Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)

Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)
Виктор Овсянников

В основу книги положен реальная историческая интрига, развивающаяся от далёких предков автора до наших дней. В книге переплетаются история и современность, историческая правда и художественный вымысел. Книга содержит нецензурную брань.

Шаль ламы

Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)

Виктор Овсянников

© Виктор Овсянников, 2023

ISBN 978-5-0060-2845-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ш А Л Ь  Л А М Ы

.

полу-автобиографическое, полу-генеалогическое, полу-историческое, полу-географическое, полу-социальное, полу-политическое, полу-фантастическое, но в целом весьма правдивое писание и читание

.

.

ТОГО, ЧТО БЫЛО, НАМ НЕ МИНОВАТЬ (из любовной лирики малоизвестного поэта)

.

Шагают бараны в ряд,

Бьют барабаны, —

Кожу для них дают

Сами бараны.

    (Бертольт Брехт)

ГЛАВА 1. Двадцатый век

(40-е годы)

Я человек пожилой, как теперь принято говорить – «на дожитии». При этом, отягощенный долго прожитой жизнью при советском и постсоветском режиме. Могу ошибаться в оценке известных мне событий и фактов. А потому прошу к себе снисхождения, если некоторые мои суждения и выводы покажутся кому-то спорными.

Не люблю Москву.

Ежели кто ещё жив и помнит Москву довоенную и послевоенную, тот поймёт. Москва всегда называлась большой деревней, однако была, хоть не европейским, но городом, с присущим ей беспорядком и уютом. А нынче, посмотри вокруг. Покалеченная лужковским «модерном» с башенками а-ля рус дождалась нового правителя, загадившего собянинскими соплями-гирляндами старинные улицы и центральные площади. Но это внешняя мишура, а весь город превратился в образчик худших архитектурных тенденций азиатчины и африканщины. Москвичи давно привычно обитают в многоэтажных панельных гетто, в достойное прибавление которым появились «элитные» коробки для элитных пород мигрантов с широкими карманами со всех углов нашей бескрайней и нищей родины.

Что тогда говорить о московском людонаселении? Оно достойно своего города. Нигде в мире не увидишь столько серых угрюмых лиц, в лучшем случае, с безразличными, а чаще, злобными взглядами. А с чего им радоваться и улыбаться в редкие часы трезвости и томительного предвкушения выхода из неё или опохмела «после вчерашнего»? Прочий непьющий контингент в большей своей части грустно завидует основной массе сограждан, способных, хоть ненадолго, осчастливиться. Минуты светлой радости возникают из мрака бытия лишь при сладких мыслях о Владимире Владимировиче (видимо, Маяковском или Познере – точнее сказать не могу) и о том, что скоро будет и Алясканаш.

Ох, не люблю я Москву и москвичей!..

«Не люблю я Москву и москвичей». Так думал молодой повеса Владислав Осятников, о жизни которого с самого начала до наших дней пойдёт дальнейшее повествование.

Но оглянемся на три четверти века назад, чтобы построить и ощутить кривую ретроспективу дней нынешних. А с нею вместе приблизиться к увлекательной фабуле предстоящего рассказа, который потянется из мрачной глубины веков нашей горячо любимой отчизны с её заносчиво гордыми, но терпеливыми до сладострастия людишками.

В столице нашей после великой и отечественной войны, обычно забывая про мировую, удивительно странным образом уживались полуголодная бедность и убогость бытия с внешним лоском и торжеством страны-победителя. Контрасты эти были видны в повседневных мелочах жизни, в облике центральных улиц и площадей Москвы, праздничных шествиях и парадах, в общем настроении и поведении наших сограждан. В провинциях, близких и дальних, в послевоенной разрухе таких резких контрастов не наблюдалось – сплошь нищета и уныние в смутной надежде, что и к ним когда-нибудь, пусть не примчится, но дошагает, доползёт столичное благоденствие…

