки.

Иисус же говорил: Отче! Прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий. И стоял народ и смотрел.

Евангелие от Марка.

Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять. Был час третий, и распяли Его.

Евангелие от Матфея.

Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий; и, сидя, стерегли Его там.

Глава первая

Из неё читатель узнает, как трудно было добраться зимой в Москву из далекой Персии, какой была погода 3 марта 1625 г., кто такой Урусамбек и с какой целью к русскому царю и патриарху прибыло персидское посольство, что по поручению Властителя Ирана (Персии) Шах-Аббаса в драгоценном ковчеге персидский посол доставил в Москву.

Зима 1625 г. выдалась суровой и снежной. Но и в первые мартовские деньки в Москве не убавились холода, не успокоились метели, с утра 3-го выпал обильный снег. Несколько сотен саней, двигавшихся с юга, переполненных товарами с украинных городов, не имея возможности противостоять непогоде, остановились в десяти верстах от Китай-города.

Небольшому каравану иранского посла сопутствовала удача, и он, за несколько часов до обильного снегопада и разыгравшейся метели, почти достиг Китайгородской стены. Лошади, покрытые ледяными панцирями, из последних сил втянули в Москву десяток саней, переполненных тюками, узлами, сундуками, между которыми, словно найдя единственное спасение от стужи, прятались люди, сильно уставшие и почти потерявшие веру в благополучный исход, казалось, не имеющего конца, путешествия.

Лишь на одних санях, несколько выше и шире остальных, похожих на кибитку, не было багажа. Эта зимняя повозка, единственная из десяти островков, состояла из двух частей. Спереди, на небольшом пятачке, без устали покрикивая на лошадь и исправно работая вожжами и кнутом, стоял на коленях здоровенный кареглазый детина лет сорока, в тулупе и шапке, похожей на средней величины горшок, кем-то не мудрствуя сшитой из плохо выделанного куска овчины. Из- под шапки, поверх густых бровей, свисал откинутый чуть вправо рыжий чуб, искусно завитый и как-то по-особому гармонировавший с такими же рыжими пышными усами и квадратной бородой, украшенными гроздьями хрустальных сосулек. На большей части саней, под причудливо устроенной накидкой, похожей на маленький шатер, прятался от непогоды мужчина, заботливо кем-то укутанный в песцовую шубу. Головной убор, усыпанный драгоценными камнями, и лежащие вокруг него подушки из дорогого атласа, слегка выглядывающие из-под разноцветного одеяла кожаные сапоги с длинными изогнутыми кверху носами, серебряный кувшин и необыкновенной отделки сабля в ножнах, пристроенные справа на уровне груди, выдавали в нем знатного человека с Востока.

Со стороны складывалось впечатление, что весь этот обледеневший караван вот-вот остановится и уже ничто его не сможет сдвинуть с места до тех пор, пока снежная буря не стихнет. Однако, раз за разом, на удивленье, лошади, погоняемые людьми, преодолевали одну преграду за другой – сугробы и ледяные надолбы, узкие проулки и многочисленные препятствия, образовавшиеся из вывернутых из земли бревен и досок, полуразбитые мосты и обледеневшие сточные канавы.

К середине дня караван достиг цели, остановившись неподалеку от Печатного двора, у невысокого, длинного и широкого, похожего на торговые ряды дома, состоявшего из множества лавок, ларей, складов и жилых помещений. Зодчий, возводивший это необычное для торгового центра Москвы строение, всеми главными и второстепенными его конструкциями и деталями из камня, дубовых бревен и досок хотел подчеркнуть главное: в этом доме поселились и живут люди с Востока.

Путешественников вышел встречать невысокий, очень толстый, на вид лет сорока пяти мужчина, без головного убора, с наголо выбритой головой, в разноцветном кафтане, похожем скорее на безразмерную, наспех сшитую накидку, которой только и можно было скрыть полноту человека, атласных синих шароварах и коричневых сапогах, с такими же длинными, кверху поднятыми носами, как и у незнакомца из кибитки. Его мало что отличало от таких же не бедствующих персидских купцов, промышляющих посреднической торговлей и долгие годы живущих среди московского купечества.

Толстяк – хозяин дома почтительно приблизился к повозке, в которой находился незнакомец, и, несмотря на свисающий почти до колен живот, сравнимый разве что с бочкой средних размеров, с трудом поклонился почти до самой земли, да так, что его голова казалось наполовину вошла в сугроб, в котором незадолго до этого полностью скрылись полозья повозки знатного гостя.

