Смерть президента

В надежде вдохнуть свежего ночного воздуха люди высыпали на улицы, не в силах больше тесниться в душных бетонных комнатушках, пропитанных запахами жареной картошки, вареных макарон, распаренного белья. Но на улице воздух был такой же разогретый и влажный, разве что бездонное небо, утыканное остренькими звездочками, давало ощущение прохлады.

Вдоль улиц тянулись ряды мощных контейнеров, предназначенных для железнодорожных перевозок. Из них делали киоски – достаточно было покрасить такой контейнер в легкомысленный голубенький или розовый цвет, электросваркой вырезать дыру для прилавка и дверь для входа-выхода. Толстая ребристая сталь этих сундуков позволяла выдерживать взрывы средней мощности, взрывы, которые выворачивали наизнанку танки в Чечне и Таджикистане, в Афганистане и Сербии. А взрывы в городе гремели постоянно – между киоскерами шла кровавая борьба за покупателя. Уж если оптовые склады были одни для всех, цены были везде одинаковы, то привлечь покупателя можно было только одним способом – взорвать конкурента.

И взрывали.

И пока бедолага, если, конечно, оставался жив, подбирал еще более мощный контейнер, уже для морских межконтинентальных перевозок, пока нанимал бригаду с электросварочным аппаратом, соседи торговали. Потом уже этих соседей взрывали, поджигали, затапливали водой и газом, в неприметные щели заливали бензин, вспыхивающий сам по себе и выжигающий не только товар и продавцов, он даже контейнерную сталь прожигал насквозь. Если и это не помогало, в дело шел боевой напалм. Его щедро поставлял в страну Билл-Шмилл – только взрывайте, только уничтожайте все, что под руку попадется, только не останавливайтесь... Поэтому вдоль улиц попадалось так много обгорелых киосков, они словно бы выдержали не просто вражескую бомбардировку, а взрыв не одной атомной бомбы.

Торговали в киосках всем, что можно было себе вообразить – от искусно изготовленных мужских и женских подробностей до жвачки, от кислой колбасы до отравленных спиртов – только ешьте, только пейте, только травитесь и развращайтесь – напутствовали свои товары Билл-Шмилл, Джон-Шмон, Жак-Шмак, Коль-Шмоль и прочая торгобратия.

В этот вечер если что и покупали, то только напитки – подсвеченные изнутри киосков, бутылки сверкали всеми цветами радуги, заманивая и обольщая. Но только опытные и разочарованные в жизни мужики отчетливо понимали, что чем ярче напиток, чем золоченее этикетка, чем причудливее емкость, тем зелье отвратнее и ядовитее. И оставались живы, время от времени попросту приникая к водопроводным колонкам, которые еще кое-где остались со времен жестоких тоталитарных режимов.

В небе висела громадная круглая луна безукоризненно правильной формы, освещая город мягко и демократично, поскольку равное количество скудного света доставалось и центральным площадям, и окраинным переулкам, и темным, шуршащим крысами и бомжами свалкам. А чуть пониже луны, резко отличаясь от нее угловатыми формами, прямыми гранями, стеклянными плоскостями, мерцал кристалл Дома.

На всех этажах, кроме самого верхнего, свет был оставлен только дежурный, слабый и тусклый, он-то, пробиваясь сквозь затемненные золотым напылением стекла, и создавал эти самые мерцающие поверхности. В стенах Дома, в его стеклянных пролетах, в громадных окнах отражались луна, звезды, а то и целые созвездия, отражались пролетающие кометы, метеоры, звездные дожди, серебристые облака и неопознанные летающие объекты. Отражалось все, чем жили небо, космос, вселенная.