Многочленная в четырёх поколениях семья сестёр Потаповых перед самой войной каким-то чудесным образом переселилась из убогой и крохотной комнатушки в деревянном, почти деревенском доме за Крестьянской заставой на Качалинской улице (семь человек в шестиметровой клети), попавшей под сталинскую реконструкцию Москвы, в новый четырёхэтажный дом у Серпуховки на Валовой улице. Он и теперь, спустя много десятков лет, стоит, потупившись стыдливо, собственной невеликоэтажностью, задвинутый нескромно-горделивыми плодами сталинских послевоенных строек и победившего, казалось, бесповоротно, надолго, навсегда – социализма в преддверье светлого грядущего для всего человечества. Поселились они в большой 25-метровой комнате 3-комнатной квартиры со всеми возможными по тем временам удобствами. Дом стоит на том же месте, но квартиры в нём давно перестали быть коммунальными, преображённые «евроремонтами» с пластиковыми окнами на фасадах.

Глава семьи, Потапов Николай Никанорович, потомственный деревенский житель, уже длительное время проживал в Москве, на заработках. Здесь он усердно малярничал и наведывался в деревню лишь летом в горячие денёчки заготовки сена для скота на грядущую зиму. Тогда почти все деревенские мужики, как и он, как и почти всё мужское трудонаселение ближних и дальних областей обитали в Москве, обеспечивая плодами городского труда свои деревенские семьи. Потапов, основательно устроившись в Москве, перевёз почти всю семью из деревни, но умер незадолго до войны, так и не успев насладиться городскими хоромами в новом доме.

Старшая сестра, Екатерина Николаевна работала няней в больнице. Жившая с ней в Москве младшая сестра Нюра училась вечерами в финансовом техникуме, а днём работала не фабрике Гознак, недалеко на Серпуховской улице, и чудом не погибла там уже в военное время при бомбёжке.

Судьба сестры Нюры сложилась не гладко. Перед самой войной успела выйти замуж, но вскоре муж погиб на фронте. До этого за ней успел приударить заезжий сибиряк, но получил отказ за показавшуюся ей грубость сибирского характера. Вскоре после войны вдруг снова объявился знакомый ей сибиряк Шура, прошедший, как принято говорить, все лишения и тяготы войны в своём младшем офицерском звании и потому оставшийся живым. Сам он был хоть куда, сибирский богатырь, ростом невелик, а на мужском безрыбье оконченной войны – красавец писаный. На сей раз Нюра не устояла пред бравым офицером, вышла за него замуж и поселила в той же 25-метровой комнате вместе со своим семейством. Вскоре она забеременела и родила сына. Расширился немалый московский клан Потаповых еще на две души. Прабабка Марфа успела помереть, но у Катерины от второго мужа, Василия Михайловича родилась дочка Танечка. Семья росла, ртов прибавлялось. Жили совсем не богато, крутились, как могли.

Позднее Шура вспоминал. Однажды Нюра, ещё будучи беременной, вышла на улицу продать пирожки, испечённые в семье, вынужденной заняться таким нехитрым бизнесом, чтобы пережить голодные послевоенные годы. Вскоре она вернулась домой без пирожков, вся в слезах, и горестно призналась мужу:

– Набросился на меня дворник, больно толкнул, опрокинул корзины с пирожками в грязь, – и ещё сильнее заплакала от боли и обиды.

– Ты хоть его запомнила? Какой он? – спросил обомлевший от гнева муж.

– Его сразу найдёшь. Он тут один такой, здоровенный и противный, – запинаясь и утирая слёзы, пробормотала Нюра.

Шура, ещё носивший военную форму, стрелой выбежал на улицу и быстро нашёл подходящего под описание дворника.

– Это ты толкнул беременную женщину?

– Ну я. Тут торговать не положено.

Убедившись, что это он обидел жену, недавний фронтовик придвинулся вплотную к высокому, пузатому дворнику и сильно ударил головой ему в челюсть. Тот, застывший от неожиданности, сумел засунуть в окровавленный рот свисток, залился трелью и кровью от выбитых зубов, призывая на помощь милицию. Но быстро сообразив, что перед ним демобилизованный офицер, с которым лучше не связываться, на большее не решился. Милиции близко не оказалось, и этим конфликт благополучно завершился. Такие были нравы и законы послевоенной Москвы.