– Я рад тебя видеть живым и здоровым, Ахмед. Шах-Аббас наслышан о твоих успехах в Москве, и мы радуемся тому, что твое богатство растет, как и уважение к тебе неверных. Шах надеется, что ты и впредь будешь ему преданно служить.

Вельможа без особого труда и, не прибегая к чьей-либо помощи, в один миг выбрался из кибитки. Его слова приветствия толстяк выслушал не шелохнувшись. Страх неизвестности вот уже несколько месяцев не покидал Ахмеда, с тех самых пор, как он получил весть о том, что в Москву отправилось очередное посольство шаха. Перед глазами у Ахмеда было немало примеров, когда кара Властителя настигала даже тех, кто и помыслить не мог об измене. По тому, как с первых минут повел себя посол, Ахмед сделал вывод, что шах не собирается менять главу своего торгового представительства в Москве и одного из самых преданных тайных агентов, каким он в глубине души считал себя. Было очевидно, что Шах-Аббас им доволен и пока не изменил к Ахмеду доброго отношения.

– На все воля Властителя и Ваша, Великий посол. Слуга шаха рад, что не прогневал правителя, и для него нет более высокой награды, чем возможность и дальше преданно служить своему господину Шах-Аббасу.

Лицо толстяка от волненья налилось кровью, стало красно-коричневым, покрылось крупными каплями пота, которые, увеличиваясь в размерах и остывая на морозе, слегка загустевшими падали на раскачивающийся жирный живот и отпечатавшись на нем маленькими звездочками, медленно замерзали.

– Прикажите разгружаться? – робко спросил он посла.

Тот ничего не ответил, лишь утвердительно кивнул головой.

Ахмед пригласил посла пройти к парадной двери дома. Следуя за вельможей, толстяк немедля отдал команду разгружаться появившимся из подворотни слугам, и те, не произнеся ни одного слова, дружно взялись за знакомое дело.

Со стороны все выглядело ровно так, как случалось не раз, когда издалека прибывал знатный купец и привозил много дорогого восточного товара. Никто, наблюдая за суетой слуг толстяка, не смог бы догадаться, что в этот раз в доме почтенного Ахмеда расположился не заморский купец со своими спутниками, а посол персидского шаха вместе со своей свитой, которая вдобавок значительно пополнилась через день, когда в Москву добрались отставшие от основного каравана купцы и их прислуга. В тюках, сундуках и узлах, без значительных потерь доставленных в Москву, находились персидские товары и драгоценные подарки шаха для царя и патриарха.

Урусамбек, по прозвищу Грузинец, посол Властителя Ирана Шах-Аббаса уже пять дней терпеливо ждал известия от московских правителей – государя Царя Великого князя Михаила Федоровича и всея России и от Святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всея России. Грузинец давно привык называть правителей стран теми именами, коими они нарекали себя сами, уважать их обычаи и религии, какими бы они ни были ему самому непонятными и чуждыми. Неукоснительное следование этому правилу, а также знание многих языков самых разных народов, не раз в трудных переговорах помогали послу выполнять поручения шаха и получать за это от Властителя дорогие подарки.

Двухсоттысячная Москва дарила Урусамбеку все новые и новые открытия, которые он делал, знакомясь с городом. Пять дней, которые он провел в нем, прошли почти по одному и тому же распорядку. Услышав утром в очередной раз от боярина Ивана Васильевича Чернышева, что царь и патриарх готовятся к достойному приему посольства, он отправлялся в сопровождении князя знакомиться со столицей русских.

Урусамбек не расставался со своими телохранителями и здесь, в Москве, хотя боярин настойчиво убеждал гостя в том, что опасаться ему, когда он находится вместе с ним, некого. Посол внимательно слушал князя, но поступал по своему разумению. Телохранители пользовались особым расположением посла, а тот все время делился с ними своими впечатлениями на незнакомом князю языке, не на том, которому его обучили несколько лет назад персидские купцы.

