Падай, ты убит!

– А где жил?

– В фотолаборатории. Среди проявителей, закрепителей и этих… осведомителей.

– Что-то унюхали?

– А! Какой-то псих донес в пожарную инспекцию. Так, дескать, и так, спит в служебном помещении. Не положено. Как бы пожара не случилось. Представляешь, я с девочкой беседу провожу, о жизни рассказываю, о себе, ее расспрашиваю, время идет, ночь… И вдруг – стучат! Представляешь?

– И что? Конфуз? – улыбнулся Шихин.

– Никакого конфуза. Я взял кочергу и гнал их три квартала. Участкового, пожарника и коменданта. Три квартала, понял? Думаю, не догоню, так согреюсь. В Салехарде, по снегу, в шлепанцах на босу ногу. Представляешь?

– А девочка?

– Девочка хорошая оказалась… Чаю за это время вскипятила, хлеба нарезала, постель приготовила… Когда вернулся, мне из бороды снег выбирала. Очень хорошая девочка. Затейница из Дома культуры. После этого скандала пришлось, конечно, сматываться в двадцать четыре часа. Девочка обещала помнить… Как она пляшет, как поет! Не говоря уже… Нет, не буду.

– А в водители надолго?

– Как получится, ребята, как получится… Пока езжу. Живу. Дышу. И крыша над головой. И пропитание. И друзей вот повидать удается. И ладно. Пусть. Там видно будет. Жизнь покажет. Авось.

Он замолчал, прислушиваясь к влажному шуму сада. При вспышках молний было видно, что дождь совсем рядом стоит сплошной стеной. Гром раскалывался с таким оглушительным треском, что казалось, будто где-то там, в ночном поднебесье, действительно что-то раскалывается вдребезги, осыпается потускневшая штукатурка, а утром из-под нее покажется чистое, обновленное небо.

– С фотографией завязал?

– С фотографией… – Ошеверов поморгал светлыми ресничками, потер тяжелыми ладонями толстые заросшие щеки, поводил головой из стороны в сторону, словно что-то мешало ему дышать. – Завязал. Нету духу, ребята. Духу нету. Фотками нельзя заниматься без азарту. Ничем нельзя заниматься без азарту. Блоху и ту не поймаешь.

– А как Зина?

– Зина? – с удивлением переспросил Ошеверов. – А кто это?

– Как кто, жена твоя!

– А… Съехала. Не то пятый, не то седьмой раз съехала. Вывезла гардероб, диван и этот… и как его…

– Холодильник, – подсказал Шихин.

– Да, и холодильник. А ты откуда знаешь?

– Сам же говоришь – седьмой раз.

– Вообще-то да… Я вот подумал – не заняться ли мне… Это… Арбузы разводить. Или роман о скифах напишу. Не знаешь, сколько за роман платят?

– По-разному. Но не так много, как за арбузы.

– Понятно. Начальству больше, подчиненным меньше.

– Какие подчиненные в литературе? – спросила Валя.

– А что, нету? Это хорошо, это мне подходит… Только вот не верю я, что где-то есть место, где ни начальства, ни подчиненных… Такого не бывает. Без начальства жизнь остановится. Начальники – это отцы наши родные. А жены – пушки заряжены. Никогда не знаешь, когда бабахнет. Живешь, как на войне, всю жизнь на войне, ребята.

Шихин даже не улыбнулся столь неожиданным колебаниям Ильи, тот в самом деле мог заняться и арбузами, и романом. С равным успехом. Но Шихин знал, что не будет у Ошеверова успеха нигде, чем бы он ни занялся. Слишком непоседлив, неспокоен, непредсказуем.

Поговорили о друзьях, оставленных в родном городе, посплетничали, посмеялись. Истории, приключившиеся с ними, пересказывались постоянно, стоило им только встретиться, выпить по стакану вина, по стакану чая. Шихин и Ошеверов еще раз рассказали друг другу, как карманники украли у Жорки Верстакова диссертацию, а потом потребовали за нее бутылку водки, и Жорка долго колебался и раздумывал, пока жена сама не отнесла поллитровку и не забрала у карманников потрепанную папку с чертежами, схемами, графиками, отражающими горное давление в пустотах. Потом напомнили друг другу, как Иван Адуев слал себе телеграммы и с днем рождения поздравлял, актерами подписывался, учеными, маршалами, все якобы его чтили и торопились засвидетельствовать и пожелать. Адуев народ собрал к столу и знай телеграммы вслух зачитывает, а от поздравления министра обороны даже прослезился, не смог до конца дочитать. Припомнили, как Васька-стукач на свою жену анонимку написал, пытаясь уберечь ее от неверности и прелюбодеяния, но его затея вскрылась, и был позор, срам, все смеялись, показывая на Ваську пальцами, любопытствовали – не чешутся ли рога, когда растут, не давят ли, не зудят ли по ночам, не стоит ли проделать в шляпе дыры для тех же рогов, нельзя ли их использовать в домашнем хозяйстве, например, кашу помешивать, или галстуки вешать, или неверной жене спину чесать? В общем, все получилось смешно и печально. Это были злые шутки, но Васька-стукач их заслужил своей неустанной совместительской деятельностью.

