Мой XX век: счастье быть самим собой

<12.11.1966> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Виктор Васильевич!

Шлю Вам поклон и журнал с моей оскопленной штукой.

Сократили ее на два листа, да ошибок полно, да еще правили, и без моего ведома, что особенно неприятно и взбесило.

Очень надеюсь, что в сборнике будет не этот испорченный вариант, что в журнале.

В Москву мне хочется, и я приеду – будете ли Вы там в конце апреля? Сообщите. Обрадовали Вы меня 35%, так как уже полгода живу в долг, деньжат бы не мешало.

Может, послать мне бумажку в бухгалтерию, чтобы перевели в Вологду?

Но я боюсь, что 14 листов в сборнике не наберется. Может быть, привезу два новых рассказишка, если успею доделать. Если Вы собираетесь куда уехать – сообщите мне, я в это время и не поеду.

Сердечный привет Н. Родичеву.

За сим до близкой встречи.

Ваш Белов.

12.IV.66».

«Здравствуйте, Виктор Васильевич!

Получил Ваше письмо и отвечаю сразу же и откровенно. Письмо несколько ошарашило меня. Пытаюсь согласиться со многими Вашими высказываниями, и у меня ничего не выходит.

Не произошло ли чего в издательстве за это время (я говорю относительно моей рукописи). Может быть, то, что Вы пишете о «Привычном деле», является точкой зрения издательства, а не Вашей лично? Признаюсь Вам, что тогда письмо было бы менее горьким для меня.

Я понимаю, как сложно, как щепетильно положение редактора. Особенно когда рукопись вызывает естественное раздражение известных кругов. И мало кто знает из читателей, что в какое-то время создателем книги менее всего является писатель... Вы понимаете, о чем я говорю.

Если говорить о моем сборнике, то теперь уже не я, а Вы создаете книжку. От Вас зависит, какой она родится. И родится ли вообще. Извините меня, но я здесь человек уже как бы посторонний, мое дело (может быть, менее тяжкое) сделано. Я уже отработанный пар. Я уже ничем Вам не помогу, я смогу только наблюдать, а как-то у Вас получится?

Теперь – хотя это и противоестественно – попробую войти еще раз в уже сыгранную мною роль. То есть защитить перед Вами, как перед читателем, то, что сказано в «Пр. деле».

Вы говорите, что все хорошо, но слабо показан колхозный мир, окружающий героев, слабо показан человек в борьбе с несправедливостью. И что я подчеркиваю только долготерпение Ив. Афр., покорность судьбе.

Но, Виктор Васильевич, именно это я и хотел подчеркнуть! То бишь не долготерпение, а неспособность, неумение Ив. Аф. бороться с несправедливостью, – это была моя задача с самого начала. Кстати, он не такой уж покорный, как Вы пишете. Да и выжить в деревне, выстоять в такой обстановке как раз и могли только такие; другие же, сильные и деятельные, давно либо сгнили в тундре, либо уехали в города.

Да еще неизвестно, слабый ли Ив. Афр. Слабый, если считать слабостью способность выживать в самых невероятных условиях. Может быть, это и не заслуга, быть таким. Но ведь он еще и не больно покорный. Помните, как он хватает в конторе кочергу, когда его не отпускают из деревни? Или как взъерепенился, когда ему не дали поплясать? Я как раз и хотел описать такого Ив. Афр. Разве я не имел на это право? Описать такого мужика, который боится уполномоченного, но способен разогнать с колом всю деревню? Не ошибка и то, что я не касался общественных производственных конфликтов. Чтобы о них писать, надо писать уже другую повесть (и я ее напишу), нужны другие герои, все другое. Эту же вещь я и хотел сделать так как есть, т. е. без тех качеств, за отсутствие которых Вы меня упрекаете.

Я согласен с Вами, что одной традиции «Матренина двора» мало для русской литературы. Конечно, мало. Но, Виктор Васильевич, не торопите события. В нашей литературе будет все: и новые бунтари, и новые Аксиньи с Мелеховыми. Все дело к тому идет, и процесс этот необратимый.