И только самый верхний этаж был ярко освещен. Снизу, из города, были хорошо видны полыхающие торжеством окна. Возбужденное воображение горожан легко дорисовывало то, чего видеть они не могли – мелькающие в окнах тени нарядных людей, красавиц с обнаженными плечами, мордатых банкиров, официантов, набранных из разогнанных танцоров Большого театра, из разогнанных спецподразделений управления безопасности, из несостоявшихся космонавтов и чемпионов Олимпийских игр по гимнастике. Воображение рисовало накрытые столы, бриллиантовые колье на высоких шеях победительниц конкурсов красоты. Конечно же, все они были в длинных платьях с разрезами от подмышек до пяток, с разрезами, позволявшими убедиться всем желающим, что свои короны они получили заслуженно.

Да, Дом, празднично устремленный в ночное небо, взметнувшийся над приземистым угрюмым городом, являл собой зрелище поистине прекрасное. И Цернциц, затевая это сооружение, смутно надеялся на благодарность горожан, которым он, можно сказать, дарил такое вот украшение города, украшение неба, украшение жизни. Но он жестоко ошибся, как это чаще всего и случается с людьми, которые вознамерились кого-то осчастливить. Не желают люди, чтобы их кто-то осчастливил, чуют в этом подвох, обман и оскорбление. И чаще всего оказываются правы.

Благодетелей благодарят, но не любят, таят в душе недоброе и не упускают случая показать свое пренебрежение. И этим как бы восстанавливают собственное достоинство. Благодеяния воспринимаются вовсе не подарками, а попыткой унизить, поставить на место, напомнить и постоянно напоминать, кто в этой жизни хозяин, а кто работник. Да, люди, как и тысячи лет назад, делятся на хозяев и работников, и, похоже, так останется всегда. Попытка изменить это соотношение в отдельно взятой стране окончилась плачевно.

Осознав это, Цернциц завел охрану и поставил во главе ее усердного и бдительного до свирепости Стыця. И навсегда выбросил из головы все надежды на людскую благодарность. И тоже, тоже оказался прав.

Действительно, на улицах города не было людей с восхищенными взглядами, устремленными в поднебесье, не слышалось восторженных слов о невиданном кристалле, который вдруг, в течение одного года, вырос из лопухов и отбросов на месте городской свалки. Раньше горожане боялись даже приближаться к ней, поскольку водились там одичавшие стаи собак, среди которых попадались очень породистые, одичавшие стаи подростков, среди которых попадались дети очень больших людей, породистых, можно сказать. Подростки были куда более опасными, нежели псы, более безжалостными и кровожадными. Случалось, забивали до смерти стариков, сжигали пьяных. И во всем этом находили смысл жизни, были злы, горды и обидчивы.

Прохожие изредка поглядывали на мерцающий кристалл, который пронзал их небо, охотно обсуждали его обитателей, но обсуждение было осуждающее.

– Гуляют, – слышалось в ночной, истерзанной зноем толпе.

– Отчего же не гулять... Вверху прохладно... И я бы не отказался.

– А я бы отказался!

– Врешь! – взвился невидимый в толпе собеседник. – Врешь! Ни за что не поверю! Не сможешь отказаться! Не сможешь! – удаляясь, он все еще продолжал клеймить простака с такой остервенелостью, будто ему была нанесена смертельная обида.

Как бы кто ни относился к Дому, но получилось так, что после его постройки вокруг образовалось нечто вроде кольца, по которому двигался транспорт, гуляли в скверах люди, располагались торговые ряды и бабки, пытающиеся продать хлеб, водку, молоко, сигареты. Человек, решивший прогуляться, просто вынужден был кружить вокруг Дома, видеть, ощущать его космические размеры. Небо, вспоротое этим кристаллом, многие воспринимали как осквернение святыни.

А между тем люди, которых не уязвляла величественность Дома, а таких было совсем немного, заметили, что над Домом кружит вертолет, и его хищная тень возникает то с одной стороны, то с другой. Потом вертолет исчез, и было такое ощущение, будто он приземлился на крышу Дома.