– Ну, Иван Васильевич, как тебе нынче посол персидский? – вот уже четвертый вечер подряд один и тот же вопрос задавал князю, пришедшему на доклад, патриарх Филарет. И четвертый раз, в тот момент, когда боярин готов был дать отчет, владыка твердым голосом, не терпящим возражения, произносил почти одно и то же:

– Ты пока помолчи, Иван Васильевич, первые впечатления ох как обманчивы, в этом деле ой как надо поразмышлять. От тебя, князь, зависит, удастся ли нам с шахом дружбу завести или же еще одного врага к немалой стае сами по глупости своей добавим! Ты, князь, теперь наши глаза и уши. А посол сильно хитер и на перса не похож, как и охранники его. Есть у меня весточка, что из Картлийского царства выходец он, прямиком из картлийского царского рода. Потому и язык, на котором он со своими телохранителями разговаривает, тебе не знаком. Посол этот, Иван Васильевич, из той же породы, что и наши княжичи-баскаки в прошлом: в орду силой на воспитание в детском возрасте вывезены, конским молоком вскормлены, в веру чужую обращены, от родины отлучены. Грузинец этот тоже видать от земли родной отошел, народ свой забыл, чужую веру принял, шаху служит, как пес. Людишки наши за морем сообщают, не одну страну объехал, личные поручения Шах-Аббаса выполняет, чуть ли не в любимцах ходит. Есть сведения, что с лучшим полководцем в войске шаха, тоже выходцем из Картлийского царства Георгием Саакадзе дружбу водит. Да тот сам теперь злейшим врагом Шах-Аббаса стал, армию в Грузии против Властителя своего собирает, – владыка перевел дыхание и продолжил: – Как теперь-то Шах-Аббас на посла своего посмотрит, – патриарх улыбнулся и взглянул на Чернышева. Заметив, что тот его намек понял, вновь заговорил: – А отсюда, князюшка, следует, что дары не только из уважения и по традиции привез, чтоб с нами дружбу завести. Потому и приказываю: размышляй, следи, выискивай его главную задачу. Пока же нет у тебя ответа на главный вопрос, что ему на самом деле надо. К сожалению, нет ответа и у меня. И если не успеем докопаться до сути до тех пор, пока он не узнает, какой ответ мы с царем дали картлийским и кахетинским царям, то плохо наше дело, он другую игру поведет.

Патриарх внимательно посмотрел на князя, словно хотел убедиться в том, сознает ли тот всю важность порученного ему дела и уверившись по каким-то только ему ведомым признакам, что Чернышев не просто механически исполняет его приказы, поделился сокровенным:

– Мне вот весточку из Белоградского Николаевского монастыря, следом за его посольством, передали. Так из нее следует, что те дни, которые он провел в Белгороде, использовал не для того, чтобы в воеводском тереме отогреться, а со своими слугами всю крепость облазил, беседы вел и с военными, и с купцами, и с татарами пленными, что-то вынюхивал.

Владыка замолчал и тяжело вздохнув, медленно направился к противоположной стене, на которой был устроен его портрет. Князь уже не раз был свидетелем того, как Филарет беззвучно разговаривает со своей копией на холсте, где он больше был похож на боярина, чем на патриарха. Чернышев каждый раз отмечал особое трепетное отношение Филарета к своему образу на картине. Боярин знал, что ни у кого больше во всей Москве такого портрета не было. Только недавно по примеру патриарха несколько бояр заказали искусным заграничным мастерам такие же картины с собственными образами. Однако в этот вечер патриарх только на мгновенье установил какую-то невидимую связь со своим образом и, не теряя сути своих наставлений Чернышеву, добавил:

– Думай, Иван Васильевич! Следи за каждым движеньем посла, за каждым взглядом, вдумывайся в каждое оброненное им слово. А там глядишь – придет пора и посольство принять. А теперь ступай, скоро светать будет.

Патриарх Филарет, не обращая внимания на почтительный поклон князя, повернулся и направился в глубь палаты, где на большом столе медленно догорали свечи, едва освещая гору свитков.

Князь вышел во двор. Снег шел вот уже несколько дней, не переставая. Москва укрылась в белое одеяние, и Иван Васильевич почему-то подумал, что это хорошая примета, к какому-то великому событию, о котором еще никто ничего не подозревает.

На следующий день князь вновь сопровождал персидского посла, который с интересом продолжал знакомиться с Москвой, торговыми рядами, товарным изобилием. Особо его интересовали цены на оружие. Посол подробно расспрашивал купцов о путях их передвижения, о тех опасностях, которые их подстерегают. Князь отдавал себе отчет в том, что Грузинец обладал уникальным талантом обнаруживать необходимую информацию там, где любой другой ее не мог бы отыскать, если бы даже это делал специально. Немногочисленные прохожие не обращали на них четверых, почти никакого внимания, лишь некоторые из москвичей, разминувшись на мгновение, останавливались, оборачивались и с любопытством рассматривали восточного вельможу, двух телохранителей и знатного боярина, многократно крестясь и негромко поругивая басурман.

В отличие от немалого числа бояр, невысоких, коренастых, толстых, бородатых и подозрительных, с воинственным выражением лица и буйными нравами, без меры пьющих и громко ругающихся, с коими Урусамбеку пришлось познакомиться в украинных городах-крепостях пока он добирался до Москвы, боярин Чернышев был огромен, но статен, полноват, но не толст, широкоплеч, но ровно настолько, что сохранял стройность осанки и быстроту движений. Ни длинные русые волосы и богатая борода, ни неудобный по восточным меркам тяжелый тулуп и песцовая шапка не делали его старше своих лет. За столом боярин вел себя уважительно, умело скрывая неудовольствие от предложенных послом персидских блюд, ел умеренно.

Прикинув, что боярину не более сорока лет, Урусамбек не стал уточнять, прав ли он. Несколько раз он уже ошибался, определяя возраст русских – они, как правило, выглядели лет на десять старше, чем им было на самом деле. Несмотря на то, что ему самому в январе исполнилось пятьдесят, Грузинец ни капельки не завидовал явно более молодому боярину, приставленному к нему царем и патриархом. Он чувствовал себя здоровым, полным сил и энергии. Гибкий и прочный, как булат, он был быстрее, поворотливее и энергичнее боярина, который к обеду набегавшись за послом, тяжеловато дышал, обильно потел и не раз останавливался у торговых рядов, чтобы испить воды или кваса. Посол невольно ловил себя на мысли, что со стороны они похожи на тигра и медведя, соревнующихся умом и выносливостью, хитростью и благородством. Казалось, что в их облике, посла-мусульманина и православного боярина, не было ничего похожего. Однако Грузинец отдавал себе отчет в том, что так кажется только со стороны. Каждый раз, когда, изловчившись, он незаметно наблюдал за выражением лица боярина, то не мог прочитать на нем ничего, что выдало бы истинную природу этого русского человека.

Урусамбек научился искусству сокрытия истинных движений души, пройдя через годы трудных испытаний, выпавших на его долю. Где такому же искусству научился молодой боярин? Ответ на этот вопрос с каждым днем все больше и больше интересовал посла. В какой-то момент Урусамбеку показалось, что еще чуть-чуть и он найдет ответ на мучавший его вопрос, застанет боярина врасплох, когда тот сбросит маску простодушия и почтительности. Но каждый раз его с толку сбивали необыкновенно голубые, бездонно глубокие, при особом падении света, почти синие глаза. Видимые в них доброта и спокойствие гипнотизировали Урусамбека, заставляя не думать об опасном противнике. Но Грузинец ни разу не поддался дружескому расположению боярина, не завел ни одного разговора о главной цели посольства и ограничился всего лишь двумя десятками одобрительных фраз об увиденном в Москве, и то скорее из приличия, хотя многое в столице русских его удивило и поразило. Он видел великие столицы многих стран, и Москва была одной из их числа, не величественнее и не прекраснее его родной Мцхеты, которая нынче лежала в руинах. И все же город русских из дерева и камня поражал его воображение не только масштабами, но и великолепием Кремля, храмов и палат. Крепкие морозы и обильные снега придавали особый неповторимый колорит белой русской столице. Москва ему с каждым днем все больше и больше нравилась.

Грузинец терпеливо наблюдал за тем, как боярин изо всех сил стремится показать безразличие к цели посольства, необремененность обязанностями гостеприимного хозяина, как с трудом заставляет себя быть молчаливым и нелюбознательным, как сдерживает себя, чтобы не задать мучавшие его вопросы даже в тех случаях, когда они были бы вполне к месту.