Уж больно стыдно говорить о самом себе, но я знаю, что через полтора-два года у меня будет новый, совсем не такой Иван. Но мне нужно было пройти через Ивана Африкановича. Пройти именно через такую книжку. Я убежден, что через это нужно пройти и читателю, иначе бы я не стал писать.

И вот еще что. Если б я, Виктор Васильевич, сделал эту вещь такой, какой Вы хотите видеть, то есть сказать полную, как Вы пишете, правду, то пробить, опубликовать книжку было бы еще труднее. Я бы мог описать и эту, полную правду, описать, что получается, когда Африкановичи вдруг начинают понимать, что к чему. Если б я ее написал, вот тогда действительно была бы пища для наших недругов...

Виктор Васильевич, поняли ли Вы меня? Я бы хотел послать рукопись в первых числах июля. Напишите, что за обстановка и какова угроза стычки с Главлитом. В этом смысле я выбросил кое-что, поправил. Совсем убрал рассказ про выборы. Объем получается только 14 листов. Думаю, что «Самовар», «Скакал казак» и еще два новых рассказа мне удастся опубликовать в журналах в ближайшие месяцы. Может быть, это облегчит Вам работу. Из той книжки я взял два рассказа: «Весну» и «Речные излуки», думаю, что надо было сделать это.

То, что написано в начале моего письма, надо бы сейчас, в конце, ну да ладно. Поклон Николаю Ивановичу. Жду Вашего письма и крепко жму руку.

Белов».

20.VI.66».

Примечание. Действительно, я несколько «ошарашил» В. Белова тем, что привел мнение рецензентов как мнение редакции, на этом основании мне удалось заключить с ним договор, потом выписать и одобрение, т. е. 35%. А подробное свое мнение я высказал в статье «Россия – любовь моя» (Волга. 1969. № 3) и в «Огоньке» в 1966 г.

«Виктор Васильевич, здравствуйте!

Не так давно возвращался я с Кавказа, останавливался в общежитии Литинститута.

28-го часов в 11 – 12 заходил к Вам домой, но никого не было.

Решил, что Вы где-либо в отпуске. Сейчас уезжаю в деревню.

Поработать очень хочется.

Рукопись высылаю сразу, как только доделаю один рассказ. Если не лень – черканите по адресу: Вологодская область, Харовский р., п/о Азла, д. Тимониха.

Желаю хорошего труда и здоровья.

Белов».

1 августа <1966> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Здравствуйте, Виктор Васильевич!

Получил Ваше письмо в Тимониху. (Кстати, опять я еду туда до Нов. года.)

В моем молчании не было ничего такого. Писать особо нечего. Дела мои не ахти какие. Съездил на Восток, угробил время почти зря. Служба есть служба, к тому ж тамошняя погода не по моему носу. Ветер, влажность большая, к вечеру температура повышалась целый месяц (моя, разумеется). Еле выбрался. Год прошел бездарно, сделано очень мало. И хуже всего, – плохо работается, ничего не хочется делать.

На днях я послал в редакцию изд-ва рукопись сборника. Мне бы хотелось видеть его именно в таком составе и в такой последовательности. «Пр. дело» сокращено до журнального варианта, только оставил я главку «Бабкины сказки» о пошехонах. «Самовар» переименован в «Такую войну». Все вещи Вам знакомы. Только в конец я решил поставить зарисовку «Бобришный угор», не известную Вам. Это зарисовка как бы подводит итог, что ли. Раздумья об уходящем, чтоб больше не возвращаться к этой больной для меня теме.

Еще вставил в последний раздел рассказик «На Росстанном холме».

Эта штука мне не очень нравится – она сентиментальна и традиционная. Но название символическое: «Росстань» – слово, происходящее от «расставаться». На этом я и расстанусь с темой уходящей деревни...

Черкните, как и что.

Я буду в деревне числа до 25 декабря. Если нужно, то в январе приеду в Москву. Да так и так, вероятно, приеду в январе. Я говорил с главным художником насчет оформления, он обещал подобрать человека, знающего северный крестьянский быт и культуру северную. Уж больно не хочется, чтобы сборник оформлялся человеком несведущим. Не помню фамилию художника. Жду вестей.

Желаю Вам удач в личных делах и жму руку.

Белов.

8 декабря 1966».

«Здравствуйте, Виктор Васильевич!