С рождением сына у Нюры и Шуры – маленького Влада – жить в комнате новой квартиры стала ещё трудней. В семье после смерти бабушки стало восемь человек. Назрел острый вопрос о разъезде, и он решился путём размена этой комнаты на два жилья в разных местах. Семья Кати оставалась жить с матерью, поэтому им досталась относительно большая комната (16—17 кв. метров) с соседями в почти новом конструктивистском доме с большой кухней и светлой ванной комнатой у Курского вокзала. Другой молодой семье с маленьким ребёнком пришлось довольствоваться двумя крохотными смежными комнатушками в квартире с соседкой и без многих удобств, привычных в наше избалованное комфортом время. Дом был старый конца 19-го века, примыкающий одной стенкой к тогдашнему театру кукол Сергея Образцова у площади Маяковского на 2-й Тверской-Ямской улице.

Все остались довольны. На лучшее не надеялись.

Семья Нюры жила совсем бедно. Она устроилась на работу бухгалтером в прокуратуру РСФСР. Это не было престижной и хорошо оплачиваемой профессией, как сейчас, когда каждый второй из знакомых и родственников, бывших научных сотрудников, либо стал, либо мечтает стать бухгалтером. У Шуры с работой было ещё труднее. Он единственный из всех красноярских братьев и сестёр не имел высшего образования.

Увлечение физкультурой и другими утехами молодости при слабом интересе к учебе не позволили ему получить высшее образование – не в пример трем братьям и двум сестрам. Он был умелым гимнастом, на турнике легко крутил «солнышко». Сибирского здоровья и силы было не занимать: мог отыграть два тайма в футбол, выпить литр водки и сыграть еще два тайма.

Закончил до войны только два курса ВТУЗА, но не проявил усердия к учёбе и был отчислен, успев только получить офицерское звание, которое очень пригодилось в военные годы. В самом начале войны предлагали служить в НКВД, тогда фронт ему бы не грозил, но он устоял от искушения. В послевоенной Москве нашёл несложную работу уполномоченным по сбору металлолома с маленькой зарплатой в организации с красивым названием Главвторчермет. В праздники пел вместе с сослуживцами популярную после войны песню с припевом: «Умирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела».

Прошёл Шура всю войну, от Москвы, с сибирским ополчением, до Берлина. Было много всего: фронты, бои, из окруженья выход, когда от голода и пухли, и зверели. Шуру солдаты берегли за добрый и веселый нрав. Два раза ранен был, но оба не опасно и легко. Так дошел он до Берлина и возвратился, наконец, в Москву гвардейцем и почти героем. Об ужасах войны говорил мало, не любил он этого. Хватало и любовных приключений – до войны и в Германии. Рассказывал, как знакомился с немками и говорил им волшебную разноязычную фразу «Ком, паненка, шляфен. Морген гебен ур» – хорошо действовало.

После войны успокоился. Но Нюра в гневе часто упоминала одну странную фамилию – Полюдина. Была такая загадочная дома в родительском комитете детского сада, куда он потом водил сына. Было ли за что гневаться – об этом история умалчивает. Гены отцовские могли передаться и сыну, но не в этом суть нашей продолжительной и многогранной повести…

Родился Шура в славном городе Красноярске, в целом мало чем примечательном. Разве тем, что стоит он у самых отрогов Саянских гор – чудеснейшем горном массиве нашей матушки-родины. Да тем еще, что народец там жил преимущественно свободолюбивый и любопытствующий к разным примечательностям жизни. Ко всякой власти относился с умеренной почтительностью, скорее снисходительно. А в давние годы периодически устраивал «шатости» против местного начальства. Мы еще побываем там в наших историях, но глубоко окунуться в его исторический быт, «ажна» (как говорил наш красноярец) с самого почти его основания вместе с далёкими предками наших героев в этой книге уже не придётся. Для этого отведено специальное место.[1 - Виктор Овсянников. Корни и кроны. Ridero, М. 2019.]