Это маленькое происшествие никого не взволновало, осталось без внимания, поскольку Дом часто посещали вертолеты, для них была сделана специальная площадка, да и сам Цернциц улетал на вертолете в аэропорт и возвращался оттуда – это было и быстрее, и безопаснее.

Никого в городе кружение вертолета не насторожило, и мерное движение людей по дорожкам вокруг Дома продолжалось. Никто даже предположить не мог, что отныне, с этих вот секунд, прежняя привычная жизнь в городе, в стране, на планете прекратилась и началась другая, по другим законам. Впрочем, можно сказать, что началась жизнь, которая не подчинялась никаким законам. Да, люди, не торопясь, описывали прогулочные свои круги, не подозревая, что живут уже в другую историческую эпоху, а прежняя – наивная, бестолковая и простодушная – ушла безвозвратно.

Надо же, покружился вертолет, опустился на крышу Дома, а на Земле началось нечто новое, странное, непредсказуемое. Многие люди приняли перемены с радостью, оказывается, немало есть дураков, которые любым переменам счастливы – улучшают они их жизнь или вообще ведут к скорому концу. Их радует сам факт перемен, по дурости своей они думают, что жить хуже, чем они живут, невозможно. А потом годы и годы вспоминают свою прежнюю жизнь, и горькие слезы утрат наворачиваются на их глупые глаза...

Все.

С новой эпохой вас, господа хорошие.

* * *

Праздник на верхнем этаже Дома продолжался уже несколько часов, и все говорило о том, что закончится он не скоро, сил у гостей и угощений у хозяина явно хватало до утра. Глава администрации Бельниц, человек мордатый и мясистый, начальник милиции Собакарь, тот же Суковатый и другие почетные гости покорной свитой ходили за Цернцицем, а тот, упиваясь ролью хозяина, водил их в свой кабинет, позволил каждому посидеть на председательском месте, с которого гости поднимались совершенно потрясенные, показывал панораму города, и опять гости испуганно восхищались, а их жены тут же принимались искать свои дома и окна, попискивали в сладком ужасе и жались друг к дружке. Потом Цернциц безжалостно отсек этих полноватых коротконогих дам, препоручив их своим заместителям, а сам повел гостей в другой зал, где царствовали иные женщины – победительницы конкурсов. Начальство поначалу было испуганно шарахнулось от красавиц, но те проявили столько нежности и обожания, что задерганные суровыми обязанностями мужчины быстро освоились и потянулись, потянулись к ним с не угасшими еще мужскими желаниями.

Цернциц пьяно улыбался, делал руками плавные, округлые движения, что-то говорил, не замечая даже, что его никто не слушает, а если бы кто и прислушался, то все равно ничего бы не понял. Цернцицу и не нужно было, чтобы его понимали, он наслаждался ролью хозяина, радовался тому, что вечер идет прекрасно, что гости потрясены и подавлены.

Официанты без устали носились между гостями с подносами, уставленными изысканными закусками и напитками, проявляя чудеса ловкости и сноровки. Будь гости потрезвее, будь официанты менее озабочены, возможно, кто-нибудь и обратил бы внимание на то, что один из официантов ведет себя несколько иначе, нежели остальные. Он не старался угодить гостям, не носился между столами, а если и появлялся, то поднос его был пуст, а сам он больше смотрел по сторонам, высматривая что-то одному ему известное. Была еще странность – он все время взглядывал на часы. И уж совсем был бы поражен наблюдательный гость, если бы увидел, как официант, прислонив свой поднос к стене, прошмыгнул в узкий коридор, нащупал в полумраке незаметную дверь, врезанную в дубовую панель, и скользнул в нее, тщательно заперев за собой. Вынув фонарик, официант осветил узкую железную лестницу. Поднявшись на два этажа, он оказался еще перед одной дверью, стальной. Видимо, он был здесь не первый раз – ничто его не удивляло, ничто не останавливало, не озадачивало. Осветив фонариком замочную скважину, он вынул заранее приготовленный ключ и, не торопясь, открыл дверь. Она поддалась тяжело, с ржавым скрипом.