Посол еще в январе, остановившись в крепости Белгород, получил очередное тайное послание от шаха, в котором сообщалось, что в Москве находятся картлийские и кахетинские князья, что их приняли царь и патриарх, что сопровождает их и помогает им во всем боярин Чернышев. Теперь, спустя пять дней, после знакомства с молодым боярином, посол был уверен, что боярин Чернышев и князь Иван Васильевич Чернышев – одно и то же лицо. Шах выражал обеспокоенность тем, что в Грузии идет подготовка восстания. Казнь отказавшегося принять ислам Картлийского царя Луарсаба Второго не ослабила борьбу грузин с иранцами. Она приняла нежелательный оборот. Еще недавно преданный Шах-Аббасу полководец Георгий Саакадзе, близкий друг Грузинца, возглавивший одну из армий шаха и подчинивший Ирану Картли, увидев, что иранцы уничтожают его собственный народ, и он не может этому воспрепятствовать, установив ограниченное правление шаха в Картли и Кахетии, бросил вызов Властителю и стал объединять разрозненные войска в единую грузинскую армию. В послании шаха говорилось, что в наказание за предательство Шах-Аббас обезглавил сына Саакадзе и что об этом уже, видимо, знают в Москве царь и патриарх, что Урусамбеку нужно сделать из этого необходимые выводы и приложить все усилия, чтобы русские отказались поддержать грузин. Из послания далее следовало, что кахетинские и картлийские цари, по-видимому, в очередной раз обратились к царю и патриарху с предложением союза против Шах-Аббаса и что под предводительством Георгия Саакадзе грузины готовятся к решающей битве с целью освобождения Картли и Кахетии. В конце послания Властитель требовал только успеха от посла и высказал уверенность, что его дары убедят Московское правительство не выступать в поддержку Грузии.

Урусамбек хорошо понимал, что Кахетия, разоренная и разрушенная после нескольких нашествий иранских войск в 1614-1617 гг., свои надежды на освобождение от власти Шах-Аббаса связывала с изменением внешней политики Московского государства и решимостью царя, патриарха и Земского собора присоединить распавшуюся на множество частей Грузию. Когда иранцы ворвались в его родной город Мцхета, древнюю столицу Картлийского царства, они разрушили большинство зданий и разграбили храм Светицховели. Гибель более ста тысяч, насильственный угон более двухсот тысяч кахетинцев, разрушение городов и деревень нанесли царству огромный урон. Деревни Кахетии заселялись туркменскими кочевниками. Такая же судьба постигла и Картли. Попытки царя Кахетии двадцатилетнего Теймураза создать оборонительный союз грузинских царств под главенством Москвы пока не имели успеха. Москва не желала портить отношения с Шах-Аббасом.

Урусамбек, двигаясь из Крымского ханства, где он провел важные переговоры с ханом, по украинным городам-крепостям, (а не как обычно, когда посольства следовали с юга по волжским землям до Москвы), избегая нападений казаков, татарских отрядов, литовцев, поляков, гулящих людей, мог убедиться, что великая северная страна не имеет возможности помочь Грузии и по другой причине. Всюду были видны последствия смуты, вторжения поляков и литовцев, народных восстаний. Многочисленные отряды гулящих людей поселились в лесах, промышляя на дорогах грабежами и воровством. Власть молодого царя и его отца неродовитого патриарха была еще непрочной. Немало бояр и служилых людей в украинных городах были противниками Романовых, считали их воцарение временным. Именно эти обстоятельства внушили ему уверенность в успехе переговоров в Москве, который так нужен был шаху.

Преодолев без потерь дикое поле, благодаря договоренности Шах-Аббаса с крымским ханом, в страхе и смятении, оставив позади татарские пределы, посольство достигло Белгорода, в котором задержалось на несколько дней. Следовало по возможности пополнить запасы продуктов, закупить кое-какое снаряжение на случай непредвиденных обстоятельств в пути.

Это был первый русский город, с которым у Урусамбека появилась возможность познакомиться. Ему рассказывали татары о нем, и он ждал встречи с русской крепостью. Грузинец умел хорошо запоминать события и факты, и поэтому не надеялся на встречу с большим, построенным в основном из камня, со многими торговыми рядами и ремесленными мастерскими городом. Татары, кочевавшие в Приазовье, поведали ему, что Белгород – военная крепость из дерева, земли и рвов, наполненных водой, где кроме ее защитников из числа служилых людей, в расположенном рядом посаде проживает немногочисленное местное население, не более пяти тысяч. Но именно эта, первая встреча, была для него чрезвычайно важной. Ему почему-то казалось, что чем лучше он поймет уклад жизни этого города и его жителей, тем успешнее ему удастся вести переговоры в Москве. Урусамбек уже довольно сносно знал русский язык, который ежедневно изучал с помощью выкупленного из татарского плена казака Ивана Кривцова. Стрелец-богатырь оказался не только благодарным помощником Грузинца, но и смекалистым человеком. Зная немало татарских слов и выражений, он быстро установил доверительные отношения со своим спасителем, обещавшим отпустить его на все четыре стороны, как только посольство доберется до Москвы.