Однако в ту грозовую ночь старые истории не позабавили наших героев, что-то мешало им смеяться легко и освобожденно.

– Какой-то ты не такой сегодня, – не выдержал наконец Шихин. – Затейницу забыть не можешь?

– Не могу и не хочу. Но дело не в ней.

– Уж если Васька-стукач тебя не позабавил, то дело плохо. Давай выкладывай, чего там у тебя…

– Ну, хорошо… Тебе как здесь вообще… Нравится? – спросил Ошеверов.

– Ничего, жить можно.

– Не жалеешь, что уехать пришлось?

– Уехал и уехал. Делать там нечего. Ни мне, ни Вале.

– Почему… Контор полно, заводов еще больше, при заводах многотиражки…

– Понимаешь, – Шихин помолчал, – появилась какая-то… офлажкованность.

– Значит, ты это почувствовал?

– Да, – кивнул Шихин. – Офлажкованность или что-то на нее похожее. Куда ни ткнешься, везде от ворот поворот. Будто кто-то бежит впереди и предупреждает, дескать, сейчас придет заразный, поганый, дурной, гоните его, не то и вам достанется. Прихожу и по глазам вижу – он уж побывал здесь, опередил меня. Ткнулся в одну газету, во вторую, на радио, телевидение, в те же многотиражки… Глухо.

– А здесь? Ничего такого не появлялось?

– Здесь вроде… пока… ничего. Да и не до того. Дом вот надо к зиме готовить – печи перекладывать, стены конопатить, крышу латать, рамы менять… Устроился на местный заводик – какая-то ремонтная шарашка. Записали разнорабочим, но в основном наглядную агитацию рисую. Даешь ускорение, даешь усиление, даешь умиление… Но удобно – в двух шагах.

– А что на плакатах?

– Разное! – рассмеялся Шихин. – На прошлой неделе, например, родил мощного полуголого мужчину, тут же молот и гора блестящих болтов, а сам он смотрит на тебя призывно и страстно, следуй, дескать, моему примеру, производи качественные заготовки. Сегодня изобразил конструктора в глубокой задумчивости у чертежной доски. Это надо понимать так – раньше он работал не думая, а теперь под влиянием неодолимых общественных сил в душе у него началась перестройка. Начальству очень понравилось. Обещали премию выписать.

– Большую?

– Ну какую премию могут выписать разнорабочему? Вряд ли ее хватит на плитку филе, которую ты собираешься подарить.

– Подарю-подарю, не напоминай. Я ничего не забываю. Хотя кое-что и хотелось бы забыть. Как и тебе, наверно, а?

Ответить Шихин не успел. На террасу вышла Валя с большой тарелкой, наполненной вареной картошкой. От нее поднимался пар, она светилась, а если учесть, что рядом шумел дождь, сверкали молнии, было зябко и сыро, то картошка производила неизгладимое впечатление. Это было семейное блюдо Шихиных, и каждый, кто заглядывал к ним, всегда мог рассчитывать на вареную картошку. Приготовить ее несложно, запоминайте. Прежде всего требуется картошка. Ее нужно почистить, залить водой и поставить на огонь. Когда вода закипит, в кастрюлю можно бросить укроп, лавровый лист, гвоздику, корицу, душицу – все, что найдется в доме. Важное условие – картошка должна быть немного недоваренной. Рассыпчатой, но плотной. А если еще под рукой окажется подсолнечное масло, лук, петрушка, то тут уж начинается настоящее чревоугодие. Это был именно такой случай – нашлись у Шихиных и зелень, и подсолнечное масло.

А ведь Автору хотелось показать приезд Ошеверова совсем иным. Это должен быть радостный штурм беззащитной деревянной избы с хлопками шампанского, с бараньей ногой, с ворохом дорожных анекдотов, может быть, даже с заблудшей девицей, которую Ошеверов вез с собой уже вторую тысячу километров, а у девицы свои капризы, уже запутанные отношения с Ильей, надежды на него, разочарования в нем, но и то и другое скороспелое, дорожное и потому не окончательное. И Ошеверов должен был кричать, воздевать руки, топать ногами, поднимать Шихина в воздух и кружиться с ним по саду, он должен был ловить ежей, орать на белок, явиться ему положено было днем, в солнечную погоду, и не на этом пропыленном грузовике, а на сверкающем такси, грузовик намечалось оставить при какой-то дорожной забегаловке, для Ошеверова у Автора был готов прекрасный костюм, как говорится, цвета сливочного мороженого…

И так далее.

Но вышло совсем иначе. Каким-то печальным приехал Ошеверов, на грузовике с прицепом, в замасленном комбинезоне, без девицы и без бараньей ноги, в ночь заявился, в дождь, чем-то озабоченный, за столом сидит усталый, разговаривает без подъема. Будто другой человек. Автор хорошо знал Илью Ошеверова и может утверждать, что таким вот, безутешно подставляющим ладонь под струйки дождя, Илья бывал чрезвычайно редко, если вообще бывал. И уж, конечно, он не позволил бы себе в плохом настроении, в замызганном виде явиться к Шихину. По той роли, которую он усвоил в жизни, Илье надлежало вести себя шумно и жизнерадостно, даже когда ему бывало чертовски паршиво, а ему чаще всего и бывало чертовски паршиво.