Выйдя на крышу, официант опасливо осмотрелся по сторонам. Но все было спокойно, и он шагнул на открытое, залитое лунным светом пространство. Некоторое время официант напряженно всматривался в темноту, потом снова вынул фонарик и помахал им из стороны в сторону, подавая кому-то сигнал – иначе его действия понять было нельзя. Достав из кармана куртки небольшой передатчик, размером с пачку сигарет, официант выдернул из него антенну.

– Алло! – сказал он негромко. – Меня слышно? Ответьте... Меня слышно?

– Ах ты, тварюга! – услышал он голос позади себя и быстро обернулся. На него мчалось существо из команды Стыця. Будь официант менее увертлив, наверняка был бы смят, опрокинут, а то и попросту сброшен вниз, на такую далекую, почти недоступную землю. Но он успел отшатнуться, и существо пронеслось мимо, жарко дыша яростью. А пока останавливалось, разворачивалось и снова набирало скорость, чтобы все-таки смять официанта, тот с некоторой замедленностью в движениях вынул из-за пояса пистолет с удлиненным стволом и, не произнося ни единого слова, несколько раз бесшумно выстрелил в несущееся прямо на него свирепое существо.

Охранник остановился в двух шагах, в его глазах не было ни страха, ни боли. Только с удивлением смотрел он на пятна крови, расплывающиеся по его белоснежной рубашке.

– Ну? – проговорил официант с улыбкой, понимая, что существо доживает последние секунды своей жизни. – Что скажешь напоследок?

– Ах ты, падлюка, – прошептало существо. – Ах ты, падлюка...

И рухнуло на разогретую за день крышу. Продолжая шептать проклятия, охранник ворочался, и с каждым его движением из нескольких ран в груди выдавливалась кровь, черная в желтом лунном свете.

Официант уже не обращал на него внимания. Сунув пистолет за пояс, он снова взял передатчик.

– Алло! Меня слышно?

– Слышим тебя! – пропищало из коробочки. – Хорошо слышим!

– Я на крыше.

– Как дела?

– Все в порядке. Повторяю – все в порядке.

– Действуем по плану?

– Все по плану, все по плану, – несколько раз повторил официант, опасливо оглядываясь по сторонам – не несется ли на него еще один охранник.

– Можно приземляться?

– Можно. Оставляю на крыше фонарик... Луч указывает на вход... Повторяю – луч фонарика указывает на вход.

– Понял. Приближаемся.

– Спускайтесь по лестнице, дверь открыта... Она ведет в коридор... Там сразу все увидите... Я буду в толпе.

– Раздайся море, говно плывет! – прозвучали в эфире странные слова, но официант, похоже, знал, что они означают и кто их может произнести. Чуть слышный шорох за спиной заставил его вздрогнуть. Не оборачиваясь, он мгновенно отпрыгнул в сторону и успел как раз вовремя – на то место, где он только что стоял, откуда-то сверху, с вентиляционной надстройки свалился еще один охранник. Все с той же замедленностью официант вынул пистолет и опять сделал несколько бесшумных выстрелов – на этот раз в голову существа, превратив ее в бесформенное месиво.

Положив включенный фонарик так, чтобы его узкий луч указывал на стальную дверь, он отошел в сторону и оглянулся. Не заметить фонарик было невозможно. Подойдя к самому ограждению, официант всмотрелся в ночное небо. И увидел то, что искал, – несколько движущихся среди звезд огоньков вертолета. Замерев на секунду, официант услышал даже далекий гул мотора, который становился все громче, внятнее. Значит, вертолет был примерно в трех километрах, значит, через несколько минут будет здесь. А через пять-семь минут начнутся события, и встретить их он должен среди гостей, в толпе, с подносом